Православный форум храма св. Василия Великого

Очень нравится этот ЖЖ http://nikolaeva.livejournal.com/

Приятно, радостно читать! Буду делиться с вами

Отец Антоний и его православный спецназ

Сегодня пятница Светлой седмицы. В этот день празднуется икона Божьей Матери "Живоносный источник" и происходит освящение вод, которого не было с самого Крещения. И в этот день я всегда вспоминаю, как мне выпала высокая часть в составе отряда православных старушек, отражая нападение вражьей силы, пройти крестным ходом от церквушки нашей сельской до Святого источника.

И я с радостью расскажу тем, кто еще не слышал эту историю, как все происходило.
Итак, слушайте.

Пасха. Об этом празднике все хоть что-то знают. Хотя бы про куличи и разукрашенные яйца. И про то, что бывает он всегда весной, когда в тонкой голубой дымке исчезает зима, а в перестуке капели, в птичьем щебетании слышится обещание чего-то такого, от чего радостно замирает сердце.

Целую неделю длится праздник. В храмах широко открыты Царские Врата, все батюшки, диаконы и алтарники в красных расшитых облачениях.
И все друг друга поздравляют и от этого чувствуют себя немного именинниками.
А еще разрешается залезть на колокольню, ухватить крепко руками толстый холодный канат, привязанный к языку тяжелого темного колокола, и звонить, сколько хватит сил.

Каждый день этой необыкновенной недели звучит по-своему, но всегда торжественно и звонко.
А в Светлую пятницу каждый год еще бывает и освящение воды.
Потому что славят православные в этот день икону Божьей Матери "Живоносный Источник".
Церковь вспоминает о чудесном обретении чудотворного источника близ Константинополя.

И удивительно сходятся в одном дне и радость Воскресения, и память о заступничестве Матери Божьей, и освящение вод, которого не было аж с самой зимы, с праздника Крещения.
Обидно пропустить такой день, не побывать на службе.
Поэтому и мы, распихав по углам повседневные работы и заботы, всем нашим небольшим семейством торжественно выстроились в маленькой деревенской церквушке.

Праздничная служба никогда не умещается ни в одном храме, каким бы огромным он ни был. Раздвигаются стены, исчезает время, огненными всполохами вспыхивает рубиновое облачение. Ты на земле и не на земле. Ты - это ты, но уже и гораздо большее - часть Церкви Вселенской.
Так нигде больше не чувствуется и не молится, как в Доме Божьем. И именно поэтому бредут-идут потоки людей в церковь в любое время года, в любую погоду, преодолевая свои немощи телесные.

Храм - это дорога в вечность, путь домой, к себе, к тому единственному, что на самом деле важно, - к своей бессмертной душе.
И рядом с отцом Антонием это всегда слышалось и понималось как-то особенно отчетливо.

Большой, совсем молодой, стремительный и трепетно внимательный ко всему, что происходит в храме, отец Антоний одним своим присутствием подчеркивал важность и непреложность каждого слова молитвы. Склоняясь перед алтарем, он склонялся перед великим Таинством с верой, смирением и надеждой. Глядя на него, верили, надеялись и трепетали мы все.

Кончилась служба. Но не расходятся наши деревенские бабушки. Напротив, ближе они придвигаются к алтарю, возбужденно перешептываясь.

Вышел из алтаря отец Антоний, оглядел нас всех взыскующе и обронил весомо:
" Ну, выдвигаемся, с Богом".
Мы -люди новые в здешних местах - недоуменно переглянулись. А бабули радостно зашелестели:" К источнику пойдем, к источнику, Крестный ход будет".
А тут и отец Антоний мужу моему свернутое облачение, что держал в руках, протянул.


Муж растерялся. Он и в церковь-то только недавно стал ходить, а уж стихарь и вовсе никогда в руках-то не держал.
На секунду замявшись, он бережно взял расшитое облачение.
Золотое полотно было свернуто так, что прямо сверху - большой вышитый крест. Мой муж быстро наклонился и поцеловал его.

Крошечная церковь-избушка, несколько древних бабушек, мой маленький сын, я, батюшка и муж, склонивший голову к золотому кресту.

Бывают в жизни такие моменты острого счастья, о которых даже вспоминать непросто. Я не разумею, как это объяснить, но точно знаю, что ничего правильнее в тот момент и быть не могло, чем этот большой, уже немолодой бородатый мужчина, доверчиво припавший к кресту, маленький кудрявый мальчик,широко раскрытыми глазами внимательно наблюдающий за всем, примолкшие бабулечки, солнечный свет, заливший все вокруг, вспыхивающий веселыми искорками на золотой ткани и отражающийся в глазах ребенка.
И это был тот миг, когда душа славит и благодарит Господа сама, потому что слов человеческих для этого недостаточно.

Как, откуда мой муж мог узнать, что надо делать?
Неверующие дети неверующих родителей, мы делали первые робкие шаги по дороге к храму.
И не надо много слов, рассуждений и умных диспутов, чтобы понять. Нужно всего несколько минут вот этой тишины в храме после службы. И тогда есть шанс услышать себя. И это знают многие. И те, кто ходит на службы, и те, кто не ходит. И может быть, именно тот, кто пока бежит мимо храма, лучше многих знает, от чего он бежит.

Все это я думаю и записываю сегодня, а тогда просто с восторгом смотрела на своего чудесно преобразившегося мужа.
Золотой длинный стихарь, черная лохматая борода, сверкающие на солнце очки. Он был прекрасен как никогда в своей жизни. Похоже, так думала не только я, но и бабушки, в немом восхищении взиравшие на него.


Мы бы долго, наверное, могли любоваться нашим Александром, но отец Антоний был серьезен и сосредоточен. Он выдал всем бабулям, которые могли передвигаться без палочек, иконы, сыну Еремею вручил фонарь, мужу дал крест.

Посмотрев на меня, наклонился и сказал тихо:" Сзади пойдешь. Если какая бабушка падать надумает, сразу мне кричи."

Очень отец Антоний болел душой за бабулечек своих. И они чувствовали его отцовскую заботу, стараясь поближе держаться к батюшке своему, заглядывая умильно ему в лицо. Розовели от удовольствия, когда священник протягивал им торжественно иконы, тоненькими, совсем девичьими голосами что-то переспрашивали, поправляли платочки, поспешно продвигались к выходу.
И опять все спуталось, и рассыпалась привычная картинка. То не юный батюшка в окружении древних стариц выходит из храма, то отец выводит детей своих, радостно поспешающих и возбужденно гомонящих.

