Храм святителя Василия Великого

На главную ‹  Проза ‹  Произведения Игоря Изборцева ‹ Исповедую тебе (повесть)

Исповедую тебе


Если исповедуем грехи наши,
то Он, будучи верен и праведен,
простит нам грехи наши и очистит нас
от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).


Ему просто не повезло. Обычное банальное невезение — упал там, где, разумеется, отсутствовала соломка. Не было никакого злого умысла — просто случайность... Но голова? Она болела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец, распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексей попытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнули в глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовые молотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Это просто тикал будильник. Стучал, барабанил — нахраписто и безобразно громко — точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своих рабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.
— Уйми-и-сь, — протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.
Похоже попал: ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.
Он почувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. “Вчера... Все случилось вчера — он помнил. Но почему? Так, еще раз. Он подошел к “Универсаму” и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержанта этот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорил с нарядом городовых! А потом подошел он и этот удар... За что? Что такого мог сказать Витька?” Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывала пулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но где там! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которых черными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчас час? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как, впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждое такое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно их сокращало.
Еще около часа он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотя и не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню и груду старых досок подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже... Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце, давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанное тело, отзывающееся болью на каждый второй шаг.
Алексей проковылял в угол, где висело тусклое, засиженное мухами зеркало, и с отвращением взглянул на свое отражение: всклокоченная седая с желтизной борода, местами сливающаяся с такой же желтоватой кожей лица, мясистый с лиловыми прожилками нос, пегие, падающие на лоб космы и местами на них запекшаяся кровь, синева и припухлость на лбу — увы, это не радовало. Но пора. Как мог, он прихорошился и пригладился, почерпнув ладонью воды из стоящего тут же ведра. Через пару минут, завершив свой нехитрый туалет, он покинул дом, не утруждаясь запирать дверь. Да и что, кроме ведра и пустого стакана, могли у него утащить? Разве что разбитый параличом диван и нетрезво шатающийся из стороны в сторону старый табурет.

* * *

Около “Универсама” он выпил кружку теплого пива и тогда немного полегчало. Его угостили два паренька, которым он представился летчиком-фронтовиком, полковником в отставке. Сначала они лишь искоса глядели на него и, казалось, не слушали, но когда он натурально пустил слезу и прошелся матюжком по мэрии и депутатскому корпусу, они снизошли и пододвинули одну полулитровую емкость. Больше надоедать он не стал, а, быстро выпив, отправился искать злополучного Витьку Хребта. На ступеньках у входа в магазин — обычном его месте — Витьки не было. Зато прогуливался наряд городовых. Алексей застонал, наклонив голову, сжал рукой затылок и юркнул в магазин. Он брел мимо наполненных прилавков, которые не для него и не для Витьки, и пытался вспомнить, сколько действительно ему было во время войны? Ну да, в сорок пятом, аккурат в мае, сразу после победы, исполнилось три года. Рановато для авиации! Но пареньки, вестимо, двоечники: разве хорошисты или отличники пьют с утра такое дрянное пиво? Для солидных же людей у него всегда найдется более серьезная история.
Ага, вот, похоже, его клиент. У рыбного прилавка стоял полноватый гражданин церковного вида, с бородой и затянутыми на затылке в хвост волосами. Он расплачивался, отделяя купюры от тоненькой пачки.
— Простите, Христа ради, — осторожно подступился Алексей, — мне в Печеры к отцу Адриану срочно надо. Не могли бы дать на дорогу? Всего десять рублей.
Полноватый тут же дал десятку и попросил помолиться у Печерских преподобных за раба Божия Сергия. Алексей благодарно кивал, комкая купюру в кулаке. Отойдя, он перекрестился и сказал про себя: “Помяни, Господи, раба Твоего Сергия, даруй ему здоровья и благополучия”. Он всегда так просил за даятелей: и труд невелик, и совесть не так тревожит. А на счет Печер... Ну что ж, когда-то может быть и будет там, тогда непременно помянет. Пока же и так сойдет. Ему казалось, что Бог его всегда и непременно слышит во всяком месте. Когда укоряла совесть и скребло на сердце, он просил простыми словами: “Прости меня, Господи, Ты знаешь, я не со зла, а по немощи. У них много, с них не убудет, а у меня ничего нет. А за ложь прости... За правду-то они и не дадут ничего...”. Так он просил. В отличие от многих своих знакомых, он считал себя верующим, иногда бывал и на службах в храме, правда, не совсем это у него получалось...
Алексей вышел на улицу, по-прежнему сжимая десятку в кулаке. Но что-то было не так, что-то ворочалось внутри, рождая чувство дискомфорта. Хотя, что кривить душой, знал он, конечно, что это за червь неугомонный кусает его за уголки сознания, но хитрил... Тем более, кто-то притаившийся прямо за лобной костью явственно произнес: “Совесть надо иметь, Петрович, стыдно!..” — “Да ладно! — рассердился он сам на себя. — Что такого и сделал-то?” Но десятку надо было срочно употребить. Факт. А то, еще чего, нищему какому отдашь, например Витьке Хребту? Вот ведь дела! Алексей вздохнул и в ближайшем киоске купил бутылку настойки, присовокупив к испрошенной мятой купюре несколько своих рублей. Показалось ему, что из-за стекла глянул на него с укоризной давешний бородатый благодетель и даже пальцем погрозил. Похолодев, пригляделся: фу-ты, обманулся, вовсе не тот там сидел, а какая-то расфуфыренная незнакомая бабуля. Алексей с досадой махнул рукой: нет, сегодня его голова явно фортелит, надо срочно лечиться.
Он заспешил мимо вытянутого в длинный ряд мини-рынка, пугающего проходящих дешевыми полусинтетическими колбасами, гуманитарной тушенкой и отечественными крупами по среднеевропейским ценам. Плыли мимо одноликие фруктовые прилавки с парящими над ними улыбчивыми кавказскими лицами, будто нарочно налепленными кем-то прямо на воздух, но кое-где уголки этих афиш отгибались, обнажая клинки кинжалов и ржавые кандальные цепи. Окрестные старушки испуганно притулились в самых невыгодных местах, готовые, чуть что, побросать свои скромные кучки огурчиков и пучки зелени и дунуть прямиком в свои деревни. А по другую сторону балагурила местная люмпенская братия, торгующая ржавыми болтами, разномастным инструментом и прочим хламом, бывшим в многократном употреблении. Алексея тут знали и пытались остановить, но он не сбавлял шага. Тем более голос за лобной костью нудно твердил: “Доиграешься ты сегодня, Петрович!”
— Эй, мужчина! Мужчина! — развязно кричала молодая, но изрядно потасканная лотерейщица, с темным от безпрерывных кутежей лицом. — Потяните номерок, эй, вам говорю!
Это, конечно, не Алексею, хотя он несколько и замедлил шаг— какой он для нее мужчина? — это толстому в дорогом адидасовском костюме. Но тот сам не промах, тут же отбрил:
— Сама тяни, лахудра.
Но нашелся некий простак, потянул...
— Вы выиграли телевизор, — заученно выдала лахудра-лотерейщица, не взглянув даже на кусок картона в руке гражданина, — поставьте на кон еще сто рублей...
Дальнейшее Алексей знал наверняка. Он опять заспешил, краем глаза заметив, как нависают над доверчивым гражданином сумеречные фигуры подельников лотерейщицы.
А вот впереди замаячил знакомый силуэт: необыкновенно высокий, чудовищной худобы, сутулый и согнутый знаком вопроса Витька Хребет — тут не спутаешь. Алексей догнал приятеля и ухватил под руку:
— Документы! — пошутил, изменив голос до глухого хрипа.
— А? — вздрогнул тот и дернулся всем телом, но, обернувшись, в сердцах ругнулся: — Да чтоб тебя...
— Не ждал? — рассмеялся Алексей, довольный эффектом. — Колись быстро, чего меня вчера менты приголубили. Ты что ли попросил?
— Да нет, — смутился Хребет, — не просил я. Они пристали, намекали, что надо платить за место. Я им, что, мол, уплачено вперед. Они, мол, кому? Крыше. Какой? Я и говорю, что, мол, крутой, круче нет, сейчас вас тут быстро накроют и уложат рядком, и погоны не помогут. А тут ты, в аккурат, мол, здорово братаны, вот, мол, и я. Соображай, за кого они тебя, не разглядев, приняли? Но тебе одного удара хватило. Они поняли ошибку, плюнули и ушли, а я тебя до дома дотащил. Что, не помнишь?
— Нет, — почесал затылок Алексей, — ну, раз так, пойдем лечиться.
— Это дело, — оживился Хребет.
Они обогнули “Универсам” и во дворе расположились на скамейке. Бутылки, правда, хватило ненадолго и вскоре, они уже присоединились к небольшой кампании для дальнейшего времяпрепровождения. Хребет тут же безцеремонно втиснулся между их общим знакомым Санькой Ершом и каким-то пришлым бомжом, а Алексей скромно остался стоять рядом, ожидая пока заметят и нальют. Но мужики за разговором не спешили.
— Вот генерал-губернатор бы порядок быстро навел, будь президентом. Все же боевой офицер, — рассуждал Петр Петрович, местный дворовый пенсионер, — кого надо бы под суд и к стенке, а кого метлой поганой из страны. А то все разворовали, ироды...
— Да ну тебя с твоим генералом — это та еще птица! Продался он давно американцам или чеченам. Был когда-то боевым генералом, но и для него нашлась цена, — Ерш презрительно сплюнул сквозь зубы. — Вспомни Чечню? Сдал он наших ребят и не за так душу свою продал — выторговал чин губернатора.
— Да брось, он же победил на выборах, — авторитетно встрял малознакомый бомжеватый мужик, даром что синюшного вида.
Но Ерш свое дело знал туго.
— Сиди, — отбрил он синюшного, — мне бы дали сотню миллионов зеленых, я бы тоже победил. Это как гипноз, тут целая наука промывания мозгов. Если тебе, Хребет, будут, к примеру, отовсюду твердить, что ты торшер, зуб даю, через неделю два пальца сунешь в розетку. Народ облапошить нынче не вопрос, были бы спонсоры.
Хребет что-то недовольно пробубнил, мол, сам такой, и быть бы ссоре. Но тут вдруг разговор пресекся по, как говорится, объективным причинам.
— Здорово, мужики! — прервал политбеседу чей-то хриплый бас.
Мужики приумолкли и потупили глаза, а подошедший в упор их рассматривал, чуть растянув толстые губы в нагловатой ухмылке. Это была известная здесь фигура, некто по кличке Угрюмый, мытарь, собирающий дань с побирающихся бомжей и торгующих всяким хламом люмпенов. Бандитская группировка, в которую он входил, “опекала” территорию “Универсама” с прилегающим к нему мини-рынком. Имел Угрюмый вполне характерную для выбранного рода занятий внешность: широкий, надутый, с толстой шеей и бычьим затылком. Маленькие, широко расставленные глаза всегда смотрели недобро, застыла в них какая-то глубинная звериная тоска. Возможно, эволюция в нем однажды повернула вспять и двигалась себе обратным ходом, внешне пока незаметно, но внутренне вполне определенно меняя структуру его личности: кое-что стирая, кое-что вытаскивая из подсознательных глубин и прописывая в те места коры полушарий, где зарождались поведенческие мотивы....
Лет тридцать назад людей с таким выражением глаз надолго запирали в психушку, но теперь все переменилось: сегодня там просто не хватило бы места, да и сам медперсонал иногда так нездешне поглядывал по сторонам... Алексей не так давно бывал среди тамошних белых халатов и испытал все на своей шкуре. Богданово ему часто снилось, а наутро болела внутренность, безнадежно испорченная дрянными и, мало того, безполезными лекарствами. А, может быть, ему там и самое место — в Богданово-то?.. Ну а лет тридцать назад... Алексей тогда был значительно моложе — этак лет на тридцать? Людские лица тогда действительно были другие. Может быть, нынешнее — это следствие быстротекущей генной мутации после Чернобыля? Кто его знает? Будто кто-то взмахнул палочкой, и открылись запертые доселе двери, а оттуда повалили реликтовые гоминиды со свиными рылами, а один из них — Угрюмый... Тут Алексея сильно встряхнули, и он был вынужден вернуться в действительность.
— Ну ты, и тебя это касается! — тряс его за ворот Угрюмый. — Забыли кто и сколько кому должен? Всех будем колбасить, своих не узнаете...
Оказывается, это была обыкновенная разборка — кое-кто задолжал своей крыше — а Алексею досталось оттого, что не вовремя задремал, проявив неуважение. Не отошла еще все-таки голова!
— А что менты наезжают? — робко спросил Хребет. — Ведь уговор был: платим вам, и нас не трогают?
— Разберемся! — отрезал Угрюмый. — От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. И все! Вот ты, — тряхнул он еще раз Алексея, — давно тут ошиваешься, бабки стрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?
Все молчали и Алексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцати двух-двадцати трех?
— Чего молчишь? — вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Ткань треснула и разорвалась, полетел и сам Алексей — сначала навстречу Угрюмому, а потом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.
Все бы ничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с его шеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылся в бане — так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал, ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:
— Отдай!
— Что? — не понял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, да и ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: — Ах, это? На...
Он бросил крест на землю и втер каблуком его в самую грязь.
— Забери свою железку! — осклабился он и заржал...
Не следовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровня бродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучше не переступать: себе дороже...
— Ну, ладно, — Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в который перекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись на прощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежно испорчен: и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будут сохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынче самолюбие?
Алексей выковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутри него происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ и невнятное бормотанье. Ко всему, опять разболелась голова. Только зря он сердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомый никому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые, дающие последний отсчет, часы...

