Храм святителя Василия Великого

На главную ‹  Проза ‹  Произведения Игоря Изборцева ‹ Квипрокво или чужие сны (рассказ)

Квипрокво или чужие сны (рассказ)

Уже и секира при корне дерев лежит… (Мф. 3, 10)


Нет, не взирая ни на что, вечер прошел весьма насыщенно. Comme il faut! Началось все за беседой в его кабинете с авторитетом N. под коньячок. Решали вопросы. И, кажется, кое-что решили. После отбытия N., появился повод продолжить…
В VIP-зале “Метелицы” Сбитнев мягко присоединился к группе плотно и давно сидящих здесь коллег-единомышленников. Наконец он позволил себе немного расслабиться и неспешно закусывал Водку “Смирнофф” отварными бараньими ребрышками под соусом Руби-Порт и фаршированным муссом из гребешков и креветок. Все было достойно и ненавязчиво: и черная бабочка, оттеняющая четко отштампованную улыбку официанта, и корректные разговоры о погоде в Санта-Крус-де-Тенерифе, и даже ароматы расставленных там и сям вальяжно-развязных лилий. Тихая музыка навевала сонливость, и Сбитнев, расслаблено отдаваясь этому чувству, вяло отвечал на пустое щебетанье Вероники Карловны, жены финансиста Якова Циха. Краем уха он слышал, как на другом конце стола только что вернувшийся с Земли Обетованной Толик Шиманович живо объясняет своему соседу, носатому востроглазому художнику Симоняну, что значит правильно совершать “нетилат ядаим”. Сбитнев старался не терять из поля зрения язву Шимановича, от которого (по определению) в любое мгновение жди какой-нибудь гадости, но сейчас тот, похоже, действительно был увлечен демонстрацией собственной эрудиции. При этом он прямо-таки мелко вибрировал от самодовольства. “Не всякая вода пригодна, — говорил он с большим знанием дела, важно пощипывая себя за подбородок. — Не годится та, чей цвет, не дай Бог, изменился, например, если в ней растворилось какое-нибудь вещество. Но если это случилось, так сказать, само по себе или вода, скажем, мутна из-за естественных примесей, например, глины, но, однако, не настолько, чтобы ее отказалась пить собака — она пригодна. — Шиманович чертил в воздухе синусоиды, едва не касаясь нацменского носа Симоняна. — Если нет достойного сосуда, можно омыть руки из крана — попеременно то правую, то левую. Однако каждый раз надо открывать кран другой рукой заново, чтобы вода поступала именно под действием силы человека…”
Тут Сбитнев отвлекся, потому что Вероника Карловна вдруг больно ущипнула его под столом за коленку. Сбитнев, сделав серьезное лицо, посмотрел на дрожащие полураскрытые губы банкирши со следами майонеза поверх помады, на выкатившуюся каплю слюны и ему стало дурно. Преодолев легкую волну рвотных спазмов, он улыбнулся… и вдруг, закатив в потолок глаза и щелкнув себя по лбу, “вспомнил” про срочный звонок. “Простите, но это совершенно необходимо, — пятясь назад, лепетал он, — Совершеннейше!” С Яшей Цихом у Сбитнева были некоторые финансовые взаимоотношения, которые несколько укрепляли благополучие его семьи, так что ссориться с его нимфоманкой женой было никак не возможно, но, с другой стороны, смотреть в ее мутные от постоянного желания глаза было тоже невмоготу.
В общем зале он прошел мимо стола, за которым пьяно извивался, как дымовой шлейф над горящим мусорным баком, известный беззубый певец. Даже секундная с ним близость еще более ухудшила самочувствие. Не помогла и короткая утешительная беседа с остекленевшим экранным генералом, любителем национальных охот и рыбалок. Тот дружелюбно рыгнул прямо в лицо Сбитневу и нежно пощекотал кокетливо выглядывающий из верхнего кармана пиджака расшитый золотом генеральский погон. Полегчало лишь после выпитого в баре стакана холодной минералки. Бармен узнавающе кивнул и попытался спросить, что-то насчет последней программы… “Нет, нет и нет!”, — возмущенно оборвал его Сбитнев, и на всякий случай назвал все клеветой завистников и врагов демократии. Он хотел еще более усилить акцент на последнем, но тут появился пьяный в стельку народный артист с громкой фамилией. Он фамильярно облапал Сбитнева и проревел, похоже, играя что-то из самого себя времен какой-то там молодости:
— Веня, сукин ты сын, ты чего ж меня не зовешь на свое шоу? Я бы там задал жару! Я бы насыпал им перцу на хвосты! Замахнулись, вишь, на святое — свободу!
Народный сделал вид, что вот-вот зарыдает, достал огромный, как пеленка младенца, носовой платок и вытер гноящиеся, заплывшие от запоя глаза. Сбитнев утешающе похлопал его по плечу и тут же юрким ужом ускользнул прочь, от греха подальше. “То же мне, нашел друга, — со злым раздражением думал Сбитнев, на ходу стряхивая с себя перхоть и остатки гнусных запахов Народного, — хам, тебе только пилюли от поноса рекламировать…”
