Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) исповедник, архиепископ Симферопольский и Крымский
Священноисповедник Лука родился 14 апреля 1877 года в городе Керчи Таврической губернии в семье провизора Феликса Станиславовича и его супруги Марии Дмитриевны Войно-Ясенецких и в крещении был наречен Валентином. Феликс Станиславович был ревностным католиком, часто ходил в костел и подолгу молился дома, но своих домашних, по кротости своего характера, он не принуждал принимать католицизм. Мария Дмитриевна по рождению была православной, но в храм никогда не ходила и исповедовала скорее протестантизм, нежели православие, стараясь совершать добрые дела, помогая, например, заключенным. Таким образом, будущий святитель с детства не получил никакого религиозного воспитания и если имел какую-то религиозность, то, по его словам, скорее унаследованную «главным образом от очень набожного отца»[1].
В конце восьмидесятых годов семья Войно-Ясенецких поселилась в Киеве, где Феликс Станиславович поступил служить в страховое общество «Надежда». В 1896 году Валентин окончил Киевскую гимназию и, как одаренный выдающимися художественными способностями, одновременно и Киевскую художественную школу. Во время обучения он участвовал в одной из передвижных выставок «небольшой картиной, изображавшей старика-нищего, стоящего с протянутой рукой. Влечение к живописи у меня было настолько сильным, – вспоминал он впоследствии, – что по окончании гимназии решил поступать в Петербургскую академию художеств.
Но во время вступительных экзаменов мной овладело тяжелое раздумье о том, правильный ли жизненный путь я избираю. Недолгие колебания кончились решением, что я не вправе заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, что полезно для страдающих людей. Из академии я послал матери телеграмму о желании поступить на медицинский факультет, но все вакансии были уже заняты... через год меня опять непреодолимо повлекло к живописи. Я отправился в Мюнхен, где поступил в частную художественную школу профессора Книрр. Однако уже через три месяца тоска по родине неудержимо повлекла меня домой, я уехал в Киев и еще год с группой товарищей усиленно занимался рисованием и живописью»[2].
При вручении аттестата по окончании гимназии директор вручил Валентину, как это было в то время принято, Новый Завет как благое напутствие на дальнейшую жизнь; эта книга определила впоследствии всю его жизнь. Он стал ее внимательно читать. Особенно его поразили слова Христа, обращенные к апостолам: «Жатвы много, а делателей мало. Итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою» [Мф. 9, 37]. – «О Господи! – воскликнул мысленно юноша, у которого буквально дрогнуло сердце при этих словах. – Неужели у Тебя мало делателей?!»
Валентин Феликсович принадлежал к тем редким, исключительно значимым для народа людям, которые не могут делать что-то лишь для себя, ограничиться деланием того, что лично им нравится, для них долг служения ближним – не пустые слова, и потому они в своей деятельности занимаются не чем попало, не идут вслед случайного выбора, не строят на чужом фундаменте, но стараются найти то, что необходимо сделать сейчас и что полезно для всего общества. Это – строители, делатели, выходящие на ниву по призыву Господа, одни – сеять, другие, входя в их труд, – жать.
Вернувшись из Мюнхена, он «каждый день, а иногда и дважды в день ездил в Киево-Печерскую Лавру, часто бывал в киевских храмах и, возвращаясь оттуда, делал зарисовки того, что видел в Лавре и храмах»[3]. Он вспоминал: «Я сделал много зарисовок, набросков и эскизов молящихся людей, лаврских богомольцев, приходивших туда за тысячу верст...»[4]
Однако желание оказывать практическую помощь своему народу возобладало, и в 1898 году Валентин Феликсович поступил на медицинский факультет Киевского университета имени святого равноапостольного князя Владимира, где показал блестящие дарования в области медицины, в чем немало ему помог талант и практический опыт в области рисунка. Уже на втором курсе его товарищи по университету говорили, что он будет профессором анатомии, что со временем и сбылось, – Валентин Феликсович стал профессором топографической анатомии и оперативной хирургии.
Но немало были удивлены его сокурсники, когда узнали при вручении дипломов в 1903 году, что Валентин Феликсович, имея все дарования ученого, собирается стать врачом земской больницы. Однако практическое исполнение этого желания пришлось отложить, так как началась русско-японская война, и 30 марта 1904 года Валентин Феликсович в составе отряда Российского общества Красного Креста выехал на Дальний Восток. Отряд расположился в Чите, где Валентин Феликсович приступил к исполнению обязанностей хирурга, предварительно хорошо проштудировав книгу известного французского хирурга Лежара «Неотложная хирургия», которая, кроме того что «представляла собой классическое руководство по военно-полевой хирургии, где рассматривались различные способы оперативных вмешательств»[5], рассматривала вопросы местного обезболивания, только начинавшегося тогда применяться при хирургических операциях.
В Чите Валентин Феликсович женился на дочери управляющего крупным имением в Черкасской губернии Анне Васильевне Ланской, приехавшей с тем же отрядом Красного Креста, а до этого работавшей медицинской сестрой в Мариинской общине сестер милосердия. Анна Васильевна привлекла его не только своей красотой, но также исключительной добротой и кротостью, в госпитале ее называли «святой сестрой». Два врача просили ее руки, но она отказала им, так как дала Богу обет девства. Соглашаясь на брак с Валентином Феликсовичем, она нарушала обет и в ночь перед венчанием долго молилась перед иконой Спасителя. И ей показалось, что Христос отвернул от нее Свой лик и Его образ исчез из киота. Это было Господним напоминанием о данном ею обете, которым, однако, она пренебрегла, и Господь, показывая, что всякая добродетель дается только Им и всякий дар свыше исходит лишь от Него, наказал ее патологической ревностью, от которой она тяжело страдала всю жизнь, ибо подлинно любить, и любить до конца, всем сердцем и всем помышлением, можно только Христа.
Незадолго до окончания войны Валентин Феликсович получил место заведующего городской земской больницей в городе Ардатове Симбирской губернии, но через несколько месяцев ему пришлось отказаться от работы в ней. Объясняя причины этого, он говорил впоследствии, что в ардатовской больнице он «сразу столкнулся с большими трудностями и опасностями применения общего наркоза при плохих помощниках, и уже там у меня возникла мысль о необходимости, по возможности, избегать наркоза и как можно шире заменять его местной анестезией. Я решил перейти на работу в маленькую больницу и нашел такую в селе Верхний Любаж Фатежского уезда Курской губернии. Однако и там было не легче, ибо в маленькой участковой больнице на десять коек я стал широко оперировать и скоро приобрел такую славу, что ко мне пошли больные со всех сторон... Вспоминаю курьезный случай, когда молодой нищий, слепой с раннего детства, прозрел после операции. Месяца через два он собрал множество слепых со всей округи, и все они длинной вереницей пришли ко мне, ведя друг друга за палки и чая исцеления»[6].
«Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил»[7].
Валентин Феликсович перешел тогда работать в уездную больницу в городе Фатеже. Здесь, однако, ему пришлось проработать недолго. Однажды он не смог, оставив все дела, поехать к заболевшему исправнику. Председатель земской управы счел, что это было сделано с умыслом и чуть ли не из революционных целей, и постановлением управы Валентин Феликсович был уволен со службы. В ближайший базарный день один из вылеченных им слепых влез на бочку и произнес зажигательную речь по поводу увольнения врача, и под его предводительством собравшаяся толпа отправилась громить земскую управу, где, по счастью, кроме одного чиновника, никого не было. Но Валентину Феликсовичу пришлось спешно уехать из города.