* * *

Но успокоился Алексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились в район “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельных парусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стен старой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта. Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь, доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обида проснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясь вырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он уже решил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. На Петровской он повернул налево и вскоре вышел к городскому кладбищу номер два.
Это было старое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но наверняка были и более древние — Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое за тысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в середине шестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумя более поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместился бы запас провианта для жителей целого квартала, и неизвестно, что там, под этими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.
Юго-западнее храма, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробная часовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкой вверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна, была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкий входной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещение с утрамбованным земляным полом. Свое предназначение — быть малой безалтарной церковью и служить местом молитвы об усопших — она давно не выполняла, а служила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечно являлась еще памятником архитектуры местного значения.
Через святые врата по мощеной дорожке Алексей дошел до церковных дверей и тут замедлил. Опять будут гнать! Ну и пусть. Все равно пойду! Он решительно ухватился за дверную ручку и потянул на себя. В притворе за свечным ящиком дремала Семеновна, но, почувствовав его приближение, встрепенулась и закричала:
— Опять пришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!
— Да не буду я, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, — Алексей, стараясь произвести впечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.
Но не прошло. Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:
— Опять нализался, Ляксей, нет чтобы как все — тверезым придти. Горе с тобой, нет, не пущу.
Но Алексей почувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол, ладно тебе, и вошел в храм.
Жар от множества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене. Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник на вечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:
— Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... — выводили клиросные певчие ангельскими голосами.
— Господь воцарися, в лепоту облечеся, — возгласил священник прокимен.
Алексею стало совсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странные желания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех сил сдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:
— Святой отец! Святой отец! Скажите мне...
— Тише! Замолчите! Не мешайте батюшке! — зашипели на него со всех сторон. — Уходите!
Его пытались вытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:
— Батюшка! Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня на части? Куда идти, куда деваться?
Священник обернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжал кричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали его взашей из храма.
— Не пускайте его больше! — донеслось вслед распоряжение священника, и за ним с шумом захлопнулись церковные двери.
— Мафия, везде мафия, — пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскую глушь.
Он протискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивал и переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухомани погоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа, перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:
— Эй, дед, подь сюда!
Он обернулся, готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодого толстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполне приличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем на правой руке. Бандит? — засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее, этот самый, новый русский — и лицо без жесткого каркаса, словно мякиной набитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда более самого Алексея.
— Ты это, дед, — промямлил он не вполне послушным языком, — конкретно выпить хочешь?
— Ну, да, — не замедлил с ответом Алексей.
— С горла будешь? — протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. — Не боись, всяко разно, это не заразно.
— А мне один хрен, — махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.
— Ты того, пореже! — забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: — Сегодня, дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели до смерти... Любишь баб, дед?
— Поздно мне, отлюбил свое, — отмахнулся Алексей, — не до жиру, быть бы живу.
— Сочувствую тебе, бедолага. А я так до ста лет буду любить, здоровья хватит, да и денег наколочу: хватка у меня медвежья. Хошь, дед, пойдем в кабак?
— Да нет, ни к чему это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, — зачем-то похвастал Алексей.
— Ты чего, этот самый, повернутый? — удивился толстяк и покрутил пальцем у виска. — На кой тебе ляд? Ты что, в школе не учился? Доказано ведь, что нет никого на небе, только эта, как ее, безвоздушная пространства.
— Кем доказано? — выразил сомнение Алексей.
— Да этими, учеными, врачами, учителями, — толстяк хлебнул из бутылки, — ну и космонавтами.
— Плевал я на космонавтов, — рассердился Алексей. — И Бог есть, и сатана. Книги надо читать.
— Кого там читать, “Му-му”, что ли? — толстяк попытался припомнить что-то еще, но не сумел и просто плюнул на землю. — На кой ляд мне читать? А кто работать будет — папа Карло?
Он пьяно рассмеялся и похлопал себя по толстой свинячьей груди:
— Ну ты дал, дед! И чертики, говоришь, есть? Ну, темнота! Они же только в ужастиках по телеку. Лечись, дистрофия, разрешаю, пей, сколько влезет.
Алексей приложился и почувствовал, что коньяк, похоже, достал до самой крыши, и та начала съезжать набекрень. Он опустился на траву и прикрыл глаза.
Толстяк же, покачиваясь, сидел на скамейке и бормотал:
— Ну, дал, дед, дури, ну, отколбасил...
Он захихикал и продолжал еще, когда из дыры в земле над склепом вылез вдруг черный дядька, а за ним еще два. Они подошли и встали рядком как раз напротив. Случилось это так быстро, что он едва успел дохихикать, а потом у него отвисла челюсть, и струйка слюны потекла по подбородку, на дорогой галстук и дальше на округлый живот.
— Значит, говоришь, нет нас? — хриплым шепотом спросил один из черных. — Пойдем, голубчик, обсудим эту тему.
Толстяка, верно, разбил паралич: он сидел совершенно неподвижно, и только жабьи его глаза медленно вылезали из орбит.
Черные дядьки легко подняли его дебелое многопудовое тело и унесли в земляную дыру, откуда давеча появились.
Алексей все это как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописец сработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память странным образом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Он ковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:
— Мафия, везде мафия, достали уже...