Вернувшись в VIP-зал, он сел на свое место и стал для вида тыкать вилкой в тарелку с чем-то остывшим и не вызывающим желания себя попробовать. На счастье, Вероники Карловны рядом уже не было. Ее напоминающая заполненную перебродившим вином греческую амфору спина колыхалась в углу, открывая то один, то другой бок, зажатого там Шимоновича. Тот, умеренно повизгивая, сопротивлялся. Известное дело: его скорее бы заинтересовал ее объевшийся груш супруг-банкир. “Так тебе!” — злорадно подумал Сбитнев… К неудовольствию, он не успел вдосталь насладиться страданиями недруга Шимановича: появился Голим Голимыч с интересными новостями из генпрокуратуры.
Голим Голимыч… этот непременный персонаж их тусовки всегда вызывал у Сбитнева неподдельный интерес. Так уж получилось, что Борю Либермана он знал лет этак пятнадцать, а может и все двадцать. Был тот в далекое советское время мелким спекулянтом-фарцовщиком, потом потянулся выше и превратился в Бориса Мануфактурыча, известного цеховика. Вокруг него буквально горела земля — народ сажали штабелями, но Мануфактурыч всегда ускользал — таким он был склизким. Говорили, что сдавал он всех подряд без всяких угрызений совести, но уличить его в этом не удалось и по сию пору. Теперь он стал известным адвокатом, успешно защищающим интересы их компании. Диплом он, понятное дело, купил, но хозяин ценил его не за выстраданные в долгие безсонные ночи сессий знания юридических законов и прецедентов, а за изумительные безпринципность и изворотливость, которые вкупе успешно компенсировали Борюсе отсутствие специального образования. А Голим Голимычем его прозвали за появившуюся однажды привычку, в ответ на просьбу дать денег, выворачивать наружу пустые карманы брюк: мол, нате, ешьте, сам гол, как сокол! Сбитнев, конечно же, знал про его гонорары от хозяина: цифры совсем непостыдные и для управляющего среднего столичного банка. При этот Борик успевал подхватывать кое-что и на стороне.
— Все, похоже, утряслось, — прошипел в ухо Голим Голимыч, и похлопал рукой по тощему портфелю, — папа велел нам обрешать кое-какие вопросы. Будем, так сказать, защищать свободу слова и демократию. Вернее средства не придумаешь. Ты как сегодня? Располагаешь?
— Да, только поедем ко мне, — тут же согласился Сбитнев и ущипнул себя за левый ус: неохота, конечно, но в данной ситуации капризничать было опасно: слишком важным для шефа был этот вопрос.
— Когда?
— С полчасика посидим для приличия и поедем? — предложил Сбитнев, взглянув на часы.
— Принимается! — кивнул Голим Голимыч, неторопливо огладил свою лысину и внимательно обвел взглядом переполненный изысканной снедью стол. Глаза его вспыхнули хищными огоньками, и он потянулся к ближайшему, безстыдно вздувшемуся горой копченых мясопродуктов, блюду…
— Внимание, Господа! — прозвучало на весь зал и Сбитнев внутренне сжался, узнав голос Шимановича. “Вырвался, шельмец”, — успел он только подумать, а Шиманович уже продолжал, сжимая в своей обезьяньей лапке рюмку с водкой.
— Минуточку внимания! Я хочу поднять тост за одного из присутствующих за этим дружеским столом…
Потное лицо Шимановича приняло какое-то особенно глумливо-агрессивное выражение. Сейчас он напоминал Сбитневу притворяющуюся анакондой мартышку. “Да что б тебя…” — выругался он про себя грубо, но, однако, проникновенно. Ему захотелось оказаться в каком-нибудь темном, изолированном месте, например, в портфеле у Голим Голимыча…
— Именно от него мы узнаем совершенно необходимые архиважные вещи, — глубокомысленно витийствовал Шиманович. — Он обладает удивительной способностью так освещать действительность, что свершившиеся события вдруг предстают совершенно в неожиданном свете, а порой и вовсе изменяют русло проистечения. Он просто меняет ход событий, господа! Его тонкий ум помогает людям труда, не имеющим времени для самостоятельного анализа происходящего, верно ориентироваться в историческом процессе; отшелушивать наросты грязной тоталитарной лжи от истинных ценностей свободного мира. Свобода слова и демократия — вот его кумиры, которым готов он самозабвенно служить, не щадя самое себя. Посмотрите на его мужественное, волевое лицо: разве способен такой человек дрогнуть, отступить перед врагами демократии? Нет! Посмотрите в его глаза — внимательные, проникновенные… честные. Обратите внимание, как цепко, как далеко смотрит он поверх своих знаменитых очков. Все это вселяет в наших соотечественников уверенность в незыблемости идеалов свободы и демократии. Он — гарант нашего спокойного, безмятежного существования в новом тысячелетии. При все этом, он верный товарищ, надежный и исполнительный член трудового коллектива нашей компании, четко и безпрекословно выполняющий все указания руководства. На таких как он стояла и будет стоять… — Тут Шиманович поперхнулся, почувствовав, что где-то уже перегибает палку, в запале махнул обезьяньей лапкой с зажатой в ней рюмкой, плеснув водкой на сидящего рядом Симоняна и, чуть помедлив, продолжил:
— О нем можно говорить безконечно, ибо нет предела его достоинствам. Закончу же поэтическими строчками-размышлениями, пришедшими на ум на досуге, заранее прошу прощение за их невысокие поэтические достоинства у тонких ценителей поэзии. Итак:

