Иван Ильин "Книга надежд и утешений"

[Наташа S]

Да, я поняла. Смысл фразы можно передать разными словами. У тебя фраза получилась удобнее для восприятия. Я и об этом тоже.Спаси Господи!

[Наташа S]

Всё равно жду нового текста, будет времечко- набери, Алл.

[Алла]

Да, хорошо.

[Ост-Остерн]

Да, я поняла. Смысл фразы можно передать разными словами. У тебя фраза получилась удобнее для восприятия. Я и об этом тоже.Спаси Господи!

Так то философ!

[Алла]

Или, вот эти слова "важно предугадать свою судьбу и заняться ее совершенствованием." Как это предугадать? Кто может знать или предугадать планы Бога на судьбу человека? 

Наверное, необходимо понять, в чем твой талант, и не зарывать его в землю, а преумножать с Божией помощью. Судьба не в смысле "рок", "фатум", а как путь служения, который нашими стараниями должен быть максимально совершенным.  А для этого надо знать, что мы из себя представляем, чем можем служить. Как у Николая Сербского хорошо сказано о Всечеловеке: "Пожертвование - путь его богатства". Христианский путь - приобретение через отдачу. Чем совершеннее мы в этой отдаче, тем ближе Христу.

[Natalya K.]

Понятно.  С этой точки зрения по другому понимаются слова  о предугадывании судьбы. Спасибо Алла. Будет возможность, поделись еще главами, какие тебе покажутся интересными...

[Алла]

Да, наберу еще что-нибудь. Интересно вместе читать.

[Алла]

Глава 3. О ЛЕСТИ


Когда люди сходятся, они, как водится, судачат друг о друге. А если судачат, то тому, о ком судачат, хотелось бы, чтобы эти пересуды были хорошими. Кто из нас способен спокойно выслушивать строгую критику, не говоря уже о несправедливых упреках? Чаще всего нам кажется, что критик нас не понимает, а порицатель выступает скорее как злой привередник. Всякое осуждающее «нет» задевает нас до глубины души, каким бы справедливым и обоснованным оно ни было; и наоборот – всякое похвальное «да» «умиляет» нас, приносит покой, облегчение и по-своему ободряет: всё же я «признан», «замечен» - значит, успех, вес, карьера!.. Как много людей, которые о своем собственном успехе судят по чужим меркам и необычайно чувствительны к любой оценке со стороны… Они даже не догадываются, насколько они несвободны, насколько зависимы и какие случайности подстерегают их на каждом шагу. Вот тут-то и разворачивается настоящий простор для льстецов…

Впрочем, надо быть справедливым: тот, кто, осуждая и критикуя других, щадит их из милосердия, подчеркивает лучшее в них, ищет деликатных выражений, чтобы как-нибудь не ранить их, поддержать в них дух, тот, конечно же, не льстец. Тонко чувствующее сердце, открытость, скромность и смирение могут подчас сделать критика до того осторожным и осмотрительным, что от его критики не останется и следа, а тот, кого критикуют, почувствует себя даже «польщенным» в некотором роде. Но отсюда до настоящей лести – дистанция огромного размера.

Лесть начинается там, где один хочет взять верх над другим методом похвалы. И тут не столько важно, что один хвалит, а другой становится податливым, сколько необъективность похвалы и беспредметность намерения склонить к себе другого, расточая комплименты. Настоящий льстец необъективен в своей похвале даже тогда, когда он говорит дело, когда он действительно отмечает хорошее и умеет это по-умному и деликатно преподнести. Вопрос: «для чего» его похвала? – беспредметен и своекорыстен; главное его намерение – склонить к себе того, кого он хвалит, и весь его опыт в этом плане есть, по сути, не что иное, как подкуп. Очень даже возможно, что это намерение подкупить даже тому, кого хвалят, понятно не до конца и витает где-то в тени (как задняя мысль). Но бывает и так, что оно вполне осознанно и детально продумано. Бывает скрытым и завуалированным, так что для обоих едва заметно; и тогда для лести – настоящий простор.