В 1909 году он переехал в Москву и приступил к практическим исследованиям по теме «Регионарная анестезия», где он явился открывателем новых методов обезболивания. В это время у них с женой было уже двое маленьких детей, жить им в Москве было не на что, и Валентин Феликсович уехал с семьей в село Романовку Балашовского уезда Саратовской губернии, где стал работать в больнице на двадцать пять коек, а затем переехал в город Переславль-Залесский, где получил место главного врача и хирурга в уездной больнице на пятьдесят коек. Во всех больницах, где ему приходилось трудиться, Валентин Феликсович не только добросовестно и с полной отдачей сил исполнял свои обязанности, но и старался внести принципиальные улучшения в деятельность медицинских учреждений. Невозможно было при огромном наплыве больных в верхнелюбажской больнице обходиться без третьего фельдшера, и Валентин Феликсович поставил вопрос перед Уездным земским собранием о привлечении третьего фельдшера. Ему было отказано. Он тут же обратился к Собранию о пересмотре этого решения, пригрозив, что иначе откажется продолжать службу в этой больнице. Собрание было вынуждено пересмотреть решение и выделить для больницы средства на содержание третьего фельдшера.
Валентин Феликсович предложил ряд мероприятий для поднятия профессионального уровня врачей в Балашовском уезде, в частности, публиковать на средства Балашовского земства ежегодные отчеты о деятельности больницы, что способствовало бы сохранению богатого и разнообразного клинического материала, создать уездную медицинскую библиотеку, собрав в ней лучшие труды по медицине и медицинские журналы, и создать патологоанатомический музей, где были бы собраны препараты, иллюстрирующие случаи, редко встречающиеся в практике земских врачей, что способствовало бы предотвращению многих ошибок; однако большая часть этих предложений не была принята, и он оставил свою службу в этой больнице, хотя ему некуда тогда было ехать. Далеко не всегда его предложения находили поддержку администрации, но он готов был лучше отказаться от службы, чем от принципов. А за земное благополучие он никогда не держался.
В то время для хирургов «оставался сомнительным способ обезболивания, который следовало применить... чтобы... предупредить страдания больного... Выбор обезболивающих средств был ограничен, как правило, эфиром или хлороформом»[8], которые «нередко приводили к... передозировке, являвшейся... причиной гибели оперируемых больных...»[9].
«...Земские врачи и их помощники были вынуждены учиться... на собственном опыте, который достигался дорогой ценой, методом проб и ошибок. Эти печальные результаты приводили к выводу, что проведение наркоза может стать опаснее хирургической операции. Отсюда рождались отказы земских врачей либо от хирургической деятельности вообще, либо от применения наркоза при оперативных вмешательствах...»[10]
Молодой земский врач стал изучать европейскую литературу, касающуюся этого вопроса. Идя по пути совершенствования знаний с помощью самообразования, Валентин Феликсович подробно фиксировал результаты своего врачебного опыта. В течение двух с половиной лет – в 1906-м, 1907-м и части 1908 года – он выполнил шестьсот семьдесят шесть больших и малых хирургических операций, причем только 18 % их были выполнены под общим наркозом, в тех случаях, когда операция без него была невозможна.
«Он окончательно убедился, что “хирургу-самоучке, какими по печальной необходимости, по его выражению, должны быть многие земские врачи, местная анестезия дает возможность спокойно и осторожно делать свои первые шаги на трудном пути хирургии, не мучаясь заботой о наркозе, сосредоточивая все свое внимание только на операции”»[11].
В 1915 году Войно-Ясенецкий опубликовал книгу «Регионарная анестезия»; в ней был обобщен его «личный опыт, какого не было в этом виде обезболивания ни у кого из хирургов нашей страны»[12]. Валентин Феликсович предупреждал, что сложность применения различных способов регионарной анестезии «при первом приближении является кажущейся. Не надо пугаться этого обманчивого впечатления. Каждый из новых способов настолько разработан, что “от начинающего требуется лишь точное исполнение технических правил инъекции и топографо-анатомические сведения лишь в том объеме, в каком они необходимы для каждого хирурга”...
Отсюда вытекал важный практический вывод: описание каждой методики регионарной анестезии должно представлять собой простую и точную инструкцию, не допускающую двоякого толкования, чтобы земский врач любой квалификации мог воспользоваться нужным ему способом»[13]. За эту работу Варшавский университет присудил ему премию имени Хойнацкого, при которой полагалось денежное вознаграждение. Но его Валентин Феликсович не смог получить, так как для этого надо было предоставить в Варшаву некоторое количество напечатанных книг, но когда он попытался купить их, то выяснилось, что все экземпляры вышедшей небольшим тиражом книги раскуплены.
В 1916 году за опубликованную монографию, которая была расценена как диссертация, Валентин Феликсович получил степень доктора медицины. Профессор Мартынов так охарактеризовал эту работу: «Мы привыкли к тому, что докторские диссертации пишутся обычно на заданную тему с целью получения высших назначений по службе и научная ценность их невелика. Но когда я читал Вашу книгу, то получил впечатление пения птицы, которая не может не петь, и высоко оценил ее»[14].
Однако при больших успехах в научной и врачебной деятельности, духовная жизнь его в это время оказалась запущенной. «У земского врача, каким я был тринадцать лет, – вспоминал он впоследствии, – воскресные и праздничные дни самые занятые и обремененные огромной работой. Поэтому я не имел возможности... бывать на богослужениях в церкви и многие годы не говел. Однако в последние годы моей жизни в Переславле я с большим трудом нашел возможность бывать в соборе, где у меня было свое постоянное место, и это возбудило большую радость среди верующих Переславля»[15].
В Переславле им было положено начало работы над книгой «Очерки гнойной хирургии», принесшей ему впоследствии заслуженную славу. «С самого начала своей хирургической деятельности, – вспоминал он, – я ясно понял, как огромно значение гнойной хирургии и как мало знаний о ней вынес я из университета. Я поставил своей задачей глубокое самостоятельное изучение диагностики и терапии гнойных заболеваний. В конце моего пребывания в Переславле пришло мне на мысль изложить свой опыт в особой книге... Я составил план этой книги и написал предисловие к ней. И тогда, к моему удивлению, у меня появилась крайне странная неотвязная мысль: “Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа”»[16].
В марте 1917 года семья Валентина Феликсовича переехала в Ташкент, куда его пригласили быть главным врачом городской больницы. С конца 1917 года в городе начались беспорядки и затем, как и по всей стране, гражданская война; часто бывали перестрелки, много было раненых, которых привозили в больницу, всегда в этих случаях вызывая Войно-Ясенецкого, как опытного хирурга. При вызове он сразу же отправлялся в больницу, никогда не выказывая никакого неудовольствия, даже тогда, когда, с точки зрения опытного врача, его вызывали по пустякам. Никто в это время не видел его гневным, или вспылившим, или раздраженным. Он со всеми говорил ровным, спокойным, негромким, чуть глуховатым голосом. Если ему что-либо не нравилось, то свои замечания он выражал таким же ровным, спокойным тоном.
В 1919 году военный комиссар большевистского правительства Туркестанской республики поднял восстание против большевиков, и начались бои между военными частями, при которых в городских условиях была применена артиллерия, – снаряды летали по городу, разрушая здания и раня людей. Когда восстание было подавлено, начались массовые аресты, причем арестовывались зачастую случайные люди. Для многих это оказалось удобным моментом для сведения счетов. Суд вершился в железнодорожных мастерских, где в одной большой комнате было собрано множество арестованных, которых по одному выводили в другую комнату, где заседала тройка; суд занимал не более трех минут и чаще всего заканчивался приговором к расстрелу; затем приговоренного выводили в другую дверь и тут же, в соседнем помещении, расстреливали. Войно-Ясенецкого и его ученика-хирурга, работавшего под его началом в той же больнице, арестовал патруль из двух рабочих и двух матросов, которых привел рано утром в больницу работник больничного морга Андрей, пьяница и вор, которого Валентин Феликсович за неисправимость собирался уволить.