Какой он? Какой же? Давайте обсудим.
Иным он казался простым и приятным,
Другим — не совсем образованным людям –
Он виделся злым и совсем непонятным.
Твердили они, что он просто мужчина, —
Их сотни повсюду найдешь при желанье, —
А он был великих событий причина,
А он бы морщиной на лбу мирозданья.
И если бы кто-то на глобус любимый
Взглянул в окуляр микроскопа однажды,
То рядом с изломанной нитью Гольфстрима
Увидел бы след его ног х-образных.
Он ловко шагал по морям и по суше,
Бывал, говорят, и на дне океана,
Истории шепот внимательно слушал
И складывал все, что услышит, в карманы.
Потом доставал и, глядя в объективы,
Сжимал он руками событья и время…
Простите, так кто ж он, узнать вы хотите?
Извольте услышать: зовут его Веня!

Их (Сбитнева и, разумеется, Шимановича) обсыпали аплодисментами и юродивыми комплиментами. Сбитнев до боли сжал свои колени под столом, испытывая острое желания стукнуть Шимановича несколько раз головой об стену. Отчасти справедливый суд свершился: кое-чего тому перепало от облитого водкой Симоняна: по крайней мере пара злых коротких ударов под ребра — что для замухрышки Шимановича было подобно прямому попаданию авиабомбы. “Как все отвратительно” — подумал Сбитнев и потянул за руку Голим Голимыча…