Однако льстец должен чувствовать меру, и значит – совершенствовать форму лести, верно ухватиться за планку здравого смысла того, перед кем он рассыпается в похвалах, учитывать степень его проницательности и тщеславия.
Наивные, недалекие, тщеславные люди внемлют с радостью даже самой неуклюжей форме лести. Тонкие, строгие, серьезные и объективные натуры сразу же чувствуют фальшь, беспредметноть и низость протягиваемых им льстецами даров. Чем выше духовный уровень человека, тем безграничнее для него лесть, тем осторожнее приходится быть льстецу, тем тщательнее надо маскироваться и скрывать свои уловки.


Опытный, тонкий льстец никогда не прибегнет к прямому славословию или хвалебным дифирамбам своей «жертве». Сначала он обмозгует недвусмысленно все «за» и «против», расчистит и проложит пути к беседе с нею, сделает в ее сторону пару незаметных «реверансов», бросит пару незначительных учтивых фраз, а похвалу напрямую выскажет в форме чисто субъективного «восторга», дошедшего до него окольными путями, через других людей.
Рафинированный льстец попытается пленить так, чтобы я ничего такого не заметил. Он «упивается» тем, что мило и мне; «одобряет» и «хвалит» мой вкус; никогда не перебьет, если я говорю; охотно, с любезностью, позволяет это делать мне, признавая тем самым мое «преимущество» как нечто «само собой разумеющееся». Он ставит вопросы, придает «большое значение» моим ответам – и мне доставляет удовольствие, что «признают мой авторитет». И наконец, дает понять, что «только в меня и верит».


Всегда после таких бесед у меня возникает чувство, что я хватил чего-то через край, что мне надо малость отдохнуть и, как кажется, очиститься. Временами я задаюсь вопросом: «Что ему, собственно, от меня надо?..» Но – вроде бы ничего не надо, вроде бы он вполне искренен; и я в конечном счете начинаю укорять себя в излишней подозрительности, компенсируя ее «полным доверием» к нему. Смысл французской пословицы «Хвали, хвали - что-нибудь, да останется!» применителен и к лести, потому что в человеке живет детская легковерность к похвале, скрытая жажда признания, своеобразная симпатия  тому, кто «знает ему цену». Вот почему от всякой лести – порою даже самой очевидной – в нас «что-нибудь, да остается»…

Обычный льстец, впрочем, не столь уж тонок; он в своей лести не знает границ, меры и формы; берет зачастую через край и умным человеком угадывается тут же. Но это его нимало не смущает. Он уже привык к тому, что лесть у него как инструмент жизненного успеха всегда под рукой, и он как ни в чем не бывало протягивает другому свое медоточивое лакомство. А у людей не всегда достает мужества повернуться спиной к его слащавой улыбочке и вкрадчивому взору. «Мир рад обманываться» - это касается и самообмана. Заурядный человек редко думает о том, что в случае подкупа утрачивают достоинство обе стороны – и тот, кто подкупает, и тот, кого подкупают. Ведь «дары» в этом случае и невидимы, и недоказуемы… В результате можно утешить себя, что ты «всё-таки этой лести не поддался» и что ее можно всерьез воспринимать лишь в той мере, в какой она «соответствует истине»: «возможно, он и льстец, но в данном случае он, может быть, и прав…».