Выстроил нас отец Антоний на площадочке перед церквушкой, посчитал внимательно еще раз по головам. Нелегкий путь предстоял нам: километра три было до источника, сначала окраиной поселка, потом полями и лесами.

И мы пошли.
Впереди маленький мой сын с фонарем, чуть сзади отец Антоний, рядом с ним муж в золотом стихаре. За ними бабулечки, которых батюшка построил парами.
Твердо, слаженно шагали передние, старательно поспешали старушечки, прижимая иконки к груди, нащупывая палочками рытвинки и ямки на пыльной дороге. Бас отца Антония поднимался от земли к самому небу:" Христос воскресе из мертвых..."
" Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!" - вторили ему тонкими дребезжащими голосами бабушки.
Я шла сзади и видела все сразу: и этот крошечный крестный ход на деревенской пыльной дороге, и небо над ним в несерьезных кудрявых облачках, и удивленные вытянутые лица случайных прохожих.
Солнце било прямо в глаза. И наверное, от этого по моим щекам катились слезы, и я знала, что нет большего счастья и большей чести, чем идти за этим крошечным отрядом с батюшкой во главе.
И было совершенно ясно, что отряд этот без страха и уныния идет сейчас в Царствие Небесное, к Отцу своему. И обязательно дойдет, а мне дано увидеть это и запомнить. Просто запомнить. Потому что рассказать нельзя, можно только нарисовать, как теплом свете весеннего дня, через нежную зелень весны идут воины Христовы, старенькие и немощные, всесильные в своей немощи, юные в своей старости.

И среди этого пения, этого радостного живого движения, конечно, появился он.

Какой-то небольшой щуплый мужичонка, в кепочке, в старом, застегнутом на одну пуговицу пиджаке, с синим щетинистым лицом, с небольшими глубоко посаженными глазами. Воровато оглянувшись по сторонам, выхватил он что-то из-под руки и бросил на дорогу прямо перед крестным ходом.
Во все стороны брызнули вспыхнувшие на солнце осколки, ахнули бабушки, громче запел батюшка.
Не дрогнув и не спутав ряды, отряд двинулся дальше.
Я пробежала вперед - посмотреть, что же произошло.
На дороге лежали осколки, бабушки аккуратно переступали через них.

Я вернулась на свое место:"Мало ли , думаю, пьяный какой, не в себе человек".
Мы уже выходили из поселка, когда я заметила того же мужичка, бегущего что есть сил откуда-то сбоку к нам. Теперь он держал в правой руке над головой, как боевую гранату, бутылку. Подбежав поближе, он метнул ее в нашу сторону. И снова разлетелись во все стороны стекла, не причинив никому ни малейшего вреда, и снова, не останавливаясь ни на секунду, продвигался вперед православный отряд.

И вот уже вокруг деревья, и тень, и пятна солнца на тропинке, и уже слышно громкое звонкое журчание. Бьет невысокая струя из-под земли, ударяясь о мокрые камни. Никакой нет купели. Светлая струя и камни. И все.

Заволновались бабушки, заспешили, поскальзываясь на мокрой тропинке, поддерживая друг друга. Встали они полукругом возле родника, начал служить батюшка. В позолоченной чаше с водой трепетали солнечные блики, радугой падали на наши склоненные головы блестящие капли, когда священник кропил нас.

Наконец закончилось освящение вод. Бросились, гомоня, бабушки к отцу Антонию с просьбой благословить на купание. Осмотрел батюшка паству свою, глянул на струйку воды, сбегающую по камням, и сказал со знанием дела:" Только глубоко не ныряйте, бабки!"
И сам блаженно прищурился на солнце, пряча улыбку в пушистую рыжую бороду.

Понравилось  :)

И мне понравилось. Очень!

Мне тоже. Передалось такое радостное пасхально-восхищенное настроение...

Верочка, очень вдохновил рассказ. Удивительно. такая большая страна, такие разные мы, и как одинаково чувствуется Пасхальная радость- восторженно-захватывающая всё вокруг.

Я рада, что вам понравилось! Буду выкладывать еще!  :D :D :D

Обязательно, Вер!

 :D Прям сейчас и выложу! Про отца Антония тоже


Наши победят!

Христос Воскресе!

Всех поздравляю, всех обнимаю! Думала, что такого сказать вам радостного и светлого. Думала, думала и вспомнила, какие удивительные проповеди говорил наш сельский батюшка отец Антоний.
Лучше мне точно не сказать!

Так вот. Был у нас на селе был такой батюшка - отец Антоний.
Впрочем, почему был? Он и сейчас есть. Просто меня в этом самом селе уже нет, я нынче в другой деревне проживаю.
Однако речь вовсе не обо мне, а о целительной силе слова проповедника.

Отцу Антонию на тот момент было 25 лет, у него были густые рыжие кудри, рыжая борода и чудесная беременная матушка. То есть столько сразу радостного и прекрасного вместе, что дух захватывало. И не только у меня, но и у двадцати почтенных бабулек, постоянных прихожанок этого сельского прихода.

Уж не знаю, какое-такое слово знал отец Антоний, но таких воспитанных-благовоспитанных, тихих бабулечек я ни в одном храме больше не видела.
Держал их отец Антоний строго, но относился с большой любовью.

Выйдет он проповедь после службы говорить, оглядит свой крошечный, с мою кухню, храмик, в котором молча, вытянувшись во фронт, стоят двадцать древних стариц и мы с мужем, нахмурит прекрасные, густые, темно-рыжие брови и как прогремит голосом командирским, аж стены вздрогнут:

-Бабки!( бабули скорее головы в плечи вжать поглубже стараются, но где там!)
- Бабушки! - еще громче взывает священник с амвона. - Что это вы мне сегодня все на исповеди говорили, что вы люди хорошие?!
Знаете, где на самом деле хорошие люди?!(бабули, заинтригованные, оглядываются вокруг).( Collapse )

- Вот!!! - гремит батюшка, оборотившись назад, - вот где! За мной, на иконостасе, на иконах - вот здесь люди действительно хорошие! А не вы, нет!!! И я - нет!!! И никто, кроме святых, - нет!!!!
Бабули, потрясенные силой пастырского нравоучения, суетливо крестятся и пятятся.

Или вот еще была проповедь очень глубокая.
Вышел к нам из алтаря отец Антоний, оглядел сурово, бабули вздрогнули, подравнялись и приготовились внимать.
- Бабки! - как всегда с любовью начал батюшка. - Вот что нам сказал Господь наш? Он сказал так:"Будьте как дети."

