Храм святителя Василия Великого

На главную ‹  Жизнь во Христе ‹  Младостарчество и православная традиция ‹ Младостарчество и православная традиция

Младостарчество и православная традиция

Младостарцы бывают весьма способными к внешним подвигам. Они могут неустанно и длительно молиться и поститься (Русский подвижник священноинок Дорофей, которого очень почитал святитель Игнатий Брянчанинов, писал по поводу молитвы:«Кто молится устами, а о душе небрежет и сердца не хранит, тот молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и усердию, а не многоречию» (Цит. по: Осипов А. И. Ищущему спасения. С. 25-26).), совершать длительные богослужения, заниматься строительством и реставрацией. Но все эти подвиги не приносят никакого духовного плода, потому в основе их лежит лицемерие, движимое тщеславием. «Тщеславие, ищущее не самой добродетели, а только похвалы за добродетель, заботится и трудится единственно о том, чтоб выставить пред взоры человеческие личину добродетели», — раскрывает источник такой трудоспособности святитель Игнатий Брянчанинов. Поэтому такой внешний подвиг не только бесплоден, но еще и духовно вреден. «Подвиг сверх силы, — говорит святитель Игнатий Брянчанинов, — по учению святых отцов, очень вреден и приносит или смущение, или самомнение, или то и другое попеременно, что и служит доказательством, что в сверхсильном подвиге нет истины, но он есть ложное состояние души». (Игнатий Брянчанинов, еп. 78-е письмо // Богословский вестник. Сергиев Посад, 1913. Октябрь. С. 226.) «Усиленный подвиг находящихся в прелести, — раскрывает тайну такого подвига святитель Игнатий, — обыкновенно стоит рядом с глубоким развращением. Разврат служит оценкой того пламени, которым разожжены прельщенные». (Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова. СПб., 1905. Т. 1.С. 244.) Такие подвиги только еще более развращают человека и возгревают, а не гасят в нем это адское пламя. Кроме возбуждения безумной гордыни, они ничего не дают, потому что «подвижничество» сочетается с бесконечным двоемыслием, ложью и лицемерием. В одном из писем святитель Феофан Затворник так оценивает подобные подвиги: «Эгоизм образуется от внешних подвигов без внимания к помыслам... Кто делает одни внешние подвиги, а себе не внимает, тот попадает в эгоизм: положит сколько-нибудь поклонов, сидит и мечтает: так и все святые; то есть хоть в святцы пиши». Это внешнее делание создает у них иллюзию благочестивой жизни и заглушает укоры совести, которая по временам обличает нечестие их помыслов, ложность их намерений. Внешнее делание для них — уход от подлинного благочестия, которое требует внутреннего изменения.

По поводу соотношения внутреннего и внешнего делания святитель Феофан Затворник пишет: «Господь укоряет фарисеев не за внешние заведенные у них порядки и правила поведения, а за пристрастие к ним, за то, что они остановились на одном внешнем почитании Бога, не заботясь о том, что на сердце. Без внешнего нельзя. Самое высокое внутреннее требует внешнего как выражения и как облачения своего. На деле оно и не бывает никогда одно, а всегда в союзе с внешним; только в ложных теориях отделяют их. Но опять же очевидно, что внешнее — ничто; цена его от присутствия в нем внутреннего, так что коль скоро этого нет, то хоть и не будь. Между тем мы падки на внешность и видимость, в которых воображается внутреннее и в которых оно принимает определенную форму до того, что, исполнив внешнее, мы остаемся покойны, не думая о том, бывает ли тут внутреннее или нет. А так как внутреннее труднее, чем внешнее, то очень натурально застрять на последнем, не простираясь к первому. Как же быть? Надо править собою и иметь в виду внутреннее, всегда к нему напрягаться сквозь внешнее и при внешнем считать делом только тогда, когда в нем внутреннее сочетается с внешним. Другого способа нет. Внимание к себе. Трезвение и бодрствование — это единственные рычаги для поднятия дебелого и падкого на дольное естества нашего. Замечательно, у кого есть внутреннее, тот никогда внешнего не оставляет, хотя цены особенной ему не придает». (Феофан Затворник, свят. Краткие мысли на каждый день года по церковному чтению из Слова Божия. Свято-Усиенский Псково-Печерский монастырь, 1991. С. 125.)