Из этой тяги к лести в мире незаметно образуются каверны и разворачиваются беды в области политики. Кто знаком с историей Древнего мира (Греция, Рим, Византия), тот должен призадуматься над этим.
Поскольку речь в политике идет о том, чтобы «склонить людей», а нравственный уровень политиков далеко не на высоте, люди с легкостью хватаются за щедрые посулы и за более-менее скрытые попытки вкрасться в доверие. Демагог – особенно безответственный сулитель и льстец. А если он к тому же пылок и нагл, методом лести он быстро справляется с элементарнейшими инстинктами народов: он будит в душах людей тщеславие, льстя им неизменно; высокомерие, потрясая их воображение своими обещаниями; самые низменные страсти, воочию подкупая их. Таким способом он «склоняет» к себе народ, который, будучи необычайно доверчивым, всерьез воспринимает лесть. Незаметно для себя он поддается подкупу, а подкупающий его демагог становится «любимцем». Когда же этот любимец достигает положения тирана, тогда имеет место своеобразная ирония судьбы: поток лести вскипает и с головой накрывает породившего его льстеца. Теперь  подкупающего самого подкупили. Атмосфера славословия и угодничества, царившая вокруг античных тиранов, превосходит наше воображение. Здесь не было ни меры, ни формы, ни вкуса. Подкуп методом лести выступает совершенно открыто и уничижает всех, начиная с льстивых придворных и кончая самими упившимися лестью тиранами. Особенно примечательным и поучительным здесь было то, что тиран, который как демагог способствовал разнузданию лести и сознательно ее не замечал, со временем поддался всеобщему обману своих мнимых обожателей и в состоянии самообмана уверовал в свою собственную «божественность»…


Так что лесть – это своего рода обман и подкуп. Она опасна и даже ядовита, как всякая ложь, и продажна, как всякая взятка. Но особенно ущербно ее влияние в области истинных ценностей и человеческих отношений в иерархическом плане. Человеку ведь не так просто сделать выбор между «добром» и «злом», точнее, не так просто провести различие между ними; вот и блуждает он, путая одно с другим, и одно принимает за другое; приемлемое считает «хорошим»; что не по нраву – считает «плохим»; духовные ценности ухватить не умеет; видит смутно; судит беспомощно. А из этого нередко возникает сумятица в душах, расстройство и шатание в верхних слоях общества. Льстец же гребет под себя эти мутные воды себе на потребу, извлекая выгоду из надвигающихся сумерек. Он искажает истину и ведет с нею негласный торг. Он хватается за самое уязвимое место в человеке – за его самооценку, пытается ввести его в заблуждение, ослепит, сбить с панталыку, обыграть. Он мутит воду, путает тонкую, благородную ткань духовной культуры, нарушает иерархию ценностей и порядок земной жизни людей. Тем самым он уподобляется фальшивомонетчику: его монеты мнимые, а «ценности» не имеют реальной силы. Можно сравнить его и с соблазнителем детей: люди в своей самооценке наивны и беспомощны, как дети. Его работу можно назвать всеобщим предательством: вынашивая его втихомолку, он извлекает личную выгоду из общественной порчи.

Если мы сравним земную жизнь человека с единой, тонкой, духовной тканью, которую нам необходимо беречь и добросовестно ткать (поскольку это ткань Божия и Богом освящена), то четко и недвусмысленно увидим всю греховность лести. Все мы должны помогать друг другу советом и делом: честной, доброжелательной критикой – без надрыва, без крайностей, объективно, строго, ответственно, соответственно правде, с любовью. Это, пожалуй, и будет лучшим советом и лучшей помощью с нашей стороны. И это ничуть не меньше, чем поддержка, ободрение, ориентиры на пути по крутым ступеням вверх в ткании Божественной ткани. Однако эта помощь и совет, это благосклонное братское созерцание, этот совместный труд людей над Заветами Бога на земле льстецом запроданы и извращены, изверены и оболганы. Он порождает духовную ложь и подкуп, создает продажную атмосферу, нравственное болото, из которого человеку не просто выбраться. В такой атмосфере всякое свободное, искреннее, смелое слово подобно струе свежего воздуха или глотку чистой родниковой воды…

[Natalya K.]

Спасибо за труд, Аллочка. Прочитала, обдумываю. На первый взгляд, все, вроде, просто. Ан нет... Далеко не все просто...