А что это значит?!!! - батюшка так грозно осмотрел свою немощную паству, что бабули слегка даже присели от страха.
- А это значит одно: дети всегда точно знают, что наши обязательно победят! Вот и мы с вами всегда точно должны знать, что наши, то есть христиане, обязательно победят! Ура! Аминь!

На этих прекрасных словах жестокий муж вытащил меня из храма за шиворот, так как , по его мнению, хохотать и выкрикивать многократно ответное "ура!" не подобает в церкви почтенной матери семейства.
А впрочем, наверное, батюшка больше ничего и не сказал. Короткие у него всегда были проповеди. А вот радости от них на многие годы хватило. Вот и сейчас прям сразу радостно стало. Может, и вам тоже? :))

Отец Антоний и моя мамуля :)

Проповеди отца Антония, как вы уже поняли из предыдущего текста, всегда были не в бровь, а в глаз.
Причем он всегда точно угадывал, что именно должны услышать его чада сегодня, дабы получить исцеление в лечебнице духовной и с новыми силами нести свой молитвенный подвиг.

Никогда не забуду того сияющего весеннего утра, когда в наш храм на литургию пришла моя мама.
Мамуля тогда только-только начала ходить в церковь. И все-то ей нравилось, и многим ее сердце умилялось, но вот один вопрос никак не давал ей покоя. И об этом толковала мне мама, пока мы полями, лесочком, мимо святого источника шли в нашу деревенскую часовенку.

- Вот все в православии так радостно и гармонично, - поспешая по тропинке, говорила мама. - Одно вот совсем мне не нравится.
Вот эти разговоры о мученичестве. Зачем? Ведь цель христианства другая - молиться, поститься, стараться жить праведно.
И за это долголетие, и сыны как дубы молодые, и внуки, и кончина не постыдная. Об этом ведь тоже написано в разных святых книгах. Не может человек хотеть себе мучений, это просто ненормально!

А вокруг была такая оглушительная весна, так пахли молодые листики, чирикали одуревшие от первого настоящего тепла птицы.
Казалось, вся природа на стороне маминого несколько эпикурейского толкования православия. Все в мире для счастья человеческого. Березки клонят ветки, спасая нас от зноя, мягко пружинит под ногами молодая травка, журчит ручей,услаждая слух. Радостное ликование - вот суть христианства.

Я шла молча, уже одно то, что мамуля идет в храм со мной, наполняло сердце счастьем, а счастье, как известно, освобождает голову от любых мыслей.
Вот так , среди воркования родительницы и щебетания пернатых, дошла я до нашего крошечного храмика, желтенького, как кусок деревенского сливочного масла, чистенького, как новорожденное облачко, окрашенное любовно первыми утренними солнечными лучами.

Православный наш спецназ в количестве 20 заслуженных бабулей уже занял привычные места и приготовился к утреннему богослужению.
Подсвечники сияли, пол сверкал. Белоснежные накрахмаленные занавесочки празднично трепыхались на ветру белыми знаменами.

Отец Антоний требовал неукоснительного соблюдения порядка и беспрепятственного притока свежего воздуха в помещение. Поэтому наши бабушки забыли навсегда слово "сквозняк", столь любимое престарелыми прихожанками других храмов.
Теперь-то я знаю, какая редкость - открытое окно в церкви в удушающий жаркий день. Строго храмовые бабушки следят за окнами, на каждое открытое бросаются как на вражескую амбразуру, не щадя живота своего. А то свечки - гаснут!, спины - дует!, и вообще - не положено!

У отца Антония такое было просто невозможно.
Вот именно поэтому был в то утро таким сияющим, прохладным и душистым наш храм.

Служба шла своим чередом. Отец Антоний был и за алтарника, и за диакона, и за чтеца, и, конечно, исповедовал и служил тоже он один.
Всем для всех был наш батюшка.

Вихрем пролетал он шесть шагов во всю длину храма, резво проносился пять шагов в его ширину. Как зачарованные следили старушки за своим пастырем, едва успевая поворачивать головы, старательно сжимая в руках палочки и трости самой разной конфигурации.

Никто не то что не присаживался, но даже и не шептался.
Как один миг пролетела служба, вышел батюшка на проповедь.
Кивнул дружески верным старушечкам своим и вдруг неожиданно увидел мою мамулю, которая всю службу скромненько у дверей жалась, а теперь, не желая пропустить ни слова из проповеди, решительно выдвинулась вперед.

Отец Антоний внимательно посмотрел на маму.
Мамуля слегка порозовела. Батюшка шагнул поближе к ней, мама подняла на него испуганные глаза и замерла. Отступать было некуда: сзади привычно сомкнули свои ряды бабки. Только плечом к плечу могли они выдержать без ущерба для здоровья красноречие своего настоятеля.

- Вот о чем мечтает всегда каждый христианин?- непривычно тихо и вкрадчиво начал настоятель.

- Чего бы нам сейчас, например, хотелось бы больше всего? Особенно после того, как мы помолились?

Глаза прихожанок затуманились. Не знаю, о чем мечтали они, а мне подумалось, что сейчас мы будем с мамулей пить чай с плюшками в нашем деревенском доме, что целый весенний день в нашем распоряжении, а скоро - страшно подумать - лето! А все знают, что самый правильный синоним к слову "лето" - "счастье".

Вот так стояли мы, расслабленные, и думали каждый о своем.
И мамуля моя такая веселая стала: стоит перед ней рыжий, огромный, ласковый батюшка и спрашивает, о чем она мечтает. Наверное, хочет сугубо помолиться, чтобы все ее мечты немедленно исполнились!
Мамуля даже лоб нахмурила и глаза прищурила, чтобы все-все главные свои мечты быстро вспомнить.

А батюшка после небольшой паузы, постепенно прибавляя звук, продолжил:

- Можете и не говорить. Сам знаю.
Все мы христиане. А христиане мечтают о мученической смерти за Господа своего! Нет ничего лучше и выше такой участи!!!

И на последних словах батюшка привычно вскинул могучий кулак в воздух, прямо над несчастной мамулиной головой. В ужасе пискнула мамуля. Привычно задрожали бабки.

Но батюшка не стал требовать от нас немедленного исполнения мечт и отпустил с Богом.

Сказать, что мама моя была потрясена, - значит не сказать ничего. В абсолютном молчании шли мы домой. А о чем говорить? И так было ясно, что ликующее солнце этого дня, наши молитвы и прошения, радости и горести жизни, обетование Царствия Небесного, мученичество наших святых, - все это одно, все это и есть та полнота, ни отнять от которой, ни прибавить к которой ничего просто невозможно.