Слежение за помыслами требует напряженной внутренней работы: все подвижники утверждают, что очень трудно распознать помысел, приходящий от диавола, потому что он облечен всегда в благочестивую форму. Но младостарцы пренебрегают такой умной работой, поэтому их действия импульсивны и ничем не мотивированы. Они действуют по какому-то наитию и сами порой удивляются, почему они поступили так, а не иначе. Это — признаки одержимости и прельщения.

Прельщенные постоянно запутываются в противоречиях собственной мысли. Они способны поставить рядом два взаимоисключающих суждения, и это нисколько их не смущает — они даже не замечают этого. «Но говорить противоречивое самому себе свойственно совершенно лишенному разума» (Цит. по: Лосский В. Спор о Софии. Статьи разных лет. М., 1996. С. 147.), — говорит святитель Григорий Палама. Отсутствие критичности к самому себе делает прельщенного совершенно беззащитным перед ложью, а это приводит к смещению нравственных понятий, к талмудическому толкованию заповедей и заветов Евангелия.

Так, один из младостарцев однажды предложил директору строительного предприятия: «Вы можете сделать доброе дело для Церкви и для своего собственного спасения, пожертвовав нам какие-нибудь строительные материалы. Это будет очень выгодно для вас и в другом отношении: мы оформим на бумаге три тонны металла, а заберем только две, — тонну вы можете взять себе». При этом у него не возникло даже тени сомнения в том, что речь идет о деле добром и спасительном, хотя на языке подлинных смыслов оно называется воровством и ложью, а на юридическом языке — преступным сговором. По долгу пастыря он должен был бы остановить того, кто хочет совершить такой грех, за который в Писании обещана участь в озере, горящем огнем и серою (Откр. 21, 8), но он сам совершает этот грех и подбивает на него человека, у которого еще не сформированы четкие нравственные критерии. Причем делается это совершенно с диавольской уловкой — под видом доброго дела. Так уже с порога у тех, кто приходит к такому «пастырю», формируются ложные понятия о нравственности и складывается система двойных стандартов: «нам для пользы Церкви можно делать то, чего другим делать не дозволено вообще».

Тот же «пастырь», попав в не очень приятную для него ситуацию (с вверенного ему подворья члены приходского совета докладывали архиерею, что восстановительные работы не проводятся), peшил урезонить «распоясавшихся» прихожан. На подворье он решил отправить комиссию для проверки работ, якобы посланную от архиерея, но на самом деле из подставных лиц. Причем весь этот придуманный им спектакль он выдавал за доброе дело, очень нужное для Церкви, и хотя ему пробовали возразить, он решительно настаивал на проведении такой операции. И это вполне объяснимо, потому что у младостарцев понятия «Церковь», «мой храм», «я сам» в сознании отождествлены и то, что они делают на самом деле для себя, для своей собственной корысти, представляется им как нужное и необходимое дело для Церкви. Но такое нечестивое отождествление приводит и к нечестивой трактовке нравственных постулатов. Рождается новая мораль, типа «морально то, что выгодно революции». Подобная тенденция в конечном итоге приводит к манифестации самости в абсолютной формулировке: «морально то, что выгодно мне».

Такие «пастыри» не знают простого нравственного постулата, что благое дело должно делаться только благими средствами. Тот, кто нарушает этот нравственный постулат, становится преступником. Как совершается этот процесс падения, каким образом человек соглашается на преступление, очень точно описал Достоевский. В записной книжке он раскрывает суть происходящего внутренним монологом Раскольникова: «Я ли не такой человек, чтобы позволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться. А для этого власти хочу... Я власть беру, я силу добываю — деньги ли, могущество ль, не для худого. Я счастье несу...» Точно так же рассуждает внутри себя и младостарец, поэтому он и называет это дело добрым. Он мнит себя благодетелем человечества, помощником пастве в деле спасения, чуть ли не спасителем ее. Эта высокая самооценка, эта одержимость идеей собственного величия и открывает ему путь к нравственному компромиссу, который является началом преступления, влекущего его к нравственной деградации — к нечувствию греха вообще. «Зараженные "мнением" о достоинствах своих, — пишет святитель Игнатий, — способны и готовы на все козни, на всякое лицемерство, лукавство и обман, на все злодеяния». (Цит. по: Мистика Церкви и мистика западных исповедений. М., 1995. С. 35-36.)