[Алла]

Очень не просто. СпасиБО, что читаешь, Наташа.

[Капитошка]

 Интересно очень, тема актуальная, вернее последний отрывок.  Гости пришли, отхожу. Позже дочитаю, очень понравилось. Спаси Господи, Аллочка!

[Елена 03]

СпасиБо!
Очевидно то, что почти в каждом из нас живет тот самый демагог. Я могу часами рассуждать о том "как надо" и "чего не следует", но совершенно исключено это применение к себе, потому что Я ХОРОШАЯ! И пусть даже я порой и говорю, что я "такая и рассякая", но это позволительно только мне самой и ни-ни кому-то в мой адрес.
Мы очень "бурно" обсудили хвастовство. С лестью, её сестрой, думаю, будет не менее "бурное" обсуждение...

В этой главе согласна с каждым словом автора.

[Наташа S]

Прочитала, СпасиБо , Аллочка.Интересно, согласна. Хочется слышать хорошее о себе, не хочется плохого, правда.и стыдно, но правда.

[Алла]

Глава 4. О НАЦИОНАЛЬНОМ ВЫСОКОМЕРИИ
(Из дневника патриота)

То, что человек любит свою родину и хранит верность своему народу – естественно, похвально, достойно. А как же иначе? Да и как может быть иначе? Человек подобен древу, которое всеми своими корнями уходит в толщу земли, черпает из нее соки жизни и покидает ее только тогда, когда его срубают до основы.  Человек подобен сыну, получившему в наследство всё лучшее от матери – любовь, здоровье и силу духа, и таким образом носит в себе ее субстанцию. Между патриотом и его Родиной существует  таинственное духовное тождество: патриот носит в себе свою «землю», а «земля» имеет в лице патриота свой созидательный инструмент.
Всякий истинный патриот говорит (молча) своему народу: «Я – твой. Я – из лона духа и плоти твоей. Во мне пылает тот же дух, что и в моих предках. Мною руководит твой инстинкт самосохранения, тот самый, что провел тебя через все беды и невзгоды твоей истории. Вздох груди моей – твой вздох; стенаешь ты – стенает и он. Я крепок твоею силой, и потому моя крепость служит твоему делу. Я с тобою связан неразделимым «мы». Я верю в мощь твою и в твои творческие пути. Твой язык – это мой язык; и когда я творю, я творю по твоему образу и подобию. Я живу с тобой; я созерцаю и думаю, как ты; я был бы необычайно рад, если бы обладал всеми твоими дарованиями и способностями; со скрытой болью в сердце думаю я о твоих слабостях, твоих несовершенствах.  Твой государственный интерес – это и мой интерес. Я горд, что и я в какой-то мере причастен твоей славе. Но грызущая тоска сжигает мне сердце, когда тебя настигает беда или когда ты заболеешь. Твои друзья – это и мои друзья, твои враги – и мои враги. Тебе принадлежит моя жизнь, а мне принадлежит  твоя земля. Твоя надежная армия – это и моя армия, и тот, кто посягает на твою честь, посягает и на мою. Я тебя не выбирал: ты выносила меня в своем чреве, сберегла и воспитала; за то, что ты родила и одарила меня, я в смирении и благодарении признаю тебя и, оставаясь верным тебе, свободно вбираю тебя в сердце свое. Мы – одно целое; мы – живое тождество…»

Когда сердце патриота так говорит со своим народом, оно поступает правильно и формирует одно из самых значимых творчески результативных решений в земной жизни. Когда патриот так говорит и действует, было бы несправедливым упрекать его в национальном высокомерии. Потому что высокомерие – это не любовь, не истинное содружество, это – заносчивость. А патриоту быть заносчивым не к лицу. Высокомерие проистекает из духовного ослепления и создает себе иллюзию. Истинный патриотизм – это никоим образом не ослепление; избегает он и каких бы то ни было иллюзий; наоборот, он призван к тому, чтобы реалистично смотреть на вещи, давать им оценку и согласно ей – поступать. Кто смотрит на вещи реалистично, тот видит их такими, каковы они есть: видит слабые и сильные стороны своего народа; видит промахи и достижения других народов. Что непременно должно быть свойственно патриоту, так это – огонь души и трезвость взгляда. Бог хранит его от высокомерия и национального чванства. Ведь начинается оно с наивной мании величия и достигает своего катастрофического апогея в политической спеси.