 :-* Верунчик! Спасибо!

Вера, я просто в полном обалдении, если это можно так сказать, похожем на мамулино состояние. Класс!

Вот! Есть такие авторы в российских селениях!  :D :D

(http://ierej.ru/Smileys/default/sm_m_70.jpg)

Класс! СпасиБО, Вера! :-*

Безумие

Вот пишут мне после моих постов о вере умные люди:"Это безумие - в 21 веке верить в бога! Опомнитесь, верят только дураки!"

А я, дура, еще и спорю с ними. Мол, и известные ученые верили. Например, великий старец архимандрит Павел Груздев окормлял академиков, член-корреспондент АН СССР С.И. Кузнецов, глубоко верующий человек, был его послушным духовным сыном.
Рассказываю о верующих ученых и известных людях. Бесполезно. Безумцы отсталые, и все тут.

А сегодня я читала книгу о греческом юродивом Иоанне, который умер чуть более 10 лет назад, и думала о том, что, конечно, искренне верующие люди всё же безумны. ( Collapse )



Вот юродивый Иоанн. Что такое юродивый? Это урод, сумасшедший.
Так его и воспринимали очень многие.

Каждый день он тяжко трудился в пекарне.
Всю зарплату свою тратил на бедных и нуждающихся, только не рассказывал никому, что это его деньги. Объяснял, что это его хозяин жертвует беднякам.
А по воскресеньям ходил он в детскую больницу и больным детям раздавал игрушки, которые покупал на милостыню. Немного денег ему давали на улице и у церкви добрые люди.

Медсестра этой детской клиники вспоминала, как он говорил ей, стоя возле кровати маленького ребенка, которого оставили родители в больнице из-за того, что у того был диагностирован синдром Дауна:

"Подумай, как они могли оставить такого ангелочка? Если бы знали несчастные родители, что это дитя было для них билетом в Царство Небесное, то не бросили бы его. Господь наш, Иисус Христос, есть Любовь. А любовь, знаешь, жертвенна. Любовь без жертвенности не является любовью, а остается пустой ржавой жестяной банкой. Христос через апостола Павла говорит нам, что тот, кто не имеет в себе любви жертвенной, он - ничто, он равен нулю. Если бы сегодня нашлись такие добрые люди, которые усыновили бы его, они получили бы неисчислимые небесные благословения".

Может здравомыслящий человек принимать в расчет некие не гарантированные небесные благословения? Нет, конечно.

Не от мира сего, безумцы, юродивые.

И никогда не достичь такого безумия, можно только читать о нем и печалиться о своем собственном избыточном здравомыслии.

Многодетность: наказание vs награда

Меня тут спросили о том, почему православные семьи часто такие большие, в них много детей. Понимают ли родители, что мы не в старые времена живем, что детей в городе поднять - непосильная задача? Зачем современной семье многодетность, людей и так много на земле?!

Я подумала, что не могу сама ответить на этот вопрос: у меня всего два ребенка.

Поэтому для тех, кому очень важно получить ответ на этот вопрос, я публикую предельно откровенный монолог одной моей знакомой, прихожанки нашего храма - Евдокии, ныне многодетной мамы, кандидата филологических наук.

В самом начале отвечу тем, кого возмутят наставления духовника в рассказе Дуни. Перед нами здесь не просто отношения прихожанка-священник. В данной семье духовник - очень близкий человек, они всецело ему доверяют, и у них есть ОЧЕНЬ веские основания для этого.

Я открываю в этом тексте комментарии только "для друзей", так как тема слишком сложная и личная.

Но если вам важно высказаться, я обязательно открою вашу реплику. Прошу отнестись с уважением к такому исповедальному и выстраданному тексту.

Даю слово Дуне:
…На нашем приходе – культ многодетности. У нашего духовника – восемь детей (впрочем, его семья живет за городом и в нашем храме бывает редко). И все его духовные чада воспитаны им в любви к чадородию и большим семьям. Каждая новая беременность на приходе – общий праздник. О беременности принято сообщать как можно раньше: чтобы за тебя молились. За непраздную молятся все прихожане и оказывают ей особые знаки внимания: все время спрашивают о самочувствии, пропускают вперед на исповедь, стараются посадить на службе... Каждые роды молитвенно переживает весь храм – и потом всех охватывает такое ликование, как будто это у них в семье появился новый малыш. А когда первая радость проходит, все начинают проводить мысленную «инвентаризацию» - так, кто у нас еще остался из беременных? Только двое?! Но у Насти с Сережей младшенькому уже годик, а у Андрея с Катей – уже полтора, пора уже им ждать следующего…

На этом фоне всеобщей радости от христианского семейного подвига невыносимым диссонансом звучало мое отчаянное: «Я не хочу сейчас второго ребенка!» И первая же подруга, с которой я попыталась поделиться своей растерянностью, уверенно оборвала меня: «Ну как же не хочешь?! Ты на себя наговариваешь. Конечно же, ты ХОЧЕШЬ второго ребенка. Чем раньше, тем лучше».
Мишке был годик. Я только-только перестала бояться каждого своего шага, каждой возможной своей ошибки. Он только-только научился слушать книжки и играть в сюжетные игры. Ему только-только стало интересно ездить с нами в паломнические поездки, он, начавший говорить в восемь месяцев, стал уже довольно уверенно связывать слова в предложения и вопросы. С каждым днем с ним становилось все интереснее. И при этом он оставался грудничком – и после каждой еды, хитро улыбаясь, стучал по своей груди и топал к нашей кровати за законным утешением и насыщением.

Всего этого, по моему трагическому ощущению, мы с ним должны были лишиться, как только появится второй. Еще не в реальной жизни появится, а там, у меня внутри. Мне придется бросить кормить. Я буду уставать. Я не смогу ездить в поездки, я не смогу носиться с Мишей в догонялки, а потом… потом мне вообще придется УЕХАТЬ от Мишутки. На целых четыре дня. А я ведь никогда не разлучалась с ним больше чем на несколько часов. А когда я вернусь с малышом – как же он, мой старшенький, мой любимый, будет страдать и ревновать! От одной этой мысли мне становилось ужасно жалко Мишу, себя – и так не хотелось, чтобы вторгался в нашу жизнь этот разлучник.

Был и еще один момент – уже Мишки не касавшийся, но для меня тоже очень важный. Только-только состоялась долгожданная защита моей кандидатской – и, по рекомендации оппонента, меня позвали с сентября преподавать в одном довольно известном московском вузе.