Нравственная и умственная деградация — вот расплата за предательство Христа и нераскаянные грехи, что приводит к постепенной потере благодати. Эту потерю, которую на самом деле ничем нельзя возместить, они пытаются восполнить тем, что постоянно, как описывает этот процесс архимандрит Лазарь, «взвинчивают» себя разгорячением «чувств и помыслов, мечтаний и переживаний», или направляют себя на внешнюю деятельность, на земное устроение. Это логика любого падения, в котором человек вместе с благодатию теряет и ощущение приобщенности к Царствию Небесному, — тогда он особо заботится об устроении земного царствия, как бы компенсируя небесную потерю. Но это еще более отдаляет его от Бога, потому что земное устроение есть лишь самореализация, ведь в центре такого строительства младостарец всегда видит себя. Отсюда проистекает и стремление к власти — никто не должен быть в этом центре, только он.

Беззаконная власть всегда стремится к абсолютному обладанию, но ничто так не развращает человека, как абсолютная власть. Она дает волю всем явным и скрытым страстям, ибо лучшее питание для страсти — власть. Особо в такой свободе страстей развиваются гордость и захватнические инстинкты. Гордость сначала порождает отчуждение, а затем ненависть. Ненависть в свою очередь — агрессию и желание поработить другого, использовать его в своих целях. Такая страсть разрушительна по отношению к тому, на кого она направлена. Но еще более разрушительна она для того, кто проявляет такое властолюбие.

Власть — это своеобразный наркотик, которым удовлетворяется страсть, а властолюбие — своеобразный вампиризм, которым властолюбец производит сбор дани почитания. Самое большое наказание для наркомана — это лишение его наркотика. По смерти навыкший удовлетворять свою страсть будет лишен этой возможности, а непреодоленная страсть будет вечно разрушать его. Внешнее разрушение, производимое младостарцем, есть лишь результат того разрушения, которое произошло внутри его. А внутри его произошла измена Христу, потому что младостарец принимает те три дьявольских соблазна, которые отверг в пустыне Христос. Он соблазняется властью, «хлебом» (материальной стороной жизни) и чудесами — все время ищет их для подтверждения своей избранности Богом и непогрешимости.

Порабощение другого возможно только в богооставленности; тот, кто чувствует в себе пребывание Духа, не может использовать кого-то, для него другой — такой же храм Бога, как и он сам. Подлинным источником и движителем властолюбия является страх, но не страх Божий, а страх отчуждения и одиночества. Стремление к власти — это попытка преодолеть отчуждение, но противозаконным путем — путем самоутверждения. Поэтому властолюбие — это признак глубоко сокрытого комплекса неполноценности, выражение страшной порочности души, симптом тяжелой духовной болезни. Распознается оно очень просто: властолюбивому человеку важно только одно — чтобы любое дело было выполнено точно так, как предлагает он, без всякой инициативы и творчества. Ведь творчество в принципе не может быть подвергнуто тотальному контролю и потому кажется опасным для их власти. Поэтому властолюбец — принципиальный противник творчества.

Властолюбие и в пасомых выращивает самый уродливый и отвратительный сервилизм — раболепие и человекоугодничество под маской смирения, что, собственно, является лишь обратной стороной властолюбия. Святитель Игнатий Брянчанинов считал, что и властолюбие, и раболепие равно свидетельствуют о тщеславии. «Тщеславный сколь низок перед высшим себя, — писал он, — столь нагл, дерзок, бесчеловечен с низшими себя. Ты познаешь тщеславного по особенной способности его к лести, к услужливости, ко лжи, ко всему подлому и низкому». (Игнатий Брянчанинов, свят. О прелести. С. 108.) Деспотизм и рабство произрастают из одного корня, и то и другое — это бегство от ответственности и бремени свободы. Поэтому такие «пастыри» очень склонны к репродуцированию себе подобных. Тем, кто идет следом, гораздо легче пойти на нравственный компромисс. Дорога, проторенная и укатанная ложью, уже не вызывает таких затруднений, которые были у первопроходцев. Так возникает ложная традиция, которая на приходском уровне канонизируется и получает статус якобы общецерковной. Так это «доморощенное» предание вовлекает в ложь все новых и новых последователей.