Когда арестованных вели по железнодорожному мосту, стоявшие на рельсах рабочие советовали Андрею не возиться с ними, а расстрелять их тут же, под мостом. Но их все же привели в огромную комнату железнодорожных мастерских, где были собраны солдаты восставшего полка и горожане. С утра до позднего вечера два врача просидели возле двери, за которой решалась участь арестованных. Молодой хирург, волнуясь, время от времени спрашивал Валентина Феликсовича:
– Почему нас не вызывают? Что это может означать?
На что спокойный и невозмутимый Валентин Феликсович неспешно ему отвечал:
– Вызовут, когда придет время. Сидите спокойно.
Поздно вечером в зал вошел некий партийный начальник, который знал знаменитого хирурга в лицо, и, осведомившись, как он здесь оказался, зашел в комнату судей и через десять минут вынес им пропуска на выход и предоставил вооруженную охрану, чтобы их не застрелил случайно на улице ночью патруль.
Известие об аресте мужа вызвало у Анны Васильевны, тяжело болевшей в то время туберкулезом легких, столь сильное потрясение, что с этого момента состояние ее здоровья резко ухудшилось, и в октябре 1919 года она скоропостижно скончалась. Валентин Феликсович остался с четырьмя детьми, из которых старшему было двенадцать лет, а младшему шесть.
Две ночи в полном одиночестве он читал над гробом почившей Псалтирь. «Часа в три второй ночи, – вспоминал владыка впоследствии, – я читал сто двенадцатый псалом, начало которого поется при встрече архиерея в храме: “От восток солнца до запад”, и последние слова псалма поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной несомненностью воспринял их как слова Самого Бога, обращенные ко мне: “Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях”»[17].
Без всякого сомнения он воспринял эти слова, как указание на его операционную сестру Софью Сергеевну Велецкую, о которой он только и знал, что она недавно похоронила мужа и была бездетна. Едва дождавшись утра, он отправился к ней и, рассказав, какие мысли пришли к нему над гробом жены, спросил ее, верует ли она в Бога и хочет ли исполнить повеление Бога и заменить его детям умершую мать. Софья Сергеевна с радостью согласилась.
Валентин Феликсович был активным прихожанином и не скрывал своей веры от коллег в больнице. Прежде чем приступить к операции, он всегда осенял себя крестным знамением и некоторое время сосредоточенно молился перед иконой Божией Матери, которая висела в операционной. Неверующие врачи в конце концов перестали обращать на нее внимание, а верующие считали это делом естественным. Но однажды, в начале 1920 года, одна из ревизионных комиссий потребовала убрать икону. В ответ на это главный врач ушел из больницы, заявив, что вернется только тогда, когда вернут на место икону. Ему, однако, было в этом отказано, и он решил не возвращаться. В это время крупный партийный начальник привез в больницу свою больную жену, которая заявила, что будет оперироваться только у Войно-Ясенецкого. Хирурга вызвали в приемную, но он подтвердил, что очень сожалеет, но, согласно своим религиозным убеждениям, вернется в операционную только в том случае, если туда будет возвращена икона. Доставивший жену в больницу партиец стал уверять врача, что икона будет возвращена, только бы он приступил к операции. Валентин Феликсович отправился делать операцию, а икона на следующий день была возвращена на прежнее место.
В первые годы советской власти в Ташкенте было организовано православное Братство; на одно из его заседаний пришел Валентин Феликсович и выступил там с пространной речью; она произвела на слушателей огромное впечатление, которое переросло в восторг, когда они узнали, что выступавший является главным врачом городской больницы.
Во многих храмах в те годы стали устраиваться беседы на темы Священного Писания, в которых принимал участие и Валентин Феликсович. Его выступления имели неизменный успех. В конце 1920 года он присутствовал на епархиальном собрании, где сделал доклад о положении дел в Ташкентской епархии. После собрания к нему подошел епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский) и, взяв его за руку, отвел в сторону и сказал, что его выступление произвело на него большое впечатление, и затем заключил: «Доктор, вам надо быть священником!»
Слова епископа Валентин Феликсович принял как Божий призыв и, ни минуты не размышляя, ответил: «Хорошо, Владыко! Буду священником, если это угодно Богу!» Он рассказал епископу Иннокентию о повелении Господнем найти для детей мать и что в его доме живет операционная сестра. Владыка на это сказал, что нисколько не сомневается в его верности седьмой заповеди.
В феврале 1921 года Валентин Феликсович был рукоположен во диакона. Это событие произвело огромное впечатление на жителей Ташкента, так как к этому времени он был уже известным врачом. Для окружающих, и особенно работающих вместе с ним неверующих врачей, его поступок был мало понятен, но для него все это имело глубочайший смысл. В то время, когда весь мир, казалось, восстал на Христа и, точно сойдя с ума, предался бесчинствам – повсюду устраивались кощунственные карнавалы с нарочитыми издевательствами над Спасителем нашим Господом Иисусом Христом, – он не мог остаться в стороне, он ощущал своим нравственным долгом защитить ругаемого Спасителя и выйти с проповедью о безмерном Его милосердии к обезумевшему роду человеческому. Если бы не было прервано правильное течение церковной жизни и диавол не воздвиг бы гонений на Русскую Церковь, гениальный врач вряд ли стал бы священником, но в данных обстоятельствах Господь Сам призывал его к Себе священником и архиереем. В это время именно такие архиереи и нужны были Господу. На праздник Сретения Господня в 1921 году диакон Валентин был рукоположен во священника.
Принятие им священного сана было воспринято большинством сотрудников больницы враждебно, некоторые из молодых студентов принялись даже обличать священника-врача. Одна из его учениц, увидев отца Валентина в больнице в рясе, заявила ему: «Я неверующая, и, чтобы вы там ни выдумывали, я буду называть вас только по имени-отчеству. Никакого отца Валентина для меня не существует».
Отец Валентин не обращал внимания на подобного рода враждебные высказывания и повсюду по городу ходил в рясе, с крестом, чем немало нервировал ташкентское партийное начальство, так как к этому времени он был уже известным и признанным врачом-хирургом и председателем Союза врачей. С крестом на груди он читал лекции в Ташкентском университете, где был в то время профессором. Власти сначала терпели это, не зная, как подступиться к известному ученому, затем пытались его уговорить бросить церковное, но на все их уговоры он не обращал никакого внимания – перед каждой операцией по‑прежнему молился и благословлял больных. При всей ненависти безбожников к христианству против действий врача-священника трудно было что-либо возразить, потому что его отношение к больным было с нравственной точки зрения безупречным, являя собой образец труднодостижимого идеала для любого врача, а вот именно этим христианским врачом и достигнутого.
Епископ Иннокентий, сам почти не проповедовавший, назначил отца Валентина четвертым священником собора и поручил ему все дело проповеди, сказав ему словами апостола Павла: «Ваше дело не крестити, а благовестити» [1 Кор. 1, 17]. Эти слова оказались пророческими: за все время своего служения он не совершил почти никаких треб и крестил всего несколько раз, но зато он помногу проповедовал за богослужением и после воскресной вечерни проводил в соборе беседы, посвященные в основном тогда критике материализма.
В течение первых двух лет священства отцу Валентину пришлось вести публичные диспуты со слушателями и, в частности, с отрекшимся от Бога бывшим миссионером протоиереем Ломакиным, который был поставлен большевиками во главе антирелигиозной пропаганды в Средней Азии.
Владыка вспоминал об этом впоследствии: «Как правило, эти диспуты кончались посрамлением отступника от веры... Несчастный хулитель Бога стал бояться меня и просил устроителей диспутов избавить его от “этого философа”... На несчастном хулителе Духа Святого страшно сбылось слово псалмопевца Давида: “смерть грешников люта”. Он заболел раком прямой кишки, и при операции оказалось, что опухоль уже проросла в мочевой пузырь. В тазу скоро образовалась глубокая, крайне зловонная полость, наполненная гноем, калом и мочой и кишевшая множеством червей. Враг Божий пришел в крайнее озлобление от своих страданий, и даже партийные медицинские сестры, назначенные для ухода за ним, не могли выносить его злобы и проклятий и отказывались от ухода за ним»[18].