Я не могла поверить собственному счастью: преподавание всегда было моей мечтой.
Конечно же, я за многочадие. Я что, не духовная дочь своего батюшки? Многочадие – это ОЧЕНЬ хорошо. Но вот только… может быть, мы повременим еще годик?

«Пора нам уже заводить второго. Батюшка благословил», - вскоре спокойно сказал мне муж после исповеди. В ту ночь, лежа рядом с Мишкой, блаженно сопящим у моей груди, я плакала. Гладила его родную головку, держалась за пальчики – и горько оплакивала то, чего вот-вот должна была лишиться. Лишиться моего грудничка. Моего маленького, еще полностью моего, единственного и родного сыночка.
Утром муж взглянул на мои покрасневшие от слез веки и пошутил, что чувствует себя злодеем. Я с надеждой посмотрела на него – но никакого продолжения не последовало. Благословение батюшки обсуждению не подлежало.
…Господь дал нам второго ребенка очень быстро. Беременность проходила гораздо легче, чем первая. Я спокойно ездила на все лекции, работала до самого официального декрета. Не переутомилась, не подхватила никакой болезни, успела получить массу положительных эмоций от работы – и в срок, очень легко и почти безболезненно, родила Николеньку.

Николя рос ласковым, улыбчивым и очень смешливым. Он очень любил Мишку – и Миша тоже очень его любил. Но главное – Николя рос полностью «мамкиным». Миша таким не был.

И, конечно, я любила его, такого ласкового, улыбчивого и беззащитного – пожалуй, даже больше, чем Мишу. С ним я уже ничего не боялась, мне казалось, что мы достаточно опытные родители…
2011 год начался в нашей семье с больших перемен: моей маме, верной помощнице по уходу за детьми, пришлось срочно лечь на операционный стол. Одновременно с этим муж перешел с двух лекционных дней в вузе на полную ставку в одно научное издательство. В результате я, совершенно неожиданно для себя, оказалась абсолютно одна с двумя малышами и с непривычки к вечеру просто «валилась с ног» - и физически, и психологически.

«Скоро Николеньке девять месяцев», - радостно сказала моя мама по телефону. Эти слова вдруг прогремели для меня как гром с ясного неба. Действительно, совсем скоро. Девять. Потом десять. Потом одиннадцать. А потом…
НЕТ. Я не готова. Я не хочу. У меня нет сил. Я и с двумя-то не справляюсь.

Я хочу летнего отдыха на море. Я хочу спокойно написать свое учебное пособие. Я хочу выходить из дома с одной легкой прогулочной коляской и двумя (ДВУМЯ) более-менее вменяемыми детьми и идти гулять – далеко-далеко… И вести их в храм на Причастие. И ехать с ними в паломничество. И радоваться жизни. И быть им настоящей, доброй, любящей, заботливой мамой, а не сгустком нервов. Как замечательно сказал один известный священник: «Чадородие не означает «многочадие». Вот именно! Совершенно не означает!
…В день своего девятимесячия Николенька заболел – у него начался зеленый понос. Педиатр из платной клиники, которую мы до этого вызывали уже несколько раз по другим поводам, осмотрев Николю, уверенно диагностировала функциональное расстройство желудочно-кишечной системы на фоне прорезывания зубов. Прописала бифидум, хилак форте, смекту…

Через несколько дней после начала этой дисфункции у нас состоялась встреча молодых семей прихода (регулярное мероприятие, которое проходит раз в 1,5 – 2 месяца в квартире одной из приходских семей). Всего собралось восемнадцать взрослых и девять детей – самому младшему 4 месяца, самой старшей 8 лет… Малыши ползали по ковролину, грызли Николины игрушки. Дети постарше собрались вокруг Мишкиных Лего и машинок. А взрослые за столом обсуждали проблему внутрисемейного общения: все по очереди высказывались, батюшка слушал, комментировал… Встреча получилась очень теплой, радостной, все разъезжались в приподнятом настроении.
Между тем, понос у Николеньки не прекращался, лекарства не помогали, а через три дня после встречи семей у него поднялась температура. Сначала до 38. Потом до 39. Сбивалась она все хуже и хуже – по всей видимости, изнуренные желудок и кишечник уже не могли всосать жаропонижающее – ни в свечке, ни в микстуре… Николя даже не метался – он обмякал на моих руках, тяжело дыша. Минуты тянулись бесконечно: час… полтора… вот жар вроде бы стал поменьше… Градусник показывает: да, уже не 39,2, а 38,8… Ну, еще чуть-чуть, еще немножко осталось… И вот наконец 37. Недолгое облегчение… И снова вверх, все стремительнее и стремительнее…
Повторно вызвали врача. Она задумчиво сказала: «Может, это и инфекция». Прописала дополнительные новые лекарства: энтерофурил, линекс, креон. Но настойчиво советовала лечиться дома – в больницу ехать, только если температура не будет сбиваться, Николенька будет постоянно вялый, будет лежать и тихонечко стонать.

Все эти симптомы мы получили уже на следующее утро после ее визита. Когда мы переступили порог местной инфекционки, у нас были несбиваемые 39,2, а Николенька лежал на моих руках в полубессознательном состоянии. «Место есть только в коридоре», - безучастно сообщила мне принимающая сестра. И, на мое: «С таким маленьким?! В коридор?! Чтоб он там еще что-нибудь подхватил? Он ведь и непривитой у нас» - спокойно предложила: «Пишите отказ от госпитализации». Муж возмутился: «Мы от госпитализации не отказываемся – что мы, просто на «Скорой» хотели покататься?! Мы от коридора отказываемся». Но ни слова, ни попытка всунуть деньги успехом не увенчались – мест нет.
Пришла седая врач, послушала Николю: сердечко частит, сильное обезвоживание. Сколько длится понос? Неделю с лишним?! А чем поили? Водой?! А что от нее толку, если его поносит? Регидрон давали?

«Плохо ему… Остаетесь?» - прищурилась она на нас. А глаза за стеклами очков – добрые и немножко уставшие. «В коридоре я с ним не буду…» - вскинулась было я. «Да кто ж такого маленького в коридор, - замахала она руками, - Непривитого, слабого. В бокс положим». «Конечно, - с достоинством дополнила принимающая сестра, - для такой кишечной инфекции у нас бокс найдется».
Так мы очутились в одном боксе с пятилетней Леной. Симптомы у нас вроде бы одинаковые – а все равно боязно: ну как разные болезни? Ну как на нашу – еще и их вирус?..