* * *

Поздно вечером того же дня темно-синяя “Ауди-80” стремительно неслась со стороны Овсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшего Сироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом на мост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, и скорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляя хода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее и сгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосу асфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правым боком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным, или ему просто не повезло, или... Да кто их знает — эти “или”. Через мгновение “Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще через секунду с жутким треском правой стороной капота впечаталась в железобетонную опору освещения. Та сложилась, словно спичка, многопудовой громадой комкая и превращая в груду хлама дорогое импортное железо кузова — правую его сторону. До аварии там сидел пассажир, теперь же на этом месте была кровавая каша из металла, пластмассы и человеческой плоти. В открытое окно свисала рука, а чуть выше лежал чудовищный железобетонный столб, и казалось, что человек держит его на плече; что, притомившись, он лишь на мгновение безвольно откинул руку... Вряд ли кто сейчас бы узнал эту руку и самого этого человека.
Утром следующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупа некоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза у погибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикой звериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающим вселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью между реальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянулась рука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...

* * *

Через неделю примерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как за свечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебных полномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой. Она, еще не узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая и выбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже на нее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебирала томаты.
— Эй, слюшай, иди, — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, — нэ мешай работать людям.
Она отшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, и Алексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, по большому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая — наблюдать. Он стоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичку или пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутой рукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, на ходу сочинить доверительную историю, и не ошибиться — где жалостливую, а где — по-солдатски суровую; где — осуждающую весь мир, а где безжалостно-самокритичную. Ошибиться — значило в лучшем случае ничего не получить, в худшем — заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт, который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человека выбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! — укорял иной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. — Себе дороже будет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, вилял и делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ. Вечером же они с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотя строгой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждал Алексей.
Так вот, он как обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь свое профессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для дела совершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще один черноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-то местная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам, схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” — подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась, и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!
Он подошел и вежливо попросил шмару удалиться, незаметно ткнув ее кулаком в бок Та взвизгнула и в момент испарилась.
— Никак Ляксей Петрович? — признала Семеновна. — Ты чего ж, покупаешь тут что?
— Так, — пожал плечами Алексей, — по мелочи.
— А я вот дочери племянника на именины арбуз хочу выбрать.
— Какой тебе, Семеновна, я помогу?
— Да так, чтобы хватило, — Семеновна достала маленький истертый, времен оттепели, кошелек и смущенно продемонстрировала его содержимое. Не густо!
— Ладно, я сейчас моментом выберу самый большой и дешевый, так что хватит, — пообещал Алексей.
Он подошел к продавцу, которого знал, и неслышно для Семеновны шепнул:
— Послушай, Махмут, я для сестры возьму арбуз на десять кило, а ты с нее за два кило возьми. Я отработаю, ты знаешь.
— А, бэри, — махнул волосатой рукой Махмут.
Алексей, выбрав тяжелого полосатого кабанчика, вручил его Семеновне, и та с удивлением заплатила совсем небольшую сумму.
— Ну, Ляксей Петрович, — умилилась она, — век не забуду вашей доброты. Кто добро творит, тому Бог отплатит. За добро Бог плательщик. Где бы мне, старой, такой арбуз так дешево купить. Вот что значит мужик!
— Где ж твой-то мужик, Семеновна? На печке небось кости греет?
— Мой-то? Мой помер давно. И сына недавно схоронила. Вот племянник только, да дочь его заместо внучки, а так одна я. А ты-то сам что? Мужик вон с головой, бросил бы пить, да за ум взялся. Где семья-то твоя?
— Ум-то мой, Семеновна, вышел давно. А семья есть, но не нужен я им. Раньше они мне были не нужны, а теперь — я им. Так что я не в обиде!
— Ты приходи в храм, я с батюшкой поговорю, — пообещала Семеновна, — только трезвый приходи, пьяным, не обессудь, не пущу.
— Да я понимаю.
Алексей скособочившись нес полосатый арбуз в полосатой же торбе, а с другого бока, ухватив его под руку, семенила маленькая Семеновна. И казались они, несмотря на разницу в возрасте, дружной семейной парой, не мешал даже слишком запущенный и обношенный вид Алексея. Впрочем, многие ли из пожилых людей могут похвалиться сегодня хотя бы относительным достатком?
Они дошли до остановки и Алексей посадил старушку на автобус, галантно помахав ей рукой на прощанье, а потом повернул обратно.
У первого же ларька он увидел семафором маячащего Витьку Хребта. Размахивая мосластыми руками, тот что-то объяснял какому-то военному:
— Товарищ страшный прапорщик, это ваш долг. Долг военного и гражданина! Иначе же вы подведете российскую армию!
— Старший! — поправил прапорщик. — Долг свой я знаю и не вам меня учить, но помочь — не знаю, смогу ли.
— Да отвезите вы ее, что вам стоит? — не отставал Витька.
— Что случилось? — спросил не понимающий ничего Алексей.
— Да подрезали тут сумку у одной студентки, — торопливо начал Витька, — деньги там, документы — самое ценное. Я-то щипача этого сразу срисовал, глаз у меня — алмаз. Но мое дело крайнее — гуляет себе и пусть. Вот он и нагулял студентку, та и рюхнуться не успела, как опустел ее багаж.
— Ну и что дальше? — спросил Алексей. — Дело-то обычное.
— Да жалко ее, здесь особый случай. Она ведь так плакала, что даже товарищ страшный прапорщик со своего блокпоста услышал.
У прапорщика были, наверное, железные нервы, и он спокойно поправил Витьку:
— Старший. И не с блокпоста, а с артдивизиона. Но отвезти ее не смогу, времени в обрез.
— Вот и я говорю, времени в обрез, — продолжал напирать Витька, и пояснил для Алексея: — Надо студентку докинуть до Бежаниц, до дома. Там мать у нее при смерти. Она тут деньги на операцию собирала, весь курс, говорит, помогал, общага вся, преподаватели. Вот набрали, она домой собралась ехать и зашла купить фруктов. И вот!
— А не туфта это с операцией? — засомневался Алексей. — Больно история на мои похожа.
— Ну, ты это брось, — замахал на него руками Витька, — сравнил себя и ее. Вот и прапорщик подтвердит?
Витька не стал больше испытывать военного на прочность игрою слов, а тот молча кивнул.
— А где мадам? — спросил Алексей. — Может быть, чем-то ей можно помочь?
— Да уж вестимо, — Витька загадочно улыбнулся, — Вестимо надо, да и помогли уже. Пришлось подзанять кое-что под твой недельный заработок. Не в обиде, Леха?
— Под чей недельный? — не понял Алексей
— Под твой, ну и под мой, вестимо.
— Ну свой-то ты можешь вон и прапорщику отдать, а мой-то какого рожна?
— Да больно уж жалко стало, да и девица хороша.
— Мне что до того? — хотел обидеться Алексей, но передумал и лишь в сердцах махнул рукой. — Ладно, где она? Дайте хоть посмотреть на столь дорогую мамзель.
— Сейчас подойдет, — опять улыбнулся Витька, — за фруктами отошла. Вот страш... фу ты, старший прапорщик отвезет ее до дома.
Прапорщик задумчиво смотрел вдаль, наверное смирившись с неизбежным, но девушка все не возвращалась. А через пятнадцать минут они все вместе в ее поисках бороздили окрестности. Через полчаса прапорщик отбыл, а Витька только разводил руками:
— Нет, что-то случилось. Может на “скорой” увезли?
— Да, да, — поддакивал Алексей, — на “скорой”, на очень скорой и быстрой увез ее подельничек. Глаз-алмаз, говоришь? Всей общагой, всем институтом, преподаватели все, говоришь? И это летом? Болван ты, Витька, каникулы у них летом. Все туфта, как я и говорил. Кинули тебя, как дешевого фраера. Вот так.
— Да не может быть, Леха, — сокрушался Витька, — она не такая...
Но Алексей уже шагал прочь, напевая про себя: “Ах, лето, лето...”. И было ему почему-то совсем не жаль денег, которые придется отдавать, и не было злости, и не было обиды. Ах лето, лето...