В 1921 году отцу Валентину пришлось публично выступать в суде в качестве свидетеля, защищая врачей-коллег, которых чекист Петерс пытался обвинить во вредительстве. Выйдя на трибуну, отец Валентин бесстрашно напал на Петерса как на «круглого невежду, который берется судить о вещах, в которых ничего не понимает», как на «бессовестного демагога, требующего высшей меры для совершенно честных и добросовестных людей»[19].
После того как отец Валентин изъяснил существо дела с точки зрения медицинской, обескураженный и разгневанный Петерс спросил его:
– Откуда вы все это знаете?
– Да будет известно гражданину общественному обвинителю, – с достоинством ответил отец Валентин, – что я окончил не двухлетнюю советскую фельдшерскую школу, а медицинский факультет университета святого Владимира в Киеве.
В зале зааплодировали.
– Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете? – продолжал спрашивать Петерс.
– Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель?
После такого ответа священнику уже аплодировали не только врачи, но и рабочие, и Петерс задал следующий вопрос, который, по его мнению, должен был склонить симпатии всех присутствующих на его сторону:
– Как это вы верите в Бога, поп и профессор Ясенецкий-Войно? Разве вы Его видели, своего Бога?
– Бога я действительно не видел, гражданин общественный обвинитель. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
В зале раздался смех, в котором потонул звук колокольчика, которым тряс негодующий председатель суда. Благодаря смелому выступлению отца Валентина приговор был отменен и врачи через некоторое время освобождены.
Усиленная научная работа в клинике на трупах, покрытых вшами, привела к тому, что отец Валентин сам заболел возвратным тифом в весьма тяжелой форме, но болезнь, по милости Божией, ограничилась всего двумя приступами, хотя впоследствии давала о себе знать еще долго.
Весной 1923 года, когда по всей России бушевал обновленческий раскол, епископ Иннокентий созвал съезд духовенства Ташкентской епархии, который должен был избрать двух кандидатов в епископы. Съезд избрал архимандрита Виссариона (Зорнина) и священника Валентина Войно-Ясенецкого.
После того как известия о действиях обновленцев против Патриарха Тихона достигли Ташкента, архиепископ Иннокентий выступил с проповедью, в которой сказал, что в Церкви поднят бунт против Патриарха, но необходимо сохранять верность Православной Церкви и Патриарху, ни в коем случае не входя в сношения с обновленческим епископом, приезд которого в Ташкент ожидается со дня на день.
Вскоре неожиданно для всех два видных городских протоиерея, на которых надеялись как на столпов православия, примкнули к обновленцам, к ним присоединились другие, и вдруг оказалось, что православного духовенства остается совсем не так много.
Архиепископ Иннокентий поспешил приступить к совершению хиротонии архимандрита Виссариона, пригласив для этого находившегося в Ташкенте епископа. Из наречения не делалось тайны, и на следующий день нареченный во епископа архимандрит Виссарион был арестован и выслан из Ташкента. Архиепископ Иннокентий был чрезвычайно напуган таким поворотом событий и ночью тайно покинул Ташкент, и, таким образом, епархия оказалась лишенной церковного руководства и почти плененной обновленцами.
Протоиерей Михаил Андреев и священник Валентин Войно-Ясенецкий, взяв на себя управление епархиальными делами, собрали епархиальный съезд из оставшихся верными православию священников и членов церковных советов.
Вскоре в Ташкент в ссылку прибыл епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), который одобрил пожелание ташкентского духовенства возвести отца Валентина в епископы и тайно постриг его. Сначала он предполагал дать ему имя в честь великомученика Пантелеимона, но затем, побывав на литургии, которую служил отец Валентин, и немного больше узнав о нем, постриг его в монашество в память апостола и евангелиста, врача и иконописца Луки.
В городе, однако, не было второго архиерея, чтобы совершить хиротонию, и епископ Андрей направил иеромонаха Луку в город Пенджикент за девяносто верст от Самарканда, где в это время находились в ссылке епископы Болховский Даниил (Троицкий) и Суздальский Василий (Зуммер), передав для них письмо с просьбой совершить архиерейскую хиротонию.
Учитывая тяжелые обстоятельства времени, иеромонах Лука отбыл из Ташкента с соблюдением множества предосторожностей, чтобы свой отъезд сохранить в тайне; сопровождали его иеромонах, диакон и старший сын. Путники прибыли в Пенджикент вечером следующего дня. Епископы встретили прибывших с любовью и, прочитав письмо епископа Андрея, в этот же день немедленно приступили к служению вечерни и утрени в маленьком храме во имя святителя Николая, архиепископа Мирликийского. Служили без звона, при закрытых дверях. На следующий день, 31 мая 1923 года, иеромонах Лука был рукоположен во епископа. Впоследствии, по сообщении сведений об этой хиротонии Патриарху Тихону, он признал ее законной.
Первую архиерейскую службу владыка совершил в воскресенье 3 июня в день святых равноапостольных Константина и Елены. Кафедральный собор был уже занят обновленцами, но когда они узнали, что будет служить епископ Лука, то в страхе разбежались, и епископ служил литургию с протоиереем Михаилом Андреевым, принципиальным противником обновленцев.
Через неделю епископ Лука отслужил воскресную всенощную и, придя домой, принялся читать правило ко святому причащению. В одиннадцать часов вечера раздался стук в дверь и вошедшие сотрудники ОГПУ объявили ему, что он арестован; дав проститься с домашними, его увезли в тюрьму.
Епископ Лука предполагал возможность своего ареста, знал, что Ташкентскую кафедру послан захватить обновленческий епископ Николай (Коблов), и потому заранее составил обращение к туркестанской пастве, которое сразу же после его ареста распространилось среди верующих и привело в ярость работников ОГПУ.
«К твердому и неуклонному исполнению завещаю вам, – писал в обращении владыка, – неколебимо стоять на том пути, на который я наставил вас.
Подчиняться силе, если будут отбирать от вас храмы и отдавать их в распоряжение дикого вепря, попущением Божиим вознесшегося на горнем месте соборного храма нашего. Внешностью богослужения не соблазняться и поругание богослужения, творимое вепрем, не считать богослужением. Идти в храмы, где служат достойные иереи, вепрю не подчинившиеся. Если и всеми храмами завладеет вепрь, считать себя отлученными Богом от храмов и ввергнутыми в голод слышания слова Божия [Ам. 8, 11]. С вепрем и его прислужниками никакого общения не иметь и не унижаться до препирательства с ними. Против власти, поставленной Богом по грехам нашим, никак нимало не восставать и во всем ей смиренно повиноваться.
Властью преемства апостольского, данного мне Господом нашим Иисусом Христом, повелеваю всем чадам Туркестанской Церкви строго и неуклонно блюсти мое завещание. Отступающим от него и входящим с вепрем в молитвенное общение угрожаю гневом и осуждением Божиим»[20].
Незадолго перед арестом епископ отправил две статьи в немецкий хирургический журнал, издававшийся в Лейпциге, которые вышли в том же году, причем редактор журнала принял его сан за фамилию, подписав автора статей, как «Лука Епископ», а другие – в советские журналы «Вестник хирургии и пограничных областей» и «Новый хирургический архив»; они были опубликованы только через год, когда владыка был уже в заключении, и там стояло его имя «Епископ Лука»[21].
Посадив епископа в подвал ОГПУ, следователи стали допрашивать его, спрашивая иной раз о знакомстве с такими людьми, о которых он до сего времени даже не слышал. Наконец его вызвали к высокопоставленному сотруднику ОГПУ, который стал расспрашивать владыку о его политических взглядах и отношении к советской власти. Услышав, что епископ всегда придерживался демократических взглядов, он спросил его:
– Так кто же вы – друг наш или враг наш?