Температуру Николеньке сбили уколом. Прописали кучу лекарств, включая «болючие» антибиотики, от которых, по словам взрослых пациентов, на стенку лезть хочется. Наверно, и правда хочется – Николя орал после укола.

Анализы показали, что заболевание не бактериального характера. Ротавирус. Как бы там ни было, от комплексного лечения и питья неимоверного количества воды с регидроном Николенька начал поправляться. Тихонько, но уверенно. Уже вставал в кроватке, держась за ее прутья, и прыгал вместе с Леной – бедная девочка, изнемогая от тесноты бокса и своего вынужденного безделья, выходила на середину комнаты и начинала устраивать Николеньке концерт с песнями и танцами. Такого благодарного зрителя у нее, думаю, еще не было и, боюсь, никогда больше не будет. Николя смехом, визгами, хлопаньем в ладоши и подтанцовыванием встречал любое ее движение. Я не могла нарадоваться на его бодрость и, несмотря на то, что понос пока не прекращался, уже прощупывала почву в разговоре с врачом – нельзя ли нас выписать пораньше, а то там бабушка без сил от сидения с нашим старшеньким…

Моя мама и правда была без сил. Муж, дорожа своей новой работой, нередко засиживался на ней допоздна, и помощи от него теща практически не видела. Вместо реабилитационного периода после операции на нее взвалили далеко не тихого внука, даже не поинтересовавшись, в силах ли она, хочет ли она. Подобные мысли (вместе с переживаниями по поводу Мишки: чем его накормить, чем его развлечь, как его успокоить, как его уложить и т.п.) через несколько дней довели бабушку почти до нервного срыва. Муж, ощущая это, по телефону злился на меня: «Ты там сидишь и тебе дела нет, что бабушка устала! Найди кого-нибудь ей на смену!» Бабушка от смены отказывалась, но нервничать не переставала. А я после разговоров с мужем тоже ходила обиженная: я в больнице с нашим сыном, а со мной разговаривают таким тоном, как будто я улизнула на конференцию.
Вдобавок ко всему, я заболела сама. Заразилась от Николеньки, доев по глупости за ним кашу. Температура 38,5, понос. Мне Николю носить – а я на ногах не стою от слабости. Пока ждала с ним рентгена – чуть не упала в обморок. С трудом вернулась в палату, легла – и мы с ним спали два часа. Он слабый, я еще слабее теперь. А днем звонит муж и сразу раздраженно: «Нет, ты мне скажи, что нам делать с бабушкой?». Давлю в себе обиду (ну неужели трудно ласково сказать: «Привет, как вы там, зайчики?»), пытаюсь реагировать конструктивно. Вернись домой пораньше, советую. Ведь официально твой рабочий день в семь заканчивается. «Вернусь», - обещает. И возвращается, как всегда, после 11.

Не выдержав, пишу огромную обиженную смс-ку духовнику. Что бабушка не выдерживает, а муж ушел с головой в свою работу и не интересуется ни старшим, ни младшим, ни бабушкой, ни мной. И ладно, пускай. Но третьего я НЕ ХОЧУ – по крайней мере, в ближайший год. Что я, не имею права голоса? Ведь это МОИ дети останутся брошенными, если мне придется лечь на сохранение.
Батюшка отвечает почти мгновенно, полушутливой смс-кой: «Через несколько дней Великий Пост, поэтому разговор о третьем можно пока отложить. Не обижайся на мужа, молись и кайся сама…».

А ночью у Николеньки начинается рвота. Третий виток болезни. Врач говорит, что теперь он заразился от меня.
…По ночам из нашего окна тоже видно много всего интересного. «Бабушка, смотри, - показывает Лена, лежа в своей кровати, - В доме так много окон горят! Они телевизор там смотрят, да, бабушка? Я тоже хочу телевизор!» «Кто телевизор смотрит, - сонно соглашается бабушка, - Кто ужинает. А может, кто книжку читает или с гостями сидит…» Потом вдруг, просыпаясь, спохватывается: «Лена, это же тоже больница! Там все болеют, вот и не спят… Как мы». «А я все равно хочу, чтоб телевизор», - шепотом упрямо бормочет Лена. Телевизор есть только в комнате медсестер. Эта комната – прямо напротив нашего бокса, и иногда, когда дверь полуоткрыта, Лене через коридорное окно удается увидеть кусочек какого-нибудь фильма – но без звука. Поэтому каждый вечер мы слышим одно и то же: «Маму хочу! – тихонько поскуливает Лена, лежа под одеялом. – Хочу сюда маму! И мультики».

Но сейчас Лена быстро успокаивается: за окном виден не только дом. «Бабушка, а что это за звезда наверху горит? Такая яркая!» «Она и дома у нас видна, Лена, помнишь? – вдруг радуется бабушка. – Она нас здесь бережет… как будто, да? Говорит нам: «Спокойной ночи! Вы скоро вернетесь домой». «Она Бог? – уточняет Лена под влиянием моих с ее бабушкой разговоров». «Нет, Лена, не Бог. Бог выше, чем звезды, - задумчиво, со своей светлой «сказочной» интонацией начинает тетя Люда. Но тут же, вспомнив, что уже поздно, обрывает себя, - Он все видит. И когда девочки не слушаются, Он их наказывает». Она ждет, не последует ли еще вопросов, но Лена уже сонно сопит рядом. Поворочавшись, тетя Люда тоже засыпает.

И тогда наступает мое время. В нашем боксе света нет – но мы оставляем его в прилегающей к боксу ванной комнате. Я встаю (или сажусь на стул) около входа – и начинаю молиться. Никого нет. Ничего нет. Только эта ночь. Только эта звезда. Только эти светящиеся окна другого больничного корпуса. Только мой ребенок, который медленно умирает.
«Покаянная родительская молитва творит чудеса», - написал мне духовник. Но и молитвы, этой покаянной родительской молитвы, тоже нет. Только эта ночь. Только эта звезда. Только острое, ноющее чувство одиночества и пустоты, какой-то безысходности и «окамененного нечувствия».

И мой ребенок, который медленно умирает.
Он все видит. И когда девочки не слушаются, Он их наказывает. Даже если это взрослые девочки. И даже если они не слушаются только в своем сердце.

«Бог есть любовь!» - бьется во мне. «Бог милосерд», - пишет мне духовник. Но я никак не могу услышать смысл этих слов. Молитвы скользят по поверхности сознания – а внутри все та же пустота.
На капельницы разрешают приходить мужу: я не могу удержать Николеньку, и игла выскакивает из вены (катетеры для таких малышей в больнице закончились, и капельницу ставят на живую иглу). Моя болезнь проходит через два дня – понадобилась всего одна капельница и несколько приемов лекарств.
Понос Николеньки не могут остановить ничем.