Если я люблю свой народ, я должен доподлинно знать его историческое становление, опасности; своеобразие его характера; его территориальные, политические и экономические проблемы; структуру его духовного акта; одним словом, все его национальные добродетели и пороки, его достижения, его отсталость, сё, что свойственно ему, что касается его, что ему недостает. Я должен всё это досконально и справедливо оценить: ничего не утаивать, ничего не преувеличивать, ничего не преуменьшать. Хорошее есть добро; оно должно разрастаться и процветать. Дурное есть зло; его надо преодолеть новым воспитанием народа. Познав свой народ, я не стану от него ничего утаивать: добру дам оправданье, дабы люди знали, что необходимо беречь; о  дурном не только не умолчу, но обнаружу его, укажу и опишу, прослежу его причины и источники, призову народ опомниться, приступить к очищению, проложить путь к его преодолению.

Любовь не должна быть слепой; наоборот, она должна сделать взор любящего ясным и проницательным. Любимый народ не следует наивно идеализировать.  К тому же он и не  нуждается в этом. Истинное служение народу заключается не в демагогическом прославлении его, лести и национальном высокомерии, а наоборот – в трезвой, объективной оценке, в четком анализе его промахов и недостатков. Здесь исторически пролегает линия различия между национальной демагогией и национальным пророчеством, демагог – это отравитель колодцев, а пророк – это воспитатель. Воспитание же ведет не к слепой спеси, а следует по пути скромности, памятования и смирения.

Итак, национальное  высокомерие начинается там, где народ застрял на уровне примитивного самосознания и где его пророки, идеологи и воспитатели не способны преодолеть этот уровень.
Примитивное самосознание состоит в том, что человек скован своим собственным самовосприятием и дальше этого не видит ничего. То, что он воспринимает в себе самом и для себя, кажется ему до того важным и совершенным, что переступить эту грань у него нет никакой охоты. Личностное занимает у него всё его внимание и всю его любовь. Его «я» становится для него живым и единственным центром его желаний, его воли, усилий и радостей; в своей собственной реальности он не сомневается, а остальное представляется ему по меньшей мере или проблематичным, или несущественным. Нечто схожее с этим есть в одной андерсеновской сказке, в которой старая утка и старая кошка, устроившись за теплой печкой, почитали себя половиной мира, и притом лучшей половиной.  Из всего этого в быту зарождается тягостный эгоизм; психопатология могла бы назвать это «аутизмом», или «аутоэротизмом», а философ применил бы здесь категорию «эгоцентризма», или «солипсизма». В общественной жизни из этого проистекает узколобая классовая политика; в жизни отдельных народов – национальная спесь.
Человек с примитивным самосознанием ощущает только «собственную шкуру», влезть в шкуру другого он не способен. Порой он даже не подозревает о том, что это вообще возможно, не знает, с чего начинать. Он наивен в своем эгоцентризме. Его «я» для него – всё: это его мир, его клад, его цель, его гордость. Сочувствие другим людям и народам ему чуждо, да и к чему оно, если он – само совершенство? Столь же мало известно ему и о проникновении в другого, о сострадании, о такте, о внимании, наконец. Он – пуп земли и жизни, всё прочее – постольку поскольку. Всё прочее – лишь среда, в которой он блистает (что было основополагающей идеей Макса Штирнера этого далеко не наивного апологета аморально-прагматического солипсизма, проповедовавшего «единичность и ее собственность». Внимательно прочитав его книгу до конца, просто диву даешься, до какой степени он лишен в себе чувства юмора).