– И друг ваш и враг ваш, – ответил епископ. – Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш.
После допроса епископа оставили в покое и из подвала перевели в более просторное помещение и вскоре объявили, что он высылается под надзор Центрального аппарата ОГПУ и в Москву может следовать вольным порядком, на сборы ему дается один день.
Всю ночь перед отъездом квартира епископа Луки была полна прихожанами, пришедшими проститься со своим архипастырем, и наутро, когда он сел в поезд, состав еще долго не мог стронуться с места, так как люди легли перед паровозом на рельсы, предполагая таким образом воспрепятствовать высылке владыки из Ташкента, но это оказалось невозможным.
В Москве епископ пробыл неделю и два раза за это время встретился с Патриархом Тихоном, который 23 ноября 1923 года выдал ему удостоверение: «Его Преосвященство, как Епископ православный, состоит со мной в каноническом общении»[22].
Сотрудники ОГПУ, наблюдая за жизнью епископа Луки в Москве, пришли к выводу о необходимости заключения его под стражу, как человека бесполезного для использования в качестве секретного сотрудника, как беззаветно преданного Церкви, и владыка был заключен в Бутырскую тюрьму; оттуда его отправили в Таганскую и поместили в камеру с политическими заключенными. Однажды все они получили по полушубку от Красного Креста. Проходя по коридору тюрьмы, епископ увидел сквозь решетку одиночную камеру, пол которой был залит водой, и в ней сидел полуголый шпаненок. Владыка передал ему свой полушубок, что произвело большое впечатление на предводителя шпаны, старого вора, который стал после этого любезно его приветствовать, называя «батюшкой».
В начале зимы 1923 года епископ Лука с этапом заключенных был отправлен в ссылку в Сибирь, вместе с ним был отправлен ташкентский священник протоиерей Михаил Андреев. В Новосибирске епископа и двух священников посадили в камеру вместе с бандитом, убившим восемь человек, и блудницей, уходившей на ночь к надзирателям. Бандит знал, что епископ поделился полушубком с вором, и стал уверять его, что никто из преступной братии не тронет его пальцем. Однако в той же новосибирской тюрьме у епископа во время мытья в бане украли деньги, а затем и чемодан с вещами. В этой же тюрьме епископа посадили в общую камеру с уголовниками, которые встретили его настолько враждебно, что владыка стал стучать в дверь под предлогом необходимости выйти в туалет, а когда вышел, то заявил надзирателю, что ни при каких условиях он в эту камеру не вернется.
В Красноярске владыку и его спутников – священников посадили в подвал ОГПУ, который был грязен и загажен, и его пришлось, прежде чем расположиться в нем, чистить, при этом им не дали даже лопат. В соседней большой камере были заключены приговоренные к расстрелу казаки повстанческого отряда. Долго еще потом в ушах епископа звучали ружейные залпы расстрела казаков.
В ссылке, в Енисейске, владыку и его спутников определили в хорошую квартиру, и они по воскресным и праздничным дням стали совершать дома всенощные и литургии, поскольку в городских храмах служить не могли, так как все городское духовенство, за исключением одного диакона, уклонилось в обновленчество; этого диакона епископ Лука вскоре рукоположил во священника.
В первые дни пребывания в Енисейске епископ сделал трем слепым мальчикам-братьям операции, и они прозрели. Врач, заведовавший енисейской больницей, предложил епископу вести прием больных, которых оказалось столько, что запись на прием, начатая в начале марта, быстро достигла конца мая.
Незадолго до приезда епископа в Енисейск здесь был закрыт женский монастырь, и две послушницы этого монастыря рассказали владыке, какими кощунствами и надругательствами сопровождалось закрытие храма, как например, некая комсомолка, бывшая в числе разорявших, подняв подол юбки, уселась в алтаре на престол. Этих послушниц владыка постриг в монашество и дал им имена в честь своих небесных покровителей, назвав одну Лукией (Верхотурову), а другую Валентиной (Черкашину). Впоследствии они сопровождали епископа в ссылке и много ему помогли.
30 мая 1924 года православные общины Ташкента направили заявление в Президиум ВЦИКа с просьбой о возвращении епископа Луки из ссылки; устно им ответили, что их просьба будет иметь благожелательный исход; докладную записку с сообщением об этом они направили Патриарху Тихону, который, ознакомившись с этим известием 7 июня 1924 года, написал: «Слава Богу!»[23]
Безбожные власти, однако, по своему обыкновению обманули просителей и отправили епископа еще дальше в глушь, в деревушку в восемь домов под названием Хая, в ста двадцати верстах от небольшого районного городка Богучаны. Здесь епископ жил и служил в доме, где за ночь замерзала вода; отсюда он писал родным: «Обо мне не беспокойтесь. Господь отлично устроил меня в Хае. Я радостен, глубоко спокоен, никаких нужд не испытываю – монахини с большой любовью заботятся обо мне»[24].
Вскоре власти распорядились отправить владыку в Туруханск. В Туруханске, когда епископ сошел с баржи, толпа народа, ожидавшая его, вдруг опустилась на колени, прося благословения. Владыку разместили в квартире врача больницы и предложили вести врачебную практику; здесь ему пришлось совершать вместе с двумя помощниками-фельдшерами довольно сложные операции.
В Туруханске находился закрытый безбожниками мужской монастырь, и в его храме, обращенном в приходской, старик-священник Мартин Римша совершал все положенные по уставу богослужения, но он подчинялся Красноярскому обновленческому архиерею, и здесь владыка молиться не мог; он стал увещевать священника, чтобы тот оставил раскол. Заблуждавшийся пастырь принес покаяние перед народом, и епископ Лука стал молиться на его службах, на каждой проповедуя.
Впоследствии, когда священника арестовали и осудили за отказ присутствовать при кощунственном вскрытии мощей святого мученика Василия Мангазейского и безбожница-дочь уже считала, что отец умер, и забыла о нем, он неожиданно для всех вернулся домой после двенадцати лет ссылок и лагерей и, благодаря Бога за помощь, которую ему в течение этих лет оказывал святой архиерей, показал дочери бережно хранимые им почтовые квитанции тех денежных переводов, которые ему посылал епископ.
Благодарные владыке за исцеления крестьяне вскоре стали привозить его в церковь на устланных ковром санях и, приходя в больницу, всегда брали у него благословение. Председатель Туруханского краевого совета, бывший красный партизан, герой гражданской войны и ярый безбожник Бабкин потребовал от епископа Луки, чтобы тот перестал проповедовать, ездить в церковь в покрытых ковром санях и давать благословение больным. Епископ ему предложил, чтобы тот сам повесил на дверях больницы объявление, что больным просить благословение и подавать сани, покрытые ковром, запрещается.
После этого епископа Луку вызвали в ОГПУ, перед входом в которое уже стояли запряженные парой лошадей и без всяких ковров милицейские сани, и милиционер-конвоир велел ему собираться, дав на сборы всего полчаса. Когда епископ спросил уполномоченного ОГПУ, куда его высылают, последовал раздраженный ответ: «На Ледовитый океан».
Милиционеру, который сопровождал владыку, была не по сердцу роль сурового стражника, и он как-то сказал епископу: «Я чувствую себя в положении Малюты Скуратова, везущего митрополита Филиппа в Отрочь монастырь».
«Путь по замерзшему Енисею в сильные морозы был очень тяжел для меня, – вспоминал впоследствии владыка. – Однако именно в это трудное время я очень ясно, почти реально ощущал, что рядом со мной Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий меня»[25].
Дети епископа, узнав из его телеграммы, что он переведен на новое место, обратились с запросом к туруханским властям, но не получив от них ответа, в марте 1925 года послали ходатайство председателю ВЦИКа Калинину.