В таком ложном прочтении христианства почти все христианские понятия перетолковываются и наполняются новым смыслом, иногда прямо противоположным изначальному. Поэтому младостарцы создают фактически новый церковный язык, так сказать, новую церковную субкультуру, лжеавторитеты и лжепредания, что формирует сознание паствы по языческому образцу, но это дает им возможность распространять и удерживать свою власть. И они почти всегда бессознательно этим пользуются, ибо чей язык, того и власть. Однако в истинной традиции стремление к власти всегда считалось нечестием, искушением, потому что оно несовместимо с братством. Властолюбие препятствует становлению личности и тем самым разрушает соборную жизнь Церкви. Подлинная же духовная власть понималась как огромная ответственность и как служение пастве, как созидание Собора.

Слово «власть» в русском языке происходит от имени языческого бога Велеса. В языческой мифологии многих славянских народов это бог, который противоборствует верховному богу — Перуну. Кроме того, он является и властителем загробного, подземного мира. Даже в языческой мифологии этот бог имеет явные демонические черты. В христианском сознании это имя однозначно связано с именем демона, обольщающего все народы, — с нечистой силой. Власть — это цель чисто политическая, поэтому стремление к власти в религии — это политиканство в ней. Антихрист и будет политиканом в религии. Его власть будет политической, а не духовной.

Подлинный старец всегда выражает традицию. Причем советы святых отцов и старцев обладают удивительным согласием. Обращение к ним за наставлением — это все равно что обращение ко всей Церкви. Мнения же младостарцев никакого подтверждения в традиции не имеют. Но свои собственные мнения они выдают за учение Церкви, (Афонский старец Паисий (Эзнепидис) говорит: « Церковь сегодня лихорадит, потому что нет Божественного просвещения и каждый судит и рядит, как ему вздумается».) и многие им верят — убеждает пророческий пафос и приказной тон. Тон, а не логика, потому что эти мнения носят чаще всего просто бредовый характер. Так, например, один из таких «старцев» своему чаду, пришедшему у него просить благословения устроиться работать электриком, ответил: «Ты что, как же я могу тебя благословить, электричество — это ведь бесовская сила».

Другой такой «ревнитель-старец» (имеющий, кстати говоря, высшее светское, а также духовное образование) с ужасом в глазах выговаривал одному священнику, на колени которому забралась кошка: «Что ты делаешь?!! Зачем ты гладишь кошку? Разве ты не знаешь, что кошки оттягивают благодать? Ведь ты же священник!» Пришедший к сверхревностному пастырю собрат в духе церковного учения скромно ответил: «Я знаю лишь одно средство, "оттягивающее" благодать. Это грех. А кошка — создание Божие» (В оккультной литературе кошки характеризуются как энергетические вампиры. «Никакие животные, - пишет, например, Елена Рерих, — не могут находиться в спальне. Все низшее привлекает низшее. Кошки вообще рассматриваются как сущности, определенно принадлежащие к темным группировкам» (Письма Елены Рерих 1929-1938. Минск, 1992. Т. 2. С. 72). Знакомился ли с этой литературой данный пастырь, или его знания — это мистический опыт, имеющий один и тот же источник?). Ревностный пастырь, разоблаченный в своей лжи простым аргументом, не нашелся, что ответить своему собрату.

В другой раз тот же пастырь запретил молодой женщине (духовному чаду) давать ее больному сыну прописанные лекарства, содержащие железо. Свой запрет он объяснил тем, что «железо — это металл сатаны». И ребенок, страдавший малокровием, чуть было не умер. ( Заведующий миссионерским отделом Душепопечительского Центра во имя св. праведного Иоанна Кронштадтского священник Даниил Сысоев поведал об одном случае, который чуть было не закончился трагической смертью младенца. «Когда в одной семье родилась девочка, мать ее также находилась под духовным окормлением "старцев". Узнав о рождении ребенка, "старцы" вознегодовали и запретили его кормить через полтора месяца после рождения, что привело малышку к дистрофии последней степени. Даже в больнице, куда ребенка поместили силой, мать не подпускала к нему врачей, мотивируя это тем, что сначала должен приехать "старец" и дать благословение на лечение. Лжестарец благословил Машу не кормить, чтобы та, "умерев, искупила грехи родителей". Когда ребенка выходили, "старцы" благословили кормить ее только постной пищей» (Искушения наших дней // Секты и ереси, паразитирующие на Православии. М., 2003. С. 150-151).) Но мать, к счастью, переборов страх стать «предателем», пошла за советом к другому священнику, обладавшему в достаточной мере трезвостью и рассудительностью. Он ничего не стал говорить ей об этом священнике, — он задал ей всего лишь два вопроса: первый — «из чего сделаны вилка и ложка, которыми пользуется ее духовный отец за обедом» и второй — «каким копием он совершает проскомидию». Это полностью отрезвило смущенную и не знавшую, как ей в данном случае поступить, женщину. Мать вернула к жизни своего умирающего ребенка. (Митрополит Солнечногорский Сергий в интервью с корреспондентом журнала «Церковь и время» сказал по поводу младостарцев: «Будучи духовно младенцем, человек начинает считать себя старцем и губить души, давая людям советы не только в духовной, но зачастую и в практической жизни. Между тем вопросы, связанные с практической жизнью, часто вовсе не относятся к компетенции духовника. Только прозорливые старцы могли советовать в таких случаях» (Церковь и время. 1999. № 2 (9). С. 26).)