Нечто подобное происходит и с примитивным сознанием народа: он впадает в национальное высокомерие, в котором прочитываются и наивность, и надменность. Национальное высокомерие проистекает из самоупокоения, которое держит народы словно в тисках. Однажды проявившись, оно черпает свои силы из двух здоровых, но, вследствие неосмотрительности, опасных побуждений: инстинкта самосохранения и инстинкта тщеславия. Инстинкт самосохранения придает национальному высокомерию особый размах и дает пищу для притязаний. Инстинкт тщеславия извращает его ценностные представления и возносит его к гордыне. Вследствие чего начинается громадная переоценка себя и недооценка других. Другие народы представляются чванливому малозначительными: или это его собственная копия – тогда она ни к чему и не имеет права на самостоятельность; или это народы более низкого ранга – тогда они не должны стоять на пути перворазрядного народа. В любом случае проницание в жизнь и творчество других неуместно, нежелательно, поскольку это было бы «предательством» по отношению к своему собственному. Другие народы – не более чем объект исследования, особенно в случае всё возрастающего отчуждения; это, конечно же, не правоспособные, не самостоятельные в жизни субъекты, с которыми можно обходиться весьма свободно. Отсюда – специфическое незнание других народов, отсутствие взаимопонимания, нагромождение иллюзий и дипломатических промашек, которые сплошь присущи национальному высокомерию, которые крепчают и растут.


Это потому, что превозносится и восхваляется всё: любовь к Родине, гордость за великих мастеров культуры, оценка мощи собственного народа, отношение его к народам вокруг. А если это высокомерие захлестнет воспитателей и пророков народа, тогда его самомнение вырастает в настоящую спесь; если же народу и его воспитателям недостает чувства сдержанной и очистительной самоиронии, тогда телега чванства неудержимо катится под уклон навстречу своей погибели. Тогда на свет появляются печальные поучения об исторически верховном народе и его миссии в мире. И в сравнении с этим народом все прочие являют собою лишь ряд тяжелых помех на его пути или просто исторических недоразумений…

Но в действительности мир людской можно сравнить с садом Божиим. Только вечный садовник знает, какие цветы, когда и где он посадил и какие придется сажать в будущем. Свои высокие планы, однако, он держит в секрете и не позволяет нам в них заглянуть ни на миг. Каждый народ, как цветок Божий, обеспокоен тем, чтобы предельно раскрылось его соцветие и чтобы дивным благовонием вознаградить своего садовника. Но ни у одного цветка нет каких бы то ни было оснований считать себя главным в Божием саду, презирая и заглушая собою других.

Нам же нелишне было бы знать ответ на вопрос, действительно ли в этом рае земном есть главные цветы, предопределенные для пышного роста, и есть ли действительно цветы, не имеющие никакой ценности, кроме разве что того, чтобы служить навозной кучей истории? Ясно, однако, одно: истинно главный Божий цветок не подвержен высокомерию, а не в меру возгордившийся цветок не найдет благого ответа.

[Елена 03]

Очень скудные у меня мозги: для моего восприятия это слишком мудрёно. Но, как говорится, и за это слава Богу, что имею.

СпасиБо, Аллочка!
Высокомерным национализмом страдают более или менее почти все "белые" расы. Выражено это особенно на Западе. Хотя там есть различные движения по окультуриванию "низших" рас. И даже присутствует внешнее дружелюбие по отношению к ним.
 Среди нас, живущих в странах содружеств, этот элемент заносчивости тоже наблюдается.
Лично я считаю это высокомерие первой ступенью к расизму.
Тонкая грань отделяет надменность от явного пренебрежения.

Возможно кто-то иначе понял эту главу.
Просим высказаться.