«Судьба нашего отца, – писали они, – окутана какой-то, повидимому, преднамеренной тайной, и он, окончательно изолированный, поставлен сейчас в исключительное по своей беспомощности и беззащитности положение. Ему, например, как видно из прилагаемого удостоверения директора ушной клиники... может потребоваться немедленная операция в специальной ушной больнице. Но, не говоря уже об этом, не говоря и о том, что полярный холод губителен для его больных легких, нам доподлинно известно, что отец не имеет ни теплой одежды, ни средств на приобретение и на прожиток. И никто извне не может прийти ему на помощь.
Такая чрезмерная строгость к нашему отцу, отражающаяся и на нашем собственном положении, бесспорно дает нам, детям его, право выступать на его защиту...
Мы считаем, что те нравственные и физические страдания, которым обрекло нашего отца Сибирское ОГПУ, не находятся ни в каком соответствии ни с его нравственною личностью и его политическими воззрениями, ни с его выдающимися и общепризнанными общественными заслугами.
Отец наш, до ссылки его за религиозные убеждения, состоял в Ташкентском университете профессором оперативной хирургии и топографической анатомии и за свои труды в этой области приобрел европейскую известность…
Касаясь... религиозных убеждений отца, мы... не можем не отметить черты, которая, если бы она была правильна понята представителями ОГПУ, должна была бы парализовать всякие предубеждения о его неблагонадежности, – это его толкование о подчинении властям, исключающее даже тайное недоброжелательство по отношению ко всякой власти, как несогласное с истинным христианством.
Остается, таким образом, только одна его вина – это непоколебимая вера его в незыблемость закона об отделении Церкви от государства... и о свободе вероисповедания.
Но мы думаем, что доколе не упразднены эти законы, следование им ни при каких условиях не может составлять серьезного преступления, и потому мы просим Вас, товарищ Калинин, войти в положение нашего отца и наше, обратить внимание также и на болезненное состояние его, удостоверенное прилагаемыми докторскими свидетельствами, и на наше необеспеченное положение...»[26]
6 мая 1925 года ОГПУ прислало свои рекомендации во ВЦИК: епископ Лука «является ярым черносотенцем, организовал контрреволюционную группировку, распространял контрреволюционные воззвания и вел антисоветскую деятельность...
Будучи в высылке... не прекращал своей антисоветской деятельности, почему и был переведен в отдаленную местность Сибири (Туруханский край).
Учитывая изложенное, удовлетворение ходатайства о помиловании нежелательно»[27].
Место, куда был выслан епископ Лука, был станок Плахино, за двести тридцать километров от Полярного круга; он состоял из трех изб и еще двух больших, как сначала показалось епископу, груд навоза и соломы, которые оказались жилищами двух небольших семей. Когда епископ с милиционером вошли в главную избу, туда же вошли и все немногочисленные жители станка, они низко поклонились владыке, и председатель станка степенно произнес: «Ваше Преосвященство! Не извольте ни о чем беспокоиться, мы все для вас устроим».
Епископу в Плахине отвели довольно просторную половину избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи вморожены льдины. На полу лежали кучи снега, одна из них, у порога, – никогда не таявшая. «В Плахине, – вспоминал владыка Лука, – часто бывают очень сильные морозы, и там не живут вороны и воробьи, потому что при таком холоде они могут замерзнуть на лету и камнем упасть на землю... Однажды мне пришлось испытать крайне тяжелый мороз, когда несколько дней подряд беспрестранно дул северный ветер, называемый тамошними жителями “сивер”. Это тихий, но не перестающий ни ночью ни днем, леденящий ветер, который едва переносят лошади и коровы... Мне, конечно, всегда приходилось выходить днем и ночью из избы по естественным надобностям на снег и мороз. Это было крайне трудно и в обычное время, но когда дул “сивер”, положение становилось отчаянным»[28].
Через два месяца в Плахино прибыл нарочный, который привез письмо от уполномоченного ОГПУ, предлагавшего епископу вернуться в Туруханск. Оказалось, что в туруханской больнице умер крестьянин, которому срочно требовалась операция, а ее без епископа-врача сделать не смогли. Возмущенные этой смертью крестьяне, вооружившись вилами, косами и топорами двинулись громить местное отделение ОГПУ и сельсовет, и испуганное начальство срочно послало за владыкой Лукой.
Кончался срок ссылки, владыка стал надеяться выехать из Туруханска: у него было уверение от Господа, что это произойдет. Он не знал, что начальство распорядилось задержать его в ссылке еще на год. И его все не вызывали для отправки. Владыка, стоя в алтаре храма, молился, скорбел и даже роптал на Господа, и однажды увидел, как Иисус Христос резко отвернул Свой пречистый лик от него. В отчаянии он вышел из алтаря на клирос и машинально открыл лежащий на аналое Апостол и стал читать первое, что попалось на глаза. Это было слово, казалось, прямо к нему обращенное, обличавшее его неразумие и ропот и подтверждавшее надежду обетования от Господа. С благодарным чувством он вернулся в алтарь и, глядя на тот же запрестольный образ Спасителя, видел, что Он смотрит на него благодатным и светлым взором.
20 августа из Туруханска ушел последний пароход... Епископ читал утреню, и последние слова 31-го псалма поразили его, он их воспринял, как обращенный к нему голос Божий: «Вразумлю тя и наставлю тя на путь сей, воньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои. Не будите яко конь и меск, имже несть разума: броздами и уздою челюсти их востягнеши, не приближающихся к Тебе» [Пс. 31, 8-9][29].
И в его душу снизошел глубокий покой, который обычно переживает душа, когда все упование возложит на Господа. Еще до окончания срока ссылки Господь послал ему маленькую варикозную язву голени с ярким воспалением кожи вокруг нее, и враги креста Господня вынуждены были отпустить епископа в Красноярск.
Зимний путь проходил по замерзшему Енисею, и крестьяне соорудили для епископа крытый возок. Дорога из Туруханска шла мимо монастырской церкви, и епископа вышел провожать священник с крестом в руках в окружении большой толпы верующего народа. Священник поведал, как в храме, где были погашены свечи, загорелась сама собою перед отъездом владыки свеча.
Путь епископа Луки по Енисею стал архиерейским путем. Все церкви встречали его на пути колокольным звоном, он служил в них молебны и проповедовал. Через полтора месяца он прибыл в Красноярск и сразу же направился к епископу Красноярскому Амфилохию (Скворцову)[a]. Келейник владыки Амфилохия, монах Мелетий, из-за бельма был слеп на один глаз, и необходимо было сделать операцию. Владыка попросил главного врача больницы разрешить сделать операцию в глазном отделении больницы. Тот согласился, и на следующий день епископ Лука и монах Мелетий отправились в больницу, причем на операцию собралась толпа врачей, чтобы посмотреть, как будет оперировать знаменитый хирург. Операция прошла благополучно и была быстро закончена, и владыка выразил сожаление, что операция слишком проста, но если бы у них был более сложный случай, он показал бы, как проводить такие операции. Такой больной оказался, его тут же приготовили к операции, и владыка, предварительно объяснив свой метод регионарной анестезии и как будет проводиться операция, шаг за шагом затем продемонстрировал то, о чем он только что рассказывал.
На следующий день епископа Луку пригласили в ОГПУ. Уполномоченный Красноярского ОГПУ попросил епископа рассказать о его пререканиях с уполномоченным Туруханского ОГПУ и председателем исполкома. Владыка подробно рассказал обо всем происшедшем, пояснив, как и в чем те были виновны. После того, как вопросы и ответы были записаны, в кабинет вошел помощник начальника Красноярского ОГПУ и, прочитав протокол допроса, отправил его в ящик стола, а затем, показав на видневшийся из окна кабинета собор, захваченный обновленцами, сказал:
– Вот этих мы презираем, а таких как вы – уважаем. Куда вы намерены ехать?