* * *

Наконец все это осталось позади: слегка уже поблекшие лилии, пустые бутылки на столе в VIP-зале, пошлый пройдоха Шиманович, истекающая похотью Вероника Карловна и прочие — необходимые, но такие обрыдлые… Они ехали домой, и Голим Голимыч утробно урчал, переваривая обильно съеденное и выпитое. “Тебе это надо?” — тихо нашептывал он своему раздутому чреву и осторожно постукивал его ноготком указательного пальца. Расстроенный же Сбитнев предался печальным думам. “Что за невезение? — думал он. — Что за чудовищная черная полоса?” Действительно, в последнее время и в его жизни, и в жизни компании дела пошли как-то странно, будто некая сила выворачивала события наперекосяк, совсем не тем, каким бы следовало, боком. Некие странные стечения обстоятельств сменялись невыгодными совпадениями и неудобными поворотами — с подвыподвертом, как говорили они в студенческие годы. Например, эта странная история с вдовой офицера…
Случилось это неделю назад. Утром он, как всегда, вышел из дома, где у самых дверей квартиры его поджидал охранник, а внизу у подъезда — еще один. Проводили, как положено до машины. Та стояла в готовности с приоткрытой задней дверью. Все, вроде бы, в полном порядке: никого на горизонте, лишь на скамеечке сидела особа женского пола — невзрачное существо средних лет. В руках — стеклянная баночка. Ну, мало ли что? До машины ему оставалось шага два, не более, и вдруг эта женщина резво вскочила и выплеснула на него содержимое своей злосчастной баночки. Слава Богу, хоть не кислота — обыкновенные помои, самые заурядные бытовые. К счастью, плеснула она, не подрассчитав, издалека, и попала лишь на солпину брюк. Но кричала-то как при этом? Прямо комикадзе, Милош Обилич, убивающий султана! Скрутили ее, конечно, вызвали по мобильному милицию, но какой неприятный осадок? А ведь целый день после этого работать, с приличными людьми встречаться! Сумасшедшая особа оказалась вдовой какого-то капитана, безвременно почившего в Чечне от бандитской пули. Видишь ли, не понравился ей его комментарии событий?! Родину ее, видишь ли, унизили. Да с какой это стати? Быдло, хлебала бы из своего корыта…
— Послушай, Борис, — спросил Сбитнев, — а что там с той дамой, вдовой офицера, ну, с которой конфликт вышел.
— С Сергеевой? — рыгнув, переспросил Голим Голимыч. — Что с ней может быть? Денег ей выделили от комитета солдатских матерей — две тысячи долларов, квартиру пообещали, чтобы успокоилась, ну, и предупредили, конечно, что неприятности могут быть у ее детей если еще что-нибудь себе позволит.
— Почему еще и денег дали? — недовольно пробурчал Сбитнев. — И почему от комитета солдатских матерей? Ее бы посадить за хулиганство следовало.
— Ты думаешь, что говоришь? — прошипел Голим Голимыч. — Посадить вдову Героя России, да еще с двумя детьми? Веня, ты конечно мужик умный, но ты представляешь что бы было? А денег от нас она бы не взяла, хотя и нуждается. Вот так!
Голим Голимыч замолчал и опять уткнулся в свое чрево, а Сбитнев, взглянув в окно на мелькающие темные и косматые кроны деревьев, припомнил вдруг свои мрачные ночные кошмары, которые в последнее время его буквально одолевали, да так, что он собирался уже на консультацию психиатру. Буквально каждую ночь вваливался (иначе и не скажешь!) к нему в сон какой-то огромный волосатый нечесаный мужик — потный и, похоже, нетрезвый. Он обрушивался сверху всей своей чудовищной массой, давил и при этом злорадно сипел: “Я тебя научу Родину любить, паршивец!” Сбитнев чувствовал, как мужик вытаскивает из брюк ремень и понимал, что сейчас его будут нещадно пороть. От этого становилось, ужас как, страшно, но мочи кричать не было… Каждый раз Сбитнев просыпался в поту и до утра уже никак не мог заснуть. Самое странное, что голос этого чудовища был до боли знаком. Только вот чей? Мучительно напрягая память, Сбитнев копался в ее пыльных кладовых, но, увы, кроме англоязычных инструкций и каких-то листков, исписанных на малопонятном иврите, ничего не отыскивалось. С кошмара ночного он перескочил на кошмар недавний — бред Шимановича. “Тонкая бестия, — припоминая все сказанное о нем, подумал Сбитнев, — погоди у меня паршивец. Но как красиво сказал: мужественное, волевое лицо! (Тут Сбитнев почувствовал, как приятная, теплая волна растекается по всему телу). А что? Прав ведь шельмец: и мужественный и волевой…” Но вдруг выпал из какого-то темного закуточка заплесневелый памятный блокнотик, и Сбитнев отчетливо вспомнил, как лет восемь назад, когда его еще не возили в персональном автомобиле под охраной мордоворотов, когда ездил он на метро, как и прочие граждане, повстречали его в подворотне два подпитых уголовника — щуплые, низкорослые с тупыми неодухотворенными лицами, но изрядно разгоряченные спиртным и от того нагловатые и безцеремонные. “Мужик, — прогундосил, легко ухватив его за руку один из них, — тудема-сюдема, дай закурить, в натуре”. Сбитнев хотел отбросить руку и отбрить нахала резким словцом, но от чего-то вдруг онемел