Этот пример показывает, как православная традиция может незаметно перерождаться в сектантство, потому что только у сектантов можно встретить такое жестокое и равнодушное отношение к жизни и здоровью людей. Но это противоречит примеру Христа, который оживлял умерших и исцелял болящих.

Кстати говоря, этот ревностный пастырь очень много молится и кладет по ночам большое количество поклонов. И здесь возникает вопрос, как такое благочестие и образование могут сочетаться с такими губительными и бредовыми предписаниями. Механизм этот уже давно описан у всех аскетов-подвижников. «Начало прелести — гордость, — пишет святитель Игнатий, — и плод ее - преизобильная гордость». (Игнатий Брянчанинов, свят. Сочинения. М., 1993. Т. 1.С. 238.) Отсюда нежелание и неумение отнестись к себе критически, с рассуждением, говоря святоотеческим языком, неумение следить за помыслами. При таком неумении все аскетические подвиги и молитва становятся бесплодными, потому что они не направлены на нравственное совершенствование. Нравственно такой «подвижник» не меняется, поэтому он не может устоять перед демоническими внушениями и попадает в прелесть. Прелесть же рождает ересь и бред — она ведет в конечном итоге просто к полной потере рассудка и одержимости духами злобы. Духи же злобы, овладев душой такого прельщенного «пастыря», пытаются использовать его положение и власть для того, чтобы через него погубить и души пасомых им. Отсюда маниакальное стремление таких «пастырей» к известности, авторитетности, к власти — и к власти именно абсолютной.

Личностное начало в свободном единении не подавляется, а, наоборот, получает свое подлинное развитие, ибо личностное становление возможно только в собрании, где есть те, которые осуществили это личностное становление, — святые. И поэтому именно в соборности можно такой опыт личностного становления приобрести. Стремление же получить абсолютную власть порождает религиозный тоталитаризм, которым попираются принципы христианской соборности.

Чтобы этот тоталитаризм действенно осуществить, такой «пастырь» бессознательно создает замкнутую общину, по возможности прекращая связи с другими общинами и внешним миром. (Возможен и другой вариант тоталитаризма, — его осуществит антихрист. Это не замкнутая община, а тотальная власть над всем миром. Подсознательно любой младостарец стремится и к такому расширению власти, но так как в подобных масштабах он не может осуществить свою власть, то вариант замкнутой общины — это типичное воплощение приходского тоталитаризма.) В таком замкнутом обществе жизнь примитивизируется — она строится по образцу первобытнообщинного строя, где думает и решает за всех вождь. Он воплощает собою социум — он является законодателем и учредителем обычаев, ритуалов и запретов. Только он здесь обладает свободой действий и решений, свобода всех остальных подавляется, но тем самым они лишаются возможности приобрести свою человечность, которая и заключается в свободном определении к добру.

«Свобода решения, — говорит преподобный Иоанн Дамаскин, — соединена с разумом». Однако под руководством младостарцев совершенно подавляется любая интеллектуальная деятельность. Для этого существует система инструкций, жестких предписаний (как это было у фарисеев) и табу (как в примитивных магических религиях). Кто не способен подавить в себе интеллект и подменить его директивами вождя, вынужден бывает покинуть такое общество. Этим объясняется постоянное обновление членов этого общества, — чтобы сохраниться, оно вынуждено восполняться за счет тех, кто приходит. Они еще не посвящены в жизнь этого общества, их религиозный энтузиазм имеет пока еще не исчерпанный, большой потенциал.