– Как, разве я могу ехать куда хочу? – с удивлением спросил владыка.
– Да, конечно.
– И даже в Ташкент?
– Конечно, и в Ташкент. Только прошу вас, уезжайте как можно скорее.
– Но ведь завтра великий праздник Рождества Христова, и я непременно должен быть в церкви.
С большим трудом тот согласился на то, чтобы епископ Лука пробыл еще один день в городе, и взял с него слово, что он отправится на вокзал сразу же после обедни.
В тот же день епископ навестил владыку Амфилохия, которому уже помогал вполне здоровый монах Мелетий. Рождественскую всенощную и литургию епископ Лука служил вместе с владыкой Амфилохием. После литургии, когда владыка уже направлялся к вокзалу, его повозку остановил молоденький милиционер, который вдруг бросился обнимать и целовать владыку, – это был тот самый стражник, который вез епископа из Туруханска в станок Плахино, счастливый теперь, что путешествие владыки окончилось благополучно.
В январе 1926 года епископ Лука вернулся в Ташкент. Кафедральный собор был разрушен, в храме во имя преподобного Сергия Радонежского несколько раз служил ссыльный епископ, который вскоре перешел в обновленчество; вернувшийся из ссылки протоиерей Михаил Андреев потребовал от епископа Луки, чтобы тот освятил храм после обновленческого архиерея. И хотя отец Михаил был в этом случае прав, епископ Лука отказался исполнить это требование, и это явилось началом тяжких между ними огорчений. Протоиерей Михаил, поставив свою правоту превыше всего, занял непримиримую позицию и стал делать ошибки одну за другой, встав в конце концов на неправый путь: он отделился от епископа и стал служить на дому с небольшой группой единомышленников. Епископ Лука запретил его в священнослужении, и отец Михаил стал писать на него жалобы заместителю Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому), неоднократно ездил к митрополиту сам и в конце концов сумел восстановить его против епископа Луки настолько, что тот сместил епископа с Ташкентской кафедры и в течение короткого времени затем послал три указа – о назначении его в город Рыльск викарием Курской епархии, в город Елец викарием Орловской епархии и в город Ижевск епархиальным архиереем.
Епископ Лука поначалу хотел подчиниться распоряжению заместителя Местоблюстителя, но митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий), живший в Ташкенте на положении ссыльного и бывший в большой дружбе с епископом и его детьми, дал ему не имеющий разумных оснований совет – никуда не ехать и подать прошение об увольнении на покой.
Епископ послушался его совета и подал прошение заместителю Местоблюстителя; в 1927 году он был уволен на покой. С этого времени владыка ходил молиться в храм преподобного Сергия, где молился вместе с митрополитом Арсением в алтаре.
Из Ташкентского университета епископ Лука был уволен как неблагонадежный, и он стал вести прием больных у себя на дому. Запись на каждый следующий месяц начиналась с пяти часов утра, но люди собирались под окнами его квартиры с ночи, и за два часа уже было записано более четырехсот человек, практически все, сколько мог владыка принять.
Владыка всю жизнь оставался внимательным к чужим бедам. Заметив однажды на ступеньках городской больницы девочку-подростка с маленьким мальчиком, он стал расспрашивать их и выяснил, что их отец умер, а мать в больнице, и, по-видимому, надолго. Епископ повел детей к себе домой, а затем нанял женщину, которая стала им помогать по хозяйству, пока не выздоровела их мать. Впоследствии эта девочка сначала помогала владыке при врачебных приемах, а затем, освоив основы медицины, стала хорошей медицинской сестрой. Епископ посылал ее искать по городу больных, нуждающихся в помощи и материальной поддержке. Когда такие больные находились, владыка навещал их, лечил и помогал деньгами. Епископ Лука учил своих помощников: «Главное в жизни – всегда делать добро; если не можешь делать для людей добро большое, постарайся совершить хотя бы малое»[30].
Весной 1930 года стало известно, что безбожники замыслили разрушить храм преподобного Сергия. Разгул безбожия становился невыносимым, и, чтобы хоть как-то ему противостать, владыка решил, отслужив последнюю литургию, в тот момент, когда безбожники войдут в храм, облить себя бензином и поджечь. Однако Богу угодно было остановить этот отчаянный замысел. Разрушение храма было отложено; отслужив литургию 6 мая 1930 года, владыка вдруг почувствовал, что его в этот день арестуют, и вечером этого дня он действительно был арестован, – иную угодно было Богу поднести ему чашу страданий.
Внешним поводом для обвинения епископа послужила записка, данная им жене покончившего самоубийством профессора Михайловского, в которой епископ свидетельствовал, что «профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой он страдал более двух лет»[31].
В 1924 году у Михайловского умер безумно им любимый сын. Он отказался переносить этот крест и, изрыгая богохульства, набросился с топором на иконы; не дав похоронить сына, он мумифицировал его тело и перед трупом умершего клал лакомства и фрукты, а когда другие его дети стали забирать их себе у покойника, он стал забрасывать приношения на крышу, а когда узнал, что дети и оттуда их забирают, стал свои приношения сжигать. Возненавидев жену, которую считал виновницей смерти сына, он развелся с ней и женился на молодой студентке. Время от времени его охватывали доводившие его до безумия болезненные приступы ревности; во время одного из таких приступов он поссорился с молодой женой и застрелился. В его смерти была обвинена жена, и епископу Луке было объявлено, что он привлечен к уголовной ответственности как соучастник, выдавший «заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы»[32]. В советской печати о профессоре Михайловском стали писать, как о выдающемся ученом, занимавшемся опытами, противоречащими вере церковников, и за это они будто бы убили его.
Во время допросов епископу стало ясно, что следователи арестовали его и выдвинули против него нелепое обвинение, чтобы добиться от него снятия сана. Епископ Лука в ответ на это объявил голодовку протеста и был отправлен в тюремную больницу, откуда 16 июля 1930 года направил письмо полномочному представителю ОГПУ по Средней Азии.
Владыка писал: «Из первой ссылки, в которую я отправился здоровым человеком, я вернулся чуть живым инвалидом. Предстоящая мне вторая ссылка, при очень плохом состоянии моего сердца, равносильна для меня смертельному приговору.
Поэтому обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой о замене ссылки в Сибирь высылкой за границу. По своему характеру я совершенно чужд всякой политической активности и хотел бы только на склоне дней своих лечить больных. Чтобы Вы этому поверили, я прошу Вас отправить меня в Китайский Туркестан, откуда я ни в коем случае не могу никуда уехать... Конечно, если бы Вы имели доверие к моему честному слову архиерея и профессора, я просил бы лучшего, именно разрешения уехать в Персию, где я мог бы широко работать по хирургии... Думаю, что в обмен на меня, Вы могли бы получить осужденных в Персии советских граждан»[33].
В ответ на это заявление владыки, на восьмой день голодовки, к нему явился злой и лживый руководитель ОГПУ и объявил:
– Я заместитель начальника Средне-Азиатского ОГПУ. Мы очень считаемся с вашей двойной популярностью – крупного хирурга и епископа. Никак не можем допустить продолжения вашей голодовки. Даю вам честное слово политического деятеля, что вы будете освобождены, если прекратите голодовку.
Епископ молчал.
– Что же вы молчите? Вы не верите мне?
– Вы знаете, что я христианин, а закон Христов велит нам ни о ком не думать дурно. Хорошо, я поверю вам, – сказал епископ и прекратил голодовку.
Но его, конечно, не освободили, и через три дня он возобновил голодовку, продолжавшуюся еще две недели.