* * *

В начале осени Алексей захандрил. Он почти перестал выходить из дома. Подолгу лежал на диване, разглядывал потолок, фокусируя взгляд на разных его участках, и каждый раз из паутинок, трещинок и грязевых пятен, как в калейдоскопе, складывались причудливые фигуры. Были это лица из прошлого и настоящего, животные, какие-то фантастические уродцы и еще невесть кто и что. Мысли двигались вяло и с таким трудом, будто шлепали в тяжелых бахилах через торфяное болото.
Вечером хозяйка приносила полбуханки хлеба и кипяток. К этому рациону он добавлял два-три яблока, которые подбирал, выходя во двор по нужде — скудно, но жить можно. Но однажды хозяйка не пришла. Он решил, что забыла, или, что еще хуже — надоело ей быть самаритянкой. Обиделся и уткнулся лицом в подушку. Не придал он значения тому, что днем на ее половине был слышен шум и голоса. Мало ли что?
Утром она тоже не появилась, а за стеной было по-прежнему подозрительно тихо. Алексей, преодолев гнетущее душу раздражение, вышел во двор, обогнул дом и постучал в хозяйскую дверь. Никто не открыл. Он стучал еще и еще, пока через забор с соседнего участка не закричала соседка:
— Чего колотишь, тетерев, увезли Евдокию вчерась днем в больницу: сердце прихватило. Машина приезжала за ней, ты что же, не слышал?
— Что, сердце? — переспросил Алексей. — Нет. Я не слышал.
Он замялся на мгновение, а потом, спросил:
— Хлеба четвертушку в долг не дадите? Я отдам.
— Сейчас, — соседка скрылась и вскоре принесла почти целую буханку и банку рыбных консервов.
— Спасибо. Помоги вам Господи, — поблагодарил Алексей и ушел к себе. До завтра, решил, хватит, а там пенсия. Можно будет и Евдокию в больнице навестить. С тем и уснул. А назавтра пришли и сообщили, что умерла Евдокия. Да как же это, не поверил он, что же за напасть? Вот навалилось! Появились какие-то люди, родственники. И откуда? Ведь одинокая была...
Алексей ушел, чтобы не мешаться под ногами, да и тяжело было на сердце. “Упокой, Господи, новопреставленную Евдокию”, — шептал то и дело молитву... С пенсией в кармане он пришел к “Универсаму” — ноги сами принесли. Долго искал там Витьку Хребта. Хорошо, подсказали мужики, нашел дружка в подвале одной из пятиэтажек.
— Хвораю, — прокашлял Витька, — тубик у меня открылся, так что, того — не сиди рядом.
— Да ладно, — махнул рукой Алексей, — меня эта лихоманка не берет, у меня свои хвори. Давай-ка помянем лучше рабу Божию Евдокию, новопреставленную.
— Это кто?
— Хозяйка моя, сегодня ночью умерла от сердца.
— Сколько лет-то, пожилая?
— Да нет, моя почти ровесница, лет шестьдесят.
— Ну, давай помянем, коли есть чем.
Алексей достал бутылку дорогой “Посольской”.
— Силен, бродяга, — оживился Витька, но тут же надолго закашлялся, прикрываясь серым от грязи платком.
Они выпили, помянули и, как водится, помолчали минутку. Витька взгрустнул и сказал:
— И я скоро, недолго осталось. Доедает меня чахотка.
— Не торопись, — попытался подбодрить его Алексей, — поживем еще.
— Да нет, сил никаких не остается, помру...
— Ну что ж, все помрем, не грусти, брат. Бог бы простил, накрутили мы с тобой, Витек, макарон. Как-то встретят нас там?
— Ты знаешь, Леха, раньше я к этому относился так, без интереса. А теперь — веришь? — боюсь. Лежу один и боюсь. Будто люк какой-то приоткрылся, а там огонь мерцает. Вижу я, и страх меня одолевает. Чувствую, ждут меня там; и не с добром ждут.
— Не грусти, Витек, я схожу, свечку поставлю за тебя о здравии и записку подам. Знаешь, я и самому батюшке про тебя скажу. Мол, есть такой мужик Витек, друг мой, хороший мужик. Пусть что-то и не так делал, но одумался теперь и прощения просит. Так?
— Так. Так. Ты не забудь только, а то муторно мне, нехорошо. Черно как-то. Света бы...
Витек опять закашлялся, да так протяжно, что понял Алексей: точно, недолго осталось. “Ну, не может же быть, — подумал с отчаянием, — чтобы здесь так плохо и там тоже. Ведь не может?”
А Витек успокоился, потянулся к стакану, выпил и сразу уснул, как будто провалился куда-то.
— Вить! — тихо позвал Алексей, но тот спал, а на губах его выступала кровавая пена.
Алексей встал. Бутылку он оставил у изголовья больного.
На улице он ощутил, что совершенно трезв, будто и не было принятых ста пятидесяти грамм. В совершенно ясной и звенящей как бы даже от мороза голове уже выстраивались в ряд слова, которые он скажет там, в храме, как обещал.
Незаметно он оказался и у самых церковных дверей. Замер, собираясь с духом, и тут заметил рядом на скамеечке старичка, явно нищего, но раньше никогда не виденного. Тот вроде бы смотрел вниз, в землю, но Алексей почувствовал, что обнаружен, и не просто обнаружен, но и словно просвечен рентгеном.
— Вы сядьте, — сказал вдруг тот тихим голосом, — переведите дух-то. В храм надо входить затаив дыхание, с благоговением перед святыней. Понимаете меня?
— Может быть, и понимаю, — сказал Алексей и сел, — не совсем, правда.
— Вот то-то и оно! — продолжал старичок. — А от нас и требуется-то немного: осознать, что прах мы и во всем зависим от Отца Небесного, и всем Ему обязаны — и тем, что дышим, и тем, что хлеб едим и от дождя кров имеем. Кто с этим чувством живет, тому ох, как легко! А ведь нам, которые внизу, легче, чем иным. Господь милость нам дал, облегчил путь. Глупо, мил человек, когда имеешь лишь рубище и посох и на них же, а не на Бога, уповаешь и от них же защиты ждешь. Иное дело, когда у тебя дворцы и слуги — как не возгордиться? А там уж и Бога вовсе забыть. А нам-то с вами, не имеющим сокровищ, так просто благодать!
— Да уж! — не нашел, что еще сказать, Алексей. — Действительно благодать. Я вот от друга сейчас. Помирает он в подвале от голода и чахотки. Просил вот у батюшки прощения попросить за все. Думает, легче будет.
— Правильно думает! Господь ох, как милосерд, Он иногда и такое покаяние приемлет, если оно от чистого сердца. Вы сделайте, как сказали, а я обожду, поговорим.
— Да боюсь я, — признался Алексей, — нехорошо я себя тут вел. Батюшка осерчал на меня.
— А вы повинитесь, в ножки упадите, простит, точно вам говорю. Идите смелей, батюшка там один, примет.
Алексей, вдохнув воздух, вошел, будто подталкиваемый невидимой рукой. За свечным ящиком действительно никого не было. В храме, похоже, тоже было пусто. Все лампы были выключены, и стены скрывались в полумраке, лишь в центре справа от аналоя с праздничной иконой горела свеча. В круг света попадал образ Спасителя у царских врат: строгий взгляд, раскрытое Евангелие и благословляющая десница, которая, как показалось Алексею, вдруг двинулась и начертала в воздухе маленький крестик. Верно, виною было колеблемое воздушным потоком пламя свечи, но Алексей застыл и, осенив себя крестным знамением, земно поклонился, а потом опять посмотрел на икону, но теперь все было неподвижно, как и должно быть, и лишь блики играли в покрытых олифой красках. А батюшка был в алтаре, там горел свет, освещая апсидные своды над престолом.
— Батюшка! — осторожно позвал Алексей. — Можно вас на минуту?
— А? Кто здесь? — спросил, выглянув из алтаря, священник. Он прищурился, разглядывая, но узнал и, наверное, растерялся: — Вы? Зачем? Сейчас нет службы, уйдите, я милицию позову!
— Простите, батюшка! — прижал руки к груди Алексей. — Я не пьян вовсе, у меня важное дело, выслушайте!
Священник сошел с солеи и скрылся в темноте у северной стены.
— Минуту, сейчас я зажгу свет, — прозвучал оттуда его голос.
Действительно, тут же вспыхнули настенные светильники и Алексей зажмурился.
— Слушаю вас и надеюсь, что не будете дебоширить, — батюшка застыл в ожидании у приставленного к стене пустого аналоя.
— Да нет, простите еще раз, — Алексей подошел поближе и склонил голову, — все водка, будь она неладна.
— Легко все свалить на что-то: водку, плохое настроение, погоду, на бабку, на дедку... Только я сам не виноват! Сказано в Писании: невинно вино, виновато пьянство.
— Да нет, виноват я, конечно, но трезвый я смирный.
— А зачем тогда пьете?
— Трудно сказать, но сейчас я по другому вопросу: друг у меня умирает от туберкулеза; я обещал ему свечку поставить и с вами поговорить. Плохо ему на душе, мутит что-то, страхи нападают — смерти боится, а она на пороге. Просил у вас прощения попросить за все плохое, что натворил. А мужик, скажу вам, он хороший, душевный, не жмот, товарищей не подставлял и не закладывал. Вот так. Что делать?
— То, что прощения просит — разумно. Но не у меня надо просить, а у Бога. Вот! — батюшка показал рукой на тот же образ Спасителя. — Покаяться ему нужно на исповеди. Тогда я, властью, данной мне Богом, разрешу его от грехов. Так надо. Как зовут?
— Виктор. Да только как же ему придти? Он лежит чуть живой.
— В какой больнице?
— В больнице? — смутился Алексей. — Да нет, он не в больнице. Он, бездомный, как и я, нас в больницы не очень-то берут. В подвале он лежит, не так и далеко, в районе “Универсама”.
— Да-с... — задумался священник. — Не знаю, как тут и быть. Ну да ладно, а вы-то как?
— Что я? — не понял Алексей.
— Вы ведь тоже не были на исповеди, поди, давно? Давайте, пока есть время, я поисповедую вас.
— Меня? — отчего-то испугался Алексей. — Может быть, в другой раз?
— А давайте сегодня, сейчас.
Алексей сдался, и батюшка принес из алтаря крест и Евангелие. Пока он читал молитвы, Алексея немного потряхивало, и мороз гулял по коже, но когда началась исповедь, он быстро отошел. Батюшка умело задавал вопросы, и Алексей раскрылся и выкладывал, выкладывал давнее и близкое — чем дальше, тем легче и охотней. Кое-что говорить было стыдно, но он выложил и это. Верно давеча говорил старик: чем в их положении гордиться-то? Кое-что, может быть, и не открыл, язык не повернулся, но и сказанного было довольно, чтобы почувствовать сильное облегчение — будто в бане помылся, основательно, с парилкой.
После того, как снята была с головы епитрахиль, как приложился к кресту и Евангелию, перевел он дух и утер обильный пот со лба.
— Будто помолодел лет на двадцать, — признался священнику.
— Вестимо, столько грязи с себя снял. Значит, так, завтра вместе с вами пойдем исповедуем и причастим вашего друга Виктора. Прямо в подвале. Вы сегодня его навестите и попросите, чтобы с утра, если ему так можно, ничего не ел и не пил. Курить тоже нельзя. Понятно?
— Да, конечно, великое вам, батюшка, спасибо.
— Завтра в полдевятого приходите прямо сюда. И сами готовьтесь к выходным, чтобы причаститься. Я объясню как.
Алексей простился и вышел из храма, хотелось ему поговорить еще и со старичком, но скамеечка на улице была, увы, пуста. Поблизости его тоже не было видно, и Алексей, немного расстроившись, пошел к выходу, но у самых святых врат, от последней могилки его окликнули:
— Ну что, мил человек? Поздравляю с очищением.
Это и был пропавший старичок. Но только как он узнал? Впрочем, сейчас Алексей не удивился бы и более странным вещам.
— Вы знаете, — продолжал старичок, — сколько лежащих ныне здесь отдали бы все, чтобы сейчас оказаться на вашем месте?
— На моем? Ну, не знаю, — покачал головой Алексей, — не уверен даже, что обрету сегодня дома кров. Что я? Нищий, пропащий человек.
— Это смотря как посмотреть. Еще час назад — да. А сию минуту — не уверен. Есть у вас надежда все выпрямить. А что дома нет, так и что? У кого он есть на этом свете? Вы спросили бы у этих упокоенных, много ли толку, что были у них хорошие, теплые дома? Вот так. А временно проживать и здесь даже можно. О покаянии же я вот что вам расскажу: “Когда настало время умирать великому Сисою, просветилось его лицо, и он сказал сидевшим у него отцам: «Вот пришел авва Антоний». Помолчав несколько, сказал: «Вот лик пророческий пришел». Потом просветился более и сказал: «Вот пришел лик апостольский». И опять сугубо просветилось лицо его; он начал с кем-то беседовать. Старцы спрашивали его сказать, с кем он беседует. От отвечал: «Ангелы пришли взять меня, но я умоляю их, чтобы они оставили меня на короткое время для покаяния». Старцы сказали ему: «Отец, ты не нуждаешься в покаянии». Он отвечал им: «Поистине не знаю о себе, положил ли я начало покаянию». А все знали, что он совершенен. Так он говорил, несмотря на то, что во время жизни своей воскрешал мертвых единым словом и был исполнен даром Святаго Духа. И еще более засияло лицо его, засияло как солнце. Все убоялись. Он сказал им: «Смотрите — Господь пришел и изрек: принесите Мне избранный сосуд из пустыни». С этими словами он испустил дух. Увидена была молния, и храмина исполнилась благоухания”.*
Говоря это, старичок все время смотрел в одно и то же место, на надгробную часовню с шатровой крышей, стоящую неподалеку от них. Алексей проследил его взгляд и удивленно возразил:
— Да где же здесь жить-то? Видано ли дело — на могиле средь мертвяков ночевать. А вдруг схватят за одно место?
— Поверьте, это не худшее место, многие бы почли за счастье. А покойники, они далече от здешних мест. Да вы не сомневайтесь, мил человек, время придет, все узнаете и о том мире, и об этом, где был Он, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал, а пока прощевайте. Оставайтесь с Богом.
Старичок поклонился и вышел за ворота. Алексей сразу за ним, но тот уже успел безследно раствориться, будто и не было его никогда.