продолжение  дальше..

Днем звонит муж и начинает рассказывать какие-то смешные случаи со своей новой работы. Чтобы отвлечь и подбодрить меня – но это я пойму намного позже, а пока у меня нарастает обида и недоумение: такое впечатление, что мы существуем в разных мирах. «Я не успел забрать книжки из Озона, пришлось перезаказать», - делится муж огорчением («Там была твоя книжка, которую я тебе заказал… Я тебя ей утешить хотел, ты же любишь книжки», - объяснит он мне потом.). Я не выдерживаю: «Неужели ты ничего не понимаешь? Мне дела нет до твоего Озона! Неужели ты ничего не можешь понять?!» И бросаю трубку.
Что вы можете сказать о состоянии Николеньки? Врач не отводит глаз, смотрит прямо на меня: «Что я могу сказать? – повторяет эхом. – Это маленький ребенок. Мы не можем остановить понос. Мы не можем остановить обезвоживание…». «А можно мы… священника?» - спрашиваю я. «Ну конечно».

Это не я придумала позвать священника. Я бы, наверно, вообще этого не стала делать – мне почему-то казалось, что Причастие перед смертью необходимо только взрослому человеку. А малыш – он же заведомо идет в рай. Зачем ему Причастие?
Это духовник мне написал, чтобы я позвала батюшку, когда я сказала ему, что Николя может не выжить. Священник местного храма, отец Иоанн, согласился прийти, но предупредил, что сможет только в понедельник. Столько еще ждать – целых два дня!
У соседей свое горе – не мы от Лены, а Лена заразилась от нас. Ее должны были выписывать в пятницу – а у нее начались рвота и понос. Бабушка ходит как в воду опущенная. Нас не винит, но тоскует. Врач тоже расстроена, горько говорит: «Это самое трудное, самое тяжелое в нашей врачебной практике – когда у ребенка наступает ухудшение». И я осознаю вдруг после этих слов, что она который день начинает свой врачебный обход с нашей палаты. С Николи. С того из ее пациентов, кому сейчас хуже, чем другим. А когда видит меня в коридоре (нам приходится выходить из палаты, чтобы набрать кипяток), сразу спрашивает: «Ну что, как он?»

Но в субботу утром Лену ждет неожиданная радость – ее все-таки выписывают. Она скачет по палате, выделывает свои хореографические па и обещает: «Когда я буду уходить, мы с Николей устроим прощальный бал!». «Ему, наверно, будет не до бала», - осторожно говорю я – Николенька на очередной капельнице. «Ну тогда я просто скажу ему пока-пока!» - беззаботно говорит Лена. Она еще слишком маленькая, чтобы чувствовать чужую боль.

У Господа всегда все вовремя. Лена уходит от нас в обед. А через три часа у Мишутки неожиданно начинаются рвота и понос: видимо, папа перенес ему вирус от Николи, которого держал на капельницах.
Я на правах старожила прошу медсестер «придержать» свободное место в нашем боксе. Папа и бабушка сражаются всю ночь, но к утру сдаются. В восемь утра в Прощеное воскресенье Мишка с бабушкой водворяются в нашем боксе. Мишка тих, безразличен, лежит и только время от времени стонет: «Рвать!»

Но зато Николя… маленький, обессиленный Николя… он не верит своим глазам. Он собирает свои последние силенки и, приподнявшись у меня на руках, тихонечко смеется бабе и братику. А потом пытается соединить свои ладошки, чтобы похлопать…
…В ту ночь вдруг что-то меняется. Каждое слово молитвы вдруг обретает глубину и отдается во мне чем-то бесконечно огромным и удивительно бережным. Даже если он умрет, - обещает мне Кто-то, - Он воскреснет. Конца нет. Конца не бывает.
И от ощущения Его тихой, полной сострадания любви пустота и ноющая боль внутри меня превращаются в тихую, светлую грусть.
И ночь за окном, словно в подтверждение Его обещания, так щемяще красива! Так отточенно-беззащитны силуэты кустов на фоне белого снега. И так высоко, так ярко, так по-рождественски горит над ними звезда…

Пусть я никогда не наряжу тебе рождественскую елку. Пусть никогда не буду утешать тебя из-за несправедливой двойки. Пусть никогда я не буду затаенно гадать, кем захочешь стать ты, когда вырастешь…
Конца нет. Страшного нет. Ты все равно будешь. Как в доброй советской сказке: «Правда, мы будем всегда?» Правда. Хоть ты и не узнаешь никогда эту старую добрую сказку…

В понедельник – в первый день Великого Поста – к нам приходит батюшка. В рясе, в епитрахили, с крестом и красной дароносицей. Охранник и дежурная медсестра даже не подумали его остановить. Сзади скромно идет муж с батюшкиной курткой. Николенька в изумлении приподнимается у меня на руках и таращится на священника. Мишка безразлично лежит на кровати – ему еще слишком худо. С утра его еще рвало, и, посовещавшись, мы решаем его не причащать, только меня и Николю. Батюшка читает последование, потом я исповедаюсь. Обычные грехи – и самое мое главное. То, на что сейчас, вот этой больницей, вот этим балансированием Николеньки на грани жизни и смерти, отвечает мне Господь. Про то, как я не хотела второго. Не Николю, нет, я его очень люблю – а просто второго ребенка. И про то, как еще несколько дней назад я так же сильно не хотела третьего. Пока не поняла вдруг, не почувствовала, что все зависит только от Бога: захочет Он – и будет третий. Не захочет – третьего не будет. А захочет Он – и этот третий вдруг останется единственным. А захочет – и Он проведет всех детей мимо страшных опасностей невредимыми. Ведь… ведь Николенька был уже заразным, когда мы принимали приходские семьи, дети грызли его игрушки, тискали самого Николю – и никто не заразился. А Мишка заразился – но не от температурного Николи, а позже, через папу. Тогда, когда освободилось место в нашем боксе…

Отец Иоанн слушает молча. Сопереживает. Это уже потом, когда я попаду к нему на исповедь в храм, он напряженно спросит: «А малыши?» и, услышав мое «На улице оба, с папой» с облегчением рассмеется: «Дай Бог, чтоб был у вас третий. И четвертого рожайте. И пятого». И заговорщицки добавит, мне в утешение: «А я знаю одну матушку, которая с шестью докторскую защитила. Все с Богом возможно».
…А после Причастия происходит чудо. Маленькое, никому, кроме меня и лечащего врача, может быть, незаметное. Через сутки после Причастия у Николеньки прекращается понос. Понос, который не могли ничем остановить в течение 2,5 недель.
Обезвоживание прекратилось, и уже через два дня Николенька, пусть и с трудом, но встает в своей кроватке. А во время осмотра врача вдруг замечает на ее руке серебряные часы. Тянет к ним ручку и начинает их дергать. Бабушка громким шепотом подсказывает: «Убери его руку, чего он!» «Можно, - возражает наша врач. – Можно. Пусть трогает». Ее голос кажется мне странным. Я невольно вскидываю на нее глаза – и сразу же их опускаю, понимая, что невольно увидела чужую тайну: что врач, как обычный человек, может плакать от радости.