Во время голодовки епископ направил 23 июля 1930 года новое письмо в ОГПУ. Он писал: «Недавно я подал Вам заявление о высылке меня за границу. Я сделал это не потому, что мне хочется уехать за границу, а потому, что услышал от уполномоченного ОГПУ... о предстоящей мне ссылке в Сибирь и потерял надежду на возможность продолжать научную работу в СССР. Перспектива жить на старости лет в чужой стране и учиться чужим языкам, конечно, для меня в достаточной мере печальна, и у меня остается еще надежда, что Вы предоставите мне возможность продолжить свое 27-летнее служение родному народу в родной стране. С самого начала своей земской работы я поставил себе задачей разработку вопросов гнойной хирургии, так как увидел, что это самая важная для крестьян, рабочих и солдат часть хирургии и в наше время наименее разрабатываемая наука и крайне плохо и недостаточно преподаваемая в университетах... Моей давней мечтой было создание специальной клиники гнойной хирургии, в которой я мог бы продолжить научное изучение ее и преподавать эту важнейшую дисциплину с подобающей ей полнотой. Такой специальной клиники нет еще нигде за границей, и хорошо было бы, если она возникла впервые в СССР...
Таковы мои подлинные намерения и желания. Если Вы не найдете возможным их удовлетворить, то мне не остается ничего другого, как повторить свое ходатайство о высылке в Персию, где я занялся бы, конечно, не бело-эмигрантской деятельностью, а научно-практической работой в области гнойной хирургии, так как это мое призвание...»[34]
Сотрудников ОГПУ из этого письма заинтересовало только то, что область медицины, в которой ведет научные разработки профессор, касается солдат. Вскоре после подачи письма к нему в камеру пришел помощник начальника секретного отдела и заявил: «Мы сообщили о вашей голодовке в Москву, и оттуда пришло решение вашего дела, но мы не можем объявить его вам, пока вы не прекратите голодовку».
Еще теплился во владыке остаток веры в честное слово сотрудников карательных органов, и он согласился прекратить голодовку.
15 мая 1931 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило епископа Луку к ссылке в Северный край на три года, причем все остальные, привлекавшиеся по этому делу, не исключая жены профессора, обвинявшейся в убийстве, были освобождены.
Епископа Луку отправили этапом в город Котлас; каждый день во все время пути заключенным выдавался кусок хлеба и одна селедка на двоих, но селедку владыка не ел. По приезде в Котлас всех разместили в концлагере недалеко от города в местечке Макариха. Незадолго до приезда епископа в Макариху там вспыхнула эпидемия тифа, так что каждый день в яму на кладбище укладывали до семидесяти трупов.
Владыку сначала определили хирургом в котласскую больницу, но затем ему было приказано отправляться в ссылку в Архангельск. В Архангельске он долго не мог найти себе квартиру, был некоторое время в прямом смысле бездомным. Врачи больницы, куда он был определен работать хирургом, встретили его недружелюбно, неприветливо встретил его и Архангельский архиерей[b], – и этим Господь как бы исподволь начал указывать на ошибочность избранного владыкой пути.
По врачебной надобности, касающейся на этот раз его собственного здоровья, он написал прошение властям, заявив, что нуждается в лечении и просит разрешить ему поездку в Москву, но его отправили в Петроград, где ему была сделана операция, выяснившая, что беспокоившая его подозрительная опухоль оказалась доброкачественной.
Из больницы владыка отправился к митрополиту Серафиму (Чичагову)[c] в Новодевичий монастырь. Это было в субботу, незадолго до всенощной. Епископ Лука стоял в алтаре в самом обычном расположении духа, не предвещавшем ничего необыкновенного. Но вдруг перед чтением Евангелия, им овладело необыкновенное волнение, ежеминутно нараставшее и достигшее своего предела, когда он услышал слова Господа Иисуса Христа, обращенные к апостолу Петру: «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?.. Паси овцы Моя...» [Ин. 21, 15-16].
Слова Христовы точно пронзили его. Владыка задрожал от волнения всем телом, он всем своим существом воспринял их как обращенные непосредственно к нему, епископу Луке, именно его призывающие пасти стадо Христово. Он с трудом дождался конца богослужения и пошел к митрополиту Серафиму рассказать о том нравственном потрясении, которое он испытал во время всенощной. Но тот не вполне понял его и не смог проникнуть в смысл происшедшего и лишь заметил, что и с ним бывало подобное, и отнес это к рядовому религиозному переживанию.
Еще в течение двух-трех месяцев владыка остро вспоминал пережитое: точно как к Петру во время допроса, Господь поворачивал лик, напоминая ему о предательстве; всякий раз слезы градом лились из его глаз, но затем повеление Божие, как не принятое к исполнению, начало из памяти стираться и забываться.
По возвращении в Архангельск епископ Лука был вызван в Москву, где в течение трех недель особоуполномоченный ОГПУ каждый день подолгу беседовал с ним под предлогом того, что ему поручено изучить ташкентское дело, так как начальство в Москве уверено в невиновности епископа по этому делу и в несостоятельности предъявленного ему обвинения. В действительности же лукавый совратитель человеческих душ исподволь изучал святителя, беспрестанно ему льстил и превозносил до небес как хирурга, обещал предоставить ему хирургическую кафедру в Москве, как бы невзначай подводя к тому, что для этого надо отказаться от священнослужения.
Медовые речи диавольского искусителя, сладким ручейком вливаясь в сердце святителя, отравляли его своим ядом; пристрастие к хирургии под влиянием льстивых речей все более укреплялось в сердце, занятие хирургией стало казаться делом самым нужным и самым существенным, все менее хотелось от него отрываться, словно какой духовный сон начинал сковывать и оплетать смертною паутиною душу, – и он в конце концов написал властям заявление: «Я не у дел как архиерей и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму»[35].
Копию этого заявления он отправил заместителю Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому). Однако, епископа после этого заявления не только не освободили, как он надеялся, но вернули в Архангельск, увеличив срок еще на полгода, предполагая усилением репрессий все же добиться от него снятия сана. Не зная, какой предпринять шаг, когда ссылка закончится, епископ Лука написал митрополиту Арсению в Ташкент, советуясь с ним, но из его ответа понял, что давший уже один раз неправый совет в принципиальном вопросе не слишком хочет, чтобы епископ возвращался в Ташкент. Епископ Лука написал схиархиепископу Антонию (Абашидзе), жившему в то время в затворе в Киеве: он поведал ему о своих сомнениях в правильности решения заняться исключительно хирургией, – но и владыка Антоний, убаюкивая его совесть, написал, что не видит в этом поступке ничего неправого.
В конце 1933 года епископ Лука был освобожден и вернулся в Москву. На пути в Москву Господь, отвращая его от дальнейших ложных шагов, попустил ему попасть в крушение поезда, но это, хотя и напугало его, но не образумило, и он не задумался глубже о правильности затеваемых им предприятий.
В Москве он первым делом явился в канцелярию митрополита Сергия, и секретарь митрополита спросил епископа, не желает ли тот занять одну из свободных кафедр. Возвращение в Ташкент было закрыто ответом митрополита Арсения, и, «оставленный Богом и лишенный разума, – как свидетельствовал впоследствии об этом он сам, – я углубил свой тяжкий грех... страшным ответом: “Нет”»[36].
От митрополита Сергия епископ Лука направился в Наркомат здравоохранения, чтобы ходатайствовать о предоставлении ему возможности заниматься в специальном исследовательском институте разработкой вопросов, касающихся гнойной хирургии. Но по милости Божией получил в этом отказ.
Впереди не осталось никаких перспектив и буквально некуда было деться. На обеде у митрополита Сергия один из архиереев посоветовал ему поехать в Феодосию. В этом совете не было решительно никакого смысла, но, сбившись с пути, владыка утратил способность к рассуждению и, последовав бессмысленному совету, отправился в Феодосию.
«Там, – вспоминал он впоследствии, – я чувствовал себя сб
Контакты