* * *

Через несколько дней Алексей навестил Витьку Хребта в больнице. С тем произошли просто невероятные перемены, начиная с того утра, как в темном сыром подвале он впервые в жизни приобщился Святых Тайн. Во-первых, уже вечером он оказался на больничной койке, благодаря, конечно, усилиям священника. Но это еще не гарантировало выздоровления — не первый раз Витька лечился, но все равно постепенно доходил и дошел почти. Улучшение, причем резкое и необъяснимое, началось уже на следующий день. Появились силы, хороший аппетит и, возможно самое главное, надежда — чего совсем не было раньше.
— Вот видишь, — обвел руками Витька свое хозяйство, вмещающее кровать и тумбочку, — как я тут живу. Лафа!
На тумбочке и впрямь лежало изрядное количество продуктов, причем довольно дорогих.
— Наши принесли, — смущенно пояснил Витька, — Санька Ерш, ну и другие, даже Петр Петрович приходил.
— Что ты говоришь? — улыбнулся Алексей и раскрыл принесенный пакет. — Вот и я кое-что принес, получай!
Он выгрузил связку бананов, апельсин и круг копченой колбасы.
— Да лишнее это, мне и не съесть, — пытался отказаться Витька.
Но Алексей не принял возражений. Он внимательно осмотрел друга и нашел, что тот немного округлился, если можно так говорить применительно к Витке Хребту, и как бы даже разогнулся, выпрямился, а лицо у него, так просто светилось необъяснимым внутренним светом. Дела! Просто сказка какая-то!
— Ну, как у тебя дома? — поинтересовался Витька.
— Да никак, — вздохнул Алексей, — выставили меня наследники хозяйки, говорят, сами будем жить. Так что я по местам боевой славы перебиваюсь. Ты прости, не хотел говорить...
— Да, — вздохнул и Витька, — держись, братуха, прорвемся. Скоро я выйду, вместе что-нибудь сообразим!
— Буду ждать, — пообещал Алексей на прощание.
Но сложилось иначе. Стараниями того же священника, Витьку включили в какую-то социальную программу, и он укатил долечиваться чуть ли не заграницу, да так спешно, что едва успел проститься. Напоследок крепко обнял Алексея и сказал:
— Прощевай, братуха, не знаю, свидимся ли? Спасибо тебе за все. Видишь, повезло мне, словно билет в “спортлото” угадал. Теперь я по полному праву Виктор Иванович Полежаев! И тебе дай Бог всего-всего...
Не выдержав, всплакнул. И Алексей смахнул слезу:
— Чего там не увидимся? Увидимся! Еще как увидимся! Помогай тебе Бог! — говорил, а сам почему-то и не верил, что встретятся. Предчувствие было такое. Вот так.