языком и одеревенел мышцами. Он вдруг отчетливо понял, что оказался один в этой темной подворотне, и, кричи не кричи, никто не придет на помощь. Он почувствовал, как оборвалось куда-то вниз его сердце и как подгибаются разом ставшие ватными колени. “Не надо-о-о!” — протяжно, как-то совсем по бабьи, пропищал он. Граждане уголовнички сами оторопели от такой его реакции. Они переглянулись и стали торопливо шарить по его карманам. “Возьмите все, только не убивайте” — просяще шептал Сбитнев, чувствуя абсурдность ситуации. “Очень надо о тебя мараться, мерин, — прошепелявил другой мужичек, вытряхивая на асфальт содержимое его бумажника, — ты сам нам отдался, как девка дворовая, мы не просили, но раз дают — бери” Сбитнева обрыскали-ощупали, два раза вполсилы ударили в живот, от чего он согнулся и упал на колени; потом ему влепили подзатыльник и на этом оставили в покое. А он все сидел и сидел, привалившись к холодной спине и плакал от унижения и обиды… И еще долго потом его мучили страхи, что кто-то узнает про таковой его позор… Он учился придавать своему лицу выражение непреклонности, смелости, отваги даже (кто, мол, подступит к такому?) и, что говорить, достиг определенных успехов. И все-таки по-прежнему иногда вспоминал и боялся: вдруг прознают? Как прежде, много раньше, боялся, что каким-то образом всплывет информация о его привычке в двадцатилетнем возрасте носить на шее серебряный бабушкин крестик (чего только не натворишь по молодости-то!).
Машина остановилась у подъезда. Вздрогнул, встрепенулся задремавший было Голим Голимыч и неуклюже полез прочь из салона. Затуманенный мыслями Сбитнев механически последовал за ним…
Через час, когда покончили с делами, Сбитнев позволил себе маленькое утешение в виде стаканчика мартини. Голим Голимыч же, как человек безусловно грубый, пиявкой присосался к коллекционному коньячку и при этом глубокомысленно порол всякий вздор, известный распоследнему статисту:
— Надо учитывать, что в сей момент три разновекторные политические силы борются за влияние на президента. Первая — это ура-патриоты в лице генералов и спецслужб, которые кучкуются вокруг Совета безопасности. Их влияние, несомненно, усиливается, но пока они слабоваты. Вторая — безусловно семейно-олигархический клан, с дядей Сашей во главе. Эти — хамелеоны: сегодня патриоты, завтра — завзятые космополиты западники. Одним словом: сними-ка, брат Елдырин, пальто. Главная их задача — уцелеть и сохранить свое влияние и, слава Богу, силы пока у них на то есть. И третья — питерская команда сподвижников Чубайса, которые занимают практически все ключевые посты в правительстве и оказывают серьезное влияние на экономическую политику. Вот и скажи, как нам скакать меж этих хряков, что б не потоптали? Папу-то нашего, что говорить, потеснили. Ах, потеснили! Его теперь, чуть что, не то что в Испании, на дне моря достанут. Что-то надо делать, Веня, бегом делать.
— Ты никак с революционными матросами мосты наводишь? — осторожно поинтересовался Сбитнев, внимательно из-под очков взглянув на Голим Голимыча. Тот нервно погладил лысину и пожал плечами:
— А что? Мудрый телок, как известно, двух маток сосет. Они порядок в своих рядах навели. Оргвопросы решили. Так что запросто. Ну… — Голимыч вдруг заюлил, — шучу конечно, на кой мне надо эту головную боль, чтоб я так жил. Шучу.
— Ласковый. Ласковый, а не мудрый, Борис — так русские говорят, — глотнув мартини, сказал Сбитнев и пришпилил Голимыча строгим взглядом к спинке кресла. — Стратег из тебя хреновый. У нашего любезного Народно-патриотического союза сейчас как раз полная дизурия. Президент всех объехал на кривой, заговорив державным языком, и этим практически увел от левой оппозиции белых государственников-патриотов. Власть заняла патриотическую нишу, потеснив коммунистов и разных там маргиналов-националистов. Таким образом красно-белая идеология потерпела провал. А папу ты зря похоронил, у него сил достаточно.
— Да чтоб я так жил! — замахал руками Голим Голимыч. — Я костьми лягу за папу, если надо будет. На рельсы лягу! По Садовому Кольцу голым пойду! Да я за папу…
После отъезда Голим Голимыча блики от его лысины еще долго метались по дорогой викторианской мебели и темно-зеленому шелку стен…
Желания что-либо делать уже не было, кроме мягкой постели, ничего в голову не лезло и Сбитнев отправился в ванну. Заснул он на удивление мягко и безболезненно, как это бывает свойственно людям без угрызений совести. Закрыл глаза и почувствовал, как во сне ровно вздымается его грудь. Потом вокруг чуть слышно зашуршали какие-то бумаги и кто-то отдаленно не то хихикал, не то подхрюкивал. Где-то в стороне испуганно, боясь потревожить его священный сон, жались какие-то затененные неопределимые личности и среди них некто-то голосом Шимановича с чувством декламировал давешнее стихотворение… Позже, мимо скакали какие-то настырные точки и тире: безконечным канатом они протягивались сквозь сон, становясь все светлее, все ярче, ярче, ярче…