В подобной замкнутости бессознательно формируется и новая экклезиология: понятие Церковь сужается до понятия храм — младостарцы не чувствуют кафоличности Церкви, единства ее в престоле, на котором совершается Бескровная Жертва. Конечно, умом это они усвоили, но сердце их ревнует только о собственном храме. Поэтому они не благословляют паломнические поездки своих прихожан, не одобряют даже их желания иногда помолиться в другом храме. «Зачем? — спрашивают они. — Чего вам здесь не хватает?» Храм они отождествляют с собой, поэтому отторжение от храма даже на короткое время воспринимается ими как отторжение от себя.

Самоотождествление младостарца с ложной «доморощенной» традицией делает его яростным защитником этой традиции и всех предрассудков, связанных с ней. Он уверен, что защищает истину, хотя на самом деле такая защита есть, по существу, самозащита, точнее даже, защита своей самости. Но это же делает эту защиту борьбой против личности. Личность в таком обществе не развивается, ведь личностью человек становится только в уважении и любви к другой личности. Поэтому младостарцы не понимают значение личностного становления в деле спасения.

Спасается только личность. Спасается в соборе, в соборе личностей. Диавол против становления личности, которое возможно только в свободе. Лишая человека свободы, диавол лишает его и спасения.

Животные не могут относиться друг к другу как к личностям, потому что основа личности есть дух, а животные, по учению святых отцов, не имеют духа. Поэтому, когда в человеке подавляется личность, это приводит его, по выражению святых отцов, «в состояние неразумных животных». Младостарец, подавляя в человеке свободу, обнажает в нем его животные черты. Поэтому на младостарческом приходе наблюдается деградация людей.

Кардинальный богословский вопрос — это вопрос соотношения личности и природы. Где эти понятия четко не различаются, там происходит отступление от христианства. Там, где человека не воспринимают как личность, к нему начинают относиться как к природе — материалу, который можно использовать для каких-то целей. В таком отношении к человеку не важно кто (какая личность: Иван, Петр или Павел) делает дело, а важно что (какая природа: некое существо с руками, ногами, головой) делает, а точнее, выполняет эту работу. В таком отношении к человеку важна не его личность, а исполнительная функция. Но такую функцию гораздо лучше может исполнять робот (некий голем), ведь он подчинен воле своего хозяина. На место такой человеческой функции всегда можно поставить безымянную человеческую природу с ногами, руками, головой. Как материал, как природу человека всегда можно заменить, но как личность человек незаменим — он уникален и есть особое творение Божие. Бог спасает личность, а не безличный материал.

Отношение к человеку как к средству достижения цели находится в вопиющем противоречии с любовью к нему, потому что это разрушает любовь, губит ее. Где есть такое функциональное использование человека, где человек рассматривается только с точки зрения полезности его для общества, там нет места любви. Использование человека безнравственно, а безнравственность всегда является преступлением против любви. Она есть, прежде всего, антиличностность, поэтому весь нравственный закон сводится только к заповедям любви. На младостарческом же приходе все законы личностной жизни попираются.

Сам младостарец может обладать яркой индивидуальностью — сильным характером, неким подобием харизматичности, но его личностное развитие находится, как правило, на очень низком уровне, потому что личностное развитие предполагает очень высокий уровень нравственности. Младостарец же всегда совершает нравственный компромисс, а иногда и настоящее предательство. И это есть расплата за преступное пренебрежение к личности. Такой человек не является личностью еще и потому, что его сильная воля (свобода) направлена к достижению корыстных целей — к господству. Но господство ничего общего не имеет со свободой, подлинная свобода — это аскетическое ограничение своего господства. Свобода младостарца реализуется в отрицательном смысле — он не освобождается от греха, а, наоборот, порабощается грехом. Так что здесь можно говорить только о проявлении индивидуализма, который кардинально отличается от личностности и может даже вступить с ней в борьбу. Поэтому сознание младостарца постоянно находится в некоем болезненном состоянии раздвоения, внутреннего раскола. И это всегда грозит действительным распадом сознания, его деградацией, — полной потерей рассудка.

Подобная деградация наблюдается и в послушниках такого пастыря. Они всё безмолвнее принимают любую жестокость, любой абсурд, — даже материнская любовь отступает под воздействием страшной силы внушения.