* * *

После ночных подвалов его всегда тянуло на кладбище, побродить рядом с храмом, зайти ненадолго внутрь, особенно если нет службы, помолчать и послушать, как гудит под куполом вечность, — вся — уместившаяся чудесным образом в невеликий объем барабана. Он преодолел в себе что-то, некий глубокий овраг, но стать как все, посещающие это чудное место, еще не научился — главным образом, препятствовал банальный стыд за прошлые проступки. Это-то и помешало тогда, после исповеди, причаститься. Но батюшка почему-то больше не торопил. Они встречались и кивали друг другу. Священник что-то говорил, но коротко, а ему нужно было не так, поосновательней. Тем более и впрямь сейчас было очень трудно: подвал тяготил, хитрить и обманывать, как прежде, стало невмоготу, а просто так подавали немного.
Как-то вечером он сидел у храма с кепкой у ног и парой заработанных рублей в ней. Рядом мел дорожку светловолосый мужчина средних лет, с густой, коротко стриженной русой бородой. Это был кладбищенский сторож Георгий, он же, по совместительству, дворник. Притомившись, он присел рядом.
— Хлеба не хотите с картошкой? — спросил он у Алексея. — Мне передали с поминальной трапезы.
— Можно, — коротко ответил Алексей, — если будет не в тягость.
— Пойдемте, могу и чайку предложить.
В сторожке они ели картошку с хлебом, запивали горячим чаем и беседовали.
— Много подают, простите за нескромный вопрос? — спросил Георгий. — Интересно просто, а то пишут, что нищие миллионеры.
— По-разному подают, — ответил Алексей, — у нас не забогатеешь, а где-то, может быть, есть и миллионеры. Не знаю.
— Слышал, прогоняли вас из храма, Семеновна говорила. Было?
— Было, — честно признался Алексей, — безобразничал по пьяни, но сейчас ни-ни.
— Да я заметил, в последнее время вы больше трезвый.
— С Божией помощью воздерживаюсь, вот только жить негде, горе мыкаю по подвалам.
— Да, это не сахар, — сокрушенно закивал Георгий и вдруг, что-то вспомнив, воскликнул: — Позвольте, у нас же в том году в часовне долго жил странник Володя, застелил все, закрылся и жил. Доволен даже был. Может и вы? Здесь тихо.
— На кладбище? Ну, это едва ли...
Но все же Алексей задумался. Что-то часто ему предлагают здесь поселиться. От кого-то же недавно слышал? Ах, да, от странного старичка! И про часовню тот тоже вроде как что-то говорил или намекал?
— Вы подумайте, но у батюшки прежде спросите, чтобы благословил. Он вот-вот из храма уже выйдет.
Алексей вышел на улицу и, покуривая, стоял у ворот. Появился священник. Алексей затоптал окурок и двинулся ему навстречу.
— Простите, батюшка, — склонил он голову, — тут дело такое, жить мне негде, хотел бы здесь в часовенке временно перебиться, пока не найду чего. Вы бы благословили?
— А пить начнете, шуметь, дебоширить?
— Начну, так погоните в шею, но постараюсь воздерживаться.
— Часовня, конечно, не для жилья предназначена, но эта не используется по назначению, да и принадлежит не церкви, а невесть кому, музею какому-нибудь. Так что поживите, если так у вас сложилось, только на службы ходите и причаститься вам следует, как собирались однажды.
— Сделаю, батюшка.
Священник благословил Алексея, осенив его крестом. После его ухода сразу подошел Георгий.
— Ну вот и решилось все, а вы безпокоились. Когда будете устраиваться?
— Не знаю, — пожал плечами Алексей, — в ближайшие дни.
— Давайте, давайте и не бойтесь, — еще раз успокоил Георгий, — разбойников тут не водится. Чудики разные бывают. Вон как-то летом поймали какого-то толстяка без брюк, но в пиджаке и галстуке. Задница вся исполосована то ли ремнем, то ли плетью. И кто постарался? Бегал, деда какого-то искал, доложить хотел, что они есть. А кто они? И какого такого деда? Ничего толком объяснить не смог, так в психушку и уехал.
Что-то шевельнулось внутри Алексея, но тут же заглохло. Нет, не вспомнил-таки ничего, попрощался со сторожем Николаем и пошел восвояси.