* * *

Он брел по необозримо огромному пшеничному полю, через край залитому светом. От золота под ногами и до безконечности вокруг, в глазах разгорался сущий пожар. Рядом шла высокая молодая женщина, очень высокая — так что он едва достигал ей до пояса. Она держала его за руку и вела куда-то к горизонту. Пшеничные колосья щекотали ему лицо. Они так нежно, так трогательно касались его упругих детских щек, что ему хотелось кричать от восторга. Он был совсем маленьким и его разрывало на части от желания запеть.
— А ты не бойся, пой, — угадала его мысль женщина, — ты пой, Венечка, ведь это все твое, до самого горизонта: и вперед, и назад, и вширь. Твое. Пой!
— А-а-а! — заголосил он, но вдруг понял, что не знает слов, совсем никаких слов, которые можно было бы сейчас петь. Вертелись в голове какие-то кворумы, социальные гарантии, советы Европы, но разве можно это петь? От обиды у него потекли слезы и он, подняв кверху глаза, взглянул женщине в лицо.
— Мама, мама, — прошептал он, заметив, что женщина тоже плачет. Но кроме слез, он разглядел на ее красивом лице кровоточащие ссадины и шрамы.
— Прости меня мама, прости, — быстро залепетал он, — я больше не буду. Никогда! Тебе больно?
— Ничего, я потерплю, — женщина нежно погладила его по голове, — мне не привыкать, ведь я тебя люблю.
— Я больше никогда не буду, мама! — теперь уже в голос закричал он. — Никогда, поверь!
— Я верю сынок, верю, — продолжала она ласково его оглаживать. — Верю…

* * *

До обеда Сбитнев чувствовал себя неважно. Его слегка поташнивало и на душе было муторно и тоскливо, словно он по ошибке обманул кого-то весьма нужного и полезного. Но к полудню он сумел взять себя в руки: он умел это делать; он, вообще, многое, чего умел. После обеда он подписал кое-какие документы, аргументировано доказал необходимость отмены очередной загранкомандировки для Шимановича и со спокойной совестью отправился на прием к психиатру.


Квипрокво - недоразумение(устар.)


Псков, ноябрь 2000