На следующий день нас выписывают. Мишка еще не до конца поправился, но долечить его можно и дома – он крепче, чем Николя, и не так тяжело переносит болезнь.
Мы передаем детей папе через окно – не хочется лишний раз проносить их по «зараженному» коридору. А под дверью нашего бокса на кушетке лежит семилетняя девочка, которую госпитализировали в эту ночь. Ее мама застыла рядом. «Мы сейчас уходим, бокс освободится», - ласково улыбаюсь я ей. Она улыбается в ответ – это большая радость, что ребенок больше не будет лежать беззащитный среди всей этой заразы (это же не детская больница, а общая – тут одновременно с нами лежит и один бомж, и несколько бывших зэков). Но все равно эта радость – только в самом начале пути, конец которого теряется в неизвестности… и в вечности. Дай Бог, чтобы и она это почувствовала.

…Через несколько дней муж приехал за выписками детей. Забирая бумаги, он протянул нашему врачу пакет: «Тут небольшие подарочки: конфеты там…» И вдруг услышал в ответ: «Спасибо. Но конфеты сейчас нельзя…»
- Так вы церковный человек?! – воскликнул папа.
- Ну а кто сейчас нецерковный… - прищурилась врач.

Верочка, спасибо. Антошка всеми силами мне ежика показывает, и смеется, и за халат дергает, а я не могла оторваться, пока не прочитала....

Верочка, спасиБО!Читала на одном дыхании! Не только Причастие, даже просто благословение и краткая молитва батюшки может творить чудеса исцеления. Вспоминаю как мы с Вовой лежали в реанимации (он маленький был совсем), к кому-то привели батюшку и я в ноги упала, попросила благословить Вову. Батюшка помолился и с этого момента стало мне очень спокойно и в некоторой степени уверенно даже, что ВСЁ ТЕПЕРЬ БУДЕТ ХОРОШО.Так и случилось.Врачи удивлялись, как Вова быстро пошёл на поправку.Не знаю того батюшку, дай Господи ему всего-всего доброго!
СпасиБО, Верочка!

У одних моих многодетных знакомых ребёнок рисовал и сосал фломастер.Тот ещё так пахнет вкусно.Но там какое-то вещество вредное содержалось,и ребёнок отравился,причём очень тяжело.
Вызвали скорую и одновременно позвали священника.

Фельдшер скорой,видя,что дела плохи, настаивал на немедленной госпитализации ребёнка.Но родители упросили его дождаться батюшки.Врач только плечами пожимал и ворчал.
Однако батюшка приехал быстро,стал молиться-и ребёнок тут же выздоровел.Врач был поражён!
Потом мама ребёнка сказала мне,что эта болезнь ребёнка была попущена Богом скорее для неверующего врача,чем для них и их ребёнка.

Спасибо, Верочка.

Прочитала, поплакала, Спасибо.

Поучительно. Очень) Спаси Бог!

Священник - к близкой смерти?

Увидела в тексте знакомого по соцсети фотографию - священник в больнице причащает больную.
По-моему, очень добрая фотография, тёплая.
А вот подпись автора под ней огорчила:

"Решение "выписаться любой ценой" я принял после того, как прогулялся по коридору и увидел священника".

В комментариях у Доли спросили:

- А чем священник-то так не угодил?

Ответ автора:

- Священник у меня ассоциируется с близкой смертью.

А ведь это очень частый случай. Я знала людей, которые говорили:"В церковь никогда не пойду, там пахнёт смертью". Или:"Там все так мрачно, мне сразу плохо!"

Как удивительно, что религия, которая вся есть жизнь и свет, вызывает такие чувства. Вернее, нет, не удивительно. Закрыть от человека знание о вечной жизни легче всего, именно подменив его смертью. В этом есть своя страшная логика: вести через всю жизнь человека в смерть, пугая жизнью.

Мы все с каждым днём ближе к тому часу, когда придётся уходить. Но вот куда? На этот вопрос у верующего и неверующего разные ответы.

Старец Паисий Святогорец говорил, например, так:

"Смысл жизни в том, чтобы подготовить себя для нашего Отечества, для неба, для рая. Суть в том, чтобы человек уловил этот глубочайший смысл жизни, иже есть спасение души. Веруя в Бога и будущую жизнь, человек понимает, что эта временная жизнь суетна, и готовит свой загранпаспорт для жизни иной. Мы забываем о том, что всем нам предстоит уйти. Корней здесь мы не пустим. Этот век не для того, чтобы прожить его припеваючи, а для того, чтобы сдать экзамены и перейти в иную жизнь. Поэтому перед нами должна стоять следующая цель: приготовиться так, чтобы, когда Бог призовет нас, уйти со спокойной совестью, воспарить ко Христу и быть с Ним всегда. Когда Христос благословил пять хлебов и насытил столько тысяч людей, народ тут же сказал: «Царь бы из Него вышел что надо!» Съели пять хлебов и две рыбы и воодушевились. Однако Христос сказал им не заботиться о сей пище, потому что здесь мы не останемся".

Как поверить в жизнь вечную? Только личный опыт даёт такое знание, твоё личное обращение к Богу. Никакие сторонние доказательства и убеждения здесь не работают. Кроме, пожалуй, простого понимания того, что без продолжения нас в той жизни вся жизнь здесь - бессмысленный и жестокий эксперимент.

Для меня фотография священника в больничной палате очень утешительна: в тот момент, когда тяжело, в те минуты, когда нужна огромная духовная помощь и поддержка, человек не остался один на один со своей бедой. Главное Таинство на земле - Таинство Святого Причащения с ним.

Как хорошо, что пускают сейчас священников в больницы, в дома престарелых, в хосписы, тюрьмы. Дай Бог сил батюшкам, которые несут это трудное послушание,почти всегда абсолютно бесплатно, руководствуясь только принципом христианского милосердия и любви.