* * *

На следующий день Алексей перебрался в часовенку. Земляной пол он застелил ветхими одежками, которые позаимствовал в ближайшем подвальном лежбище бомжей, а дверной проем прикрыл большим листом картона. Потом вздохнул, переведя дух. На душе было спокойно: ровные сейчас мысли не скакали и не бились, как прежде, а текли подобно гладкой реке; под этой толщей воды скрылась злополучная хандра, и вожделенная тишина заполнила и внутреннее, и внешнее пространство. Лишь воронье суетилось в кронах вековых деревьев и иногда, испугавшись чего-то, с грохотом выстреливало в небо тысячью черных крыл. Но этот шум был естественен и органичен, он не лишал равновесия, как и вечный шепот листвы, и ревматическое поскрипывание в старых стволах и сучьях, как и налетающие иногда могучие порывы ветра, срывающие и несущие, покуда хватает сил, целые облака ослабевших желтых листьев, и разбрасывающие их потом пестрым дождем на мощеные дорожки и могильные холмы...
А вечером подошел сторож Георгий. Был он немного философом, от того, наверное, что долго пребывал в сущем звании кладбищенского стража и окончательно утвердился в понимании суетности и преходящести всего, что находилось за оградой, где, по его мнению, все вещи замешаны на воздухе и потому вечно колеблются и, чуть что, безследно исчезают.
Они присели на скамеечку у входа в храм.
— Вот читаю на досуге, — указал Георгий на книгу, которую принес с собой. — Знаете ли, занимательно.
— О чем это? — полюбопытствовал Алексей.
— Это о грядущих судьбах России и мира. Есть масса очень интересных предсказаний, многие, кстати, сбылись. Есть тут про одного святого, Нила Мироточивого. Примерно пятьсот лет назад этот великий подвижник жил на Афоне. Своими подвигами, как сказано о нем, он превзошел многих древних подвижников. Имя преподобного Нила еще более стало известно после его явления из загробного мира в начале девятнадцатого века одному святогорцу — монаху Феофану. Он сделал много предсказаний о будущем времени. А вот что он говорил о людях и нравах последних времен, — полистав, Георгий нашел нужное место и прочел: — “Какое сделается тогда хищение? Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда? До какого упадка снизойдут тогда, люди, до какого растления блудом? Тогда будет смущение великим любопрением (пристрастием к спорам), будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца... И будет брат иметь сестру, как жену, мать иметь сына, как мужа, будет умерщвлять сын отца и прелюбодействовать с матерью, и иные тьмы зол войдут в обычай. Поскольку же станут к людям прививаться злые дела, постольку будут находить на них бедствия... Люди же, чем больше будут на них находить бедствия, тем больше будут возделывать зла, вместо того, чтобы каяться, будут озлобляться на Бога. Злодеяния же, которые будут творить люди, превзойдут злодеяния современных потопу людей. У всех будет разговор только о зле, намерения только злые, соизволение злое, сотоварищество только назло, деяния у всех только злые, всеобщее злое хищение, всеобщее злое притеснение, всеобщее злое обособление; всеобщее злое разъединение. При всем этом будут думать, что и делатель зла спасается... Поскольку будет умножаться корыстолюбие, постольку будут умножаться и бедствия в мире”.
— Действительно, это про наше время, — согласился Алексей, — я-то повидал всякого срама. Нет, правда — нет твари хуже человека.
— Если не верит, отрицается Бога, то да. А так — человек превыше всякой твари, потому как образ Божий. Святитель Григорий Палама утверждает, что человеческое достоинство выше ангельского. Удивительно просто: такая вышина человек и так низко может опуститься — прямо в дрожь бросает.
— Ну да, вот как я, например, — стукнул себя по колену Алексей.
— Да нет, это ведь больше внутреннее падение, внешне человек может выглядеть вполне пристойно. Но, скажу вам, по смерти многие тайны открываются. Нераскаянные покойники, как их ни штукатурят в морге, чернеют, распухают и смердят, а праведные — белые, как живые совсем. Не всегда, конечно, так, но по большей части.
— Вам виднее, но нашли мы как-то в одном заброшенном подвале покойника-бомжа. Долго он пролежал, но не разложился, а высох как мумия и никакого смрада.
— Я и говорю, что по разному бывает. Может быть, этот бедолага страдал много и добрые дела какие-нибудь имел, может, внутренне каялся в своих грехах. Это все, конечно, тайна, нам не следует на это полагаться. Лучше, пока есть время, начинать жить по христиански.
— Тяжко это, хочется слабинку себе дать, трудно во всем блюсти веру.
— Да нет, это больше кажется. Привыкнешь — и нет никакого труда.
— Да только как привыкнешь-то, — сокрушенно махнул рукой Алексей, — когда там выпить пригласят, а там и сам кого пригласишь, там то сделаешь, там другое. Нет, трудно это...
Георгий не стал более убеждать, и они посидели молча, а со стороны сторожки доносились песий скулеж и лай.
— Помощник мой, Дон, старый кобелек, но голос подает когда надо, — пояснил Георгий и продолжил на затронутую тему: — Я, знаете ли, человек старомодный. Привык, что в наше время, худо-бедно, существовали какие-то нравственные критерии и нормы. Самое интимное никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Чувство стыда свойственно человеку, оно вложено в него с рождения, как дар Божий, и даже в советские годы это чувство не дерзали разрушать. Это и понятно — нравственно здоровый человек создает такую же здоровую, крепкую семью, а такими семьями стоит государство. Крепкое у нас было государство! Что бы сегодня ни говорили правдорубы и прочие словоблуды. И власть уважали, и родину любили! Вы можете плюнуть мне в глаза, можете посмеяться, но я люблю свою страну! Я никогда бы не дерзнул сказать про нее: “Эта страна” или “В этой стране...”. Меня воротит, когда так о России говорят. Да, я никогда бы не уехал, пусть трудно, голодно даже. Скажете, мол, кому ты там нужен? Кто тебя туда возьмет? Да, я там не нужен! Но и они мне еще больше не нужны. Вот этот храм, это старое кладбище — это настоящее, мое! Здесь я пустил корни, как эти тополя, клены и вязы, здесь хочу остаться навечно и лежать за одной из этих оградок.
— Я согласен, — закивал Алексей, — и про срам нынешний, и про власть хапужную, и про страну. Нам особо это понятно, вы считаете себя ненужным и нищим, а про нас и вовсе разговора нет. Вы там не нужны, а такие, как мы, нигде не нужны. Мы — самим себе не нужны.
— Думаю, что вы не совсем правы. Вот храм перед вами, в нем, когда предстоим престолу Божиему, все равны. Иной суд человеческий, как сказал авва Агафон, и иной суд Божий. Господь любит нас не за звания и чины, не за богатство, известность и почет, и судить будет справедливо и нелицеприятно. Вот пример. Тут неподалеку могилка есть одна, пойдемте, покажу.
Они встали и, пройдя метров тридцать, остановились у гранитной плиты, на которой была выбита кленовая веточка, а под ней надпись: “Клиновский П. В.”.
— Это архитектор, — пояснил Георгий, — возможно, в своей жизни он построил много хороших зданий, но завершил свой земной путь он, на мой взгляд, некрасиво. Если вы пскович, то, верно, помните, что в центре был храм Казанской Божией Матери, нарядный такой, девятнадцатого века постройки. Так вот, кому-то не понравилось, что он стоит, что службы в нем правятся, молитва звучит. Поручили известному архитектору Клиновскому обосновать необходимость его сноса. Тот и исполнил. Прожил, кстати, после этого совсем недолго: скончался, немного не дожив до пятидесяти. Вот теперь храма нет. Строили на его месте пивнушку. Дважды строили, и дважды она сгорала. Теперь там пустырь, а здесь лежит господин Клиновский. Я почему-то склонен думать, что сегодня он тоже сказал бы про Россию: “Эта страна”, но дело не в этом. Вы ведь сейчас видите эту надпись? И я. А в праздник Казанской иконы Божией Матери она полностью изглаживается, исчезает: смотри-не смотри — голый камень. Я не первый год уже проверяю и всем показываю. А мне как-то несколько лет назад старушка одна показала. Вот таков суд Божий. Здесь ему слава, почет, уважение, а там, возможно, имя его изглажено из книги жизни, как изглажено оно на этом камне в праздник Казанской иконы.
Алексей пристально вглядывался в гладкую, чуть красноватую, поверхность камня, словно пытаясь прочесть тайну его, Алексея, жизни. Видно задел Георгий какую-то молчащую доселе струну, и она тихо зазвучала, призывая обернуться и взглянуть внутрь самое себя. Рассмотреть, чем же наполнены его дни и ночи? Важно ли это? Существенно ли для себя и для мира, для этих деревьев и для спящих здесь вечным сном усопших? Как все это разгадать?
Георгий говорил что-то еще, но слова его были уже не слышны. Лишь струна после каждого нового щипка, рождала обертоны, похожие на знаки вопроса, и где-то брезжил свет, но до него было ох, как далеко.
— А вы спите спокойно, здесь тихо, — пробился наконец голос Георгия, — если что, бегите ко мне, у меня телефон.
— Да, да, спаси вас Бог.
Алексей побрел в часовенку устраивать свой первый ночлег на погосте.
Постель оказалась достаточно мягкой, хотя остывшая сентябрьская земля и сквозь подстилку тянула тепло из его жаждущего покоя тела. Он перекрестился и сразу уснул, но тут же, как ему показалось, проснулся.
— Алексей! — звал кто-то негромко снаружи. — Алексей!
Его прошиб озноб, но он успокоил себя: сторож, не иначе. Закряхтел, поднялся и осторожно отодвинул лист картона. В мягком лунном свете четко просматривались силуэты крестов и надгробных камней. Он повернул голову в сторону могилы архитектора и вдруг явственно разглядел там фигуру стоящего человека. Сердце остановилось, а потом выдало барабанную дробь, в ногах под коленками родилась неуправляемая слабость, и он вот-вот готов был рухнуть на землю.
— Алексей! — опять донеслось теперь уж точно со стороны незнакомца. — Алексей!
Тут будто кто-то потянул за веревочку, и он безвольно пошел прямо к красному камню, туда, где маячил жуткий силуэт. Он пытался противиться, но безуспешно: ноги ему больше не подчинялись; и голос — губы напрасно растягивались в безмолвном крике. Вот уже совсем близко, и он увидел мертвое лицо незнакомца — пустые глазницы, черный провал рта, редкие клочья волос на голом черепе. Это архитектор — совершенно точно — архитектор, который уже уйму лет лежит в могиле! Мертвец одной рукой держался за красный могильный камень, а другую протянул к нему.
— Нет! — закричал Алексей, на этот раз его голос прорвался наружу и расколол ночную тишину. — Не надо!
Но ледяная мертвая рука уже касалась его лица.
— Не надо! — еще раз крикнул Алесей, и тут лопнули невидимые путы.
Он понесся прочь, но упал, ударился головой о что-то твердое и провалился в небытие...
Очнувшись, он ощутил под собой знакомую подстилку. Вокруг было темно, он протянул руку, и наткнулся на шершавую оштукатуренную стену часовни. Сон, это был всего лишь сон! Но почему тогда так болит голова и откуда рана на лбу? Просто случайно ушибся во сне, успокоил он себя, случайно...
Но до утра Алексей больше не уснул. На рассвете он вышел наружу и курил, гуляя по дорожкам туда-сюда. Нет, думал, уйду куда угодно, в подвал, под елку в лес, только не здесь. А в пять тридцать появился сторож Георгий, чтобы подмести где положено и убрать налетевшие листья.
— Давайте-ка мне, — потянулся к метле Алексей, — разомну косточки.
— Попробуйте, если есть охота, — не стал возражать Георгий и тут же спросил: — Вы ночью случайно ничего не слышали? Что-то Дон мой все безпокоился, не гавкал даже, а рычал.
— Н-нет! — помедлив мгновение ответил Алексей. — Нет, не слышал, спал крепко.
Он задумался и ощупал свежую ссадину на лбу.

* * *

Однако, он не ушел. Прошла неделя и еще одна, и он обжился, привык к темным кладбищенским ночам с их непременными таинственными шорохами и звуками. Он не вскакивал больше с жутко стучащим сердцем, когда по сухой листве меж могил кто-то будто бы крался или тихо скребся снаружи в старые стены часовни. Он не всматривался более по вечерам в сторону могилы архитектора, чтобы разглядеть там виденный жуткий силуэт, уверяя себя, что ничего, кроме холодного красного камня, там нет и быть не может. Кажется, он вовсе перестал смотреть и на самое небо. Может быть, воображал, что и того более нет, а есть только грешная земля, которая может быть пухом не только мертвым, но и живым? Таким, как, например, он сам, у которого более и нет-то ничего, кроме возможности лечь ничком и вдохнуть ее древнюю материнскую силу, ощутить ее тепло или вообразить таковое, так как другого уже и не остается... Иногда же он вдруг просыпался с мыслью, что вообще остался один, что это приютившее его кладбище — единственное существующее в целом мире. Он — и кладбище! Он пугался, вскакивал и куда-то бежал сквозь ночь, спотыкаясь о могильные камни, но потом вдруг опять просыпался и видел себя все так же лежащим на старом тряпье и чувствовал пронизывающий холод от осенней земли под ним. Нет, не грела она, скупа была земля для него на тепло, будто мало его таилось в ее необъятных недрах. И он судорожно кашлял, разрывая густую кладбищенскую тишину, долго-долго, так что просыпался и начинал хлопать дверью в строжке кладбищенский страж Георгий, и лениво брехал в темноту его престарелый пес...
Все-таки он был не прав! Было, было над ним небо, простирающееся в безконечность. Были те, кто извечно наполняли это небо, пронизывали его флюидами своих мыслей, а может быть, сами и являлись таковыми мыслями, то есть особой формой материи с иными гранями бытия. Когда это необходимо, небо само заявляет о себе, иногда даже тем, что падает на землю...
Сторож Георгий по вечерам приглашал его в сторожку на чай. Это были счастливые минутки. Тепло упоительно обволакивало каждую клеточку тела, хотелось закрыть глаза и остаться тут навечно. Но вскоре голос Георгия, пусть и извинительный, водворял его в реальность и все безжалостно рушилось:
— Простите, Алексей, я бы вас оставил здесь и ночевать, но начальство категорически не разрешает. А работу сейчас потерять — сами знаете, что означает.
— Понимаю, — кивал Алексей.
— Однако холодно, — продолжал сочувствовать Георгий, — да и бронхит верно у вас. Пора бы искать зимнюю квартиру.
— Пора, — опять кивал Алексей, потом, кряхтя, поднимался и отправлялся на холодный ночлег в часовню.
Однажды в сторожке на стене появилась большая цветная репродукция. Алексей долго разглядывал ее, не понимая в чем суть.
— Это икона Страшного суда. Батюшка подарил, — пояснил Георгий.
— Икона? — удивился Алексей. — Странная какая-то.
— Ну да. Обычно такие иконы помещаются на западную стену храма, потому что, по преданию, на западе и расположен ад. Вот здесь, в самом верху, — Георгий указал пальцем, — два ангела сворачивают свиток и подпись: “Ангелы небеса свивают” — это символизирует конец времен и начало Страшного суда. Вот, — Георгий показал чуть ниже, — Ветхий Деньми в белых одеждах старца с благословляющей десницей — это исконновечный Бог. Вот, в правом углу, на престоле Савааоф и Христос с пальмовой ветвью и мечом, а ниже — двенадцать престолов с открытыми книгами. Отсюда же начинается огненная река, растекающаяся в направление ада и надпись: “Река огненна течет поядая всю землю”. Вот два ангела низвергают в нее демонов... А вот в центре композиции на престоле восседает Судия Христос в сиянии славы, в руках у Него открытая книга. К Нему припадают Богородица и Иоанн Предтеча, Адам и Ева, по сторонам сидят апостолы с раскрытыми книгами, а вокруг парят ангелы. Справа и слева подходят на суд праведные и грешные люди. Тут же написаны слова, обращаемые к тем и другим: праведникам — “Приидите благословенные отца моего, наследуйте уготованное вам царствие...”; грешникам — “Отойдите от меня проклятии в огнь вечный...”. Вот здесь изображены воздушные мытарства — все двадцать — через которые ангелы несут души людей. Бесы цепляются за каждую, желая ввергнуть ее в ад. А вот эти грешники уже достались диаволу и бесы влекут их в огонь неугасимый, в спину их толкает трезубцем Ангел, ниже подпись: “Ангел Господень гонит грешных в муку вечную”. В самом низу изображены муки адские: огненное озеро, червь неусыпающий, тьма кромешная и так далее, смотри сам.
Алексей смотрел. Сейчас все это проникало в душу, поселяя там тревогу и страх. Раньше было не так, раньше все потусторонние страхи разбивались словно о каменные твердыни, не достигая внутренних глубин. А что же теперь? Вопрос... Алексей долго ворочался и не мог заснуть, перед глазами все плыла огненная строчка: “Ангел Господень гонит грешных в муку вечную...”
В начале ноября пришли крепкие морозы. Ночью температура опускалась на десять-пятнадцать градусов ниже нуля. Никакие ухищрения не помогали уже по-настоящему согреться, разве что бутылка водки, из которой Алексей прихлебывал, словно лекарство, когда особенно доставал мороз. В одну из таких ночей, сквозь сон, он явственно услышал голос: “Сейчас ты умрешь!” Он даже не успел испугаться, как вдруг оказался на какой-то пустынной дороге. Было жутковато. Он вроде бы понимал, что это ему снится, и все же не был в этом полностью уверен. К тому же, в ушах еще звучала давешняя угроза. Может, и правда, того... умер? Неожиданно, неведомо как, рядом оказался юноша в белой одежде, почему-то смутно знакомый.
— Где я? — спросил у него Алексей.
— Ты в мире мертвых, как по неведению вы его называете. На самом деле это мир живых, где все мы живем и будем жить вечно, а ваш мир — лишь временное пристанище.
— Кто ты?
— Я твой Ангел хранитель и сейчас проведу тебя разными дорогами загробного мира.
Алексей внимательно взглянул на юношу и понял, где точно видел его — это был Ангел с той иконы в сторожке. Правда, тот более грозный с трезубцем, но все же — точно, тот. Растерявшись, спросил:
— Так значит, я умер?
— И да, и нет — ответить тебе более определенно не в моей власти.
Алексей вдруг вообразил, что неведомо как оказался внутри той самой иконы, но почему-то совсем не испугался: не было никаких чувств, должных будто бы явиться в подобной ситуации — он не бился в истерике, не хохотал и не плакал. Словно в некоем оцепенении он двинулся за своим спутником.
Они шли обычным шагом, но на удивление быстро. То, что мгновение назад было на горизонте, вдруг оказывалось рядом, потом исчезало позади. Впрочем, Алексей чувствовал, что пока все это маловажно — главное еще грядет. А вот, похоже, и началось... Открылась вдруг темная лента реки. Дорога восходила на мост, по которому они перешли на другую сторону. Сверху вода казалась совершенно черной, испускающей несносный отвратительный запах и мглу. За рекой открылся зеленеющий луг, и они попали в полосу благоухания полевого разнотравья. На некотором отдалении друг от друга тут стояли дома: некоторые совсем простенькие, некоторые же поосновательней и даже роскошной архитектуры. Кое-где у иных домов ощущалось речное зловоние, а к другим смрад не проникал. Меж домов прогуливалось множество народа. Большинство было в красивых светлых одеждах, они собирали цветы и мирно беседовали, иные были одеты скромнее, но никто не грустил, все были веселы и всем довольны. Странно, что Алексей сразу все это разглядел и осмыслил. Когда же он обернулся назад, то понял еще кое-что. Оказывается, перейти реку было не так и просто. На его глазах некто, вступивший на мост, поскользнулся и одной ногой сорвался вниз, тут же из воды высунулись страшные существа и потянули его за собой. Чрез мгновение он скрылся в страшных глубинах. Затем подобное произошло еще с одним человеком.
— Это нечестивые люди, — пояснил его ангел-хранитель, — им никогда не перейти эту реку.
— А что это за река? — осмелился на вопрос Алексей.
— Ежедневно из вашего мира стекает в преисподнюю нечистота людских пороков. Суди сам, насколько зловонна и нечестива ваша жизнь. Даже многие праведные люди, сумевшие перейти сюда, причастны каким либо образом к этому нечестию — поэтому-то у их домов ощущается смрад. Ты же сумел перейти эту реку потому, что на это была воля нашего Владыки и Судии.
Между тем они оказались у какого-то белого храма. Из его открытых врат доносилось чудесное умилительное пение. Алексею такого слышать доселе не доводилось. Оно было настолько совершенно, что вызывало неописуемый трепет души и вселяло в сердце непередаваемую радость и блаженство. Хотелось остаться тут и слушать, слушать — безконечно! Но следовало идти дальше. Вдруг из храма вышел пожилой седобородый священник в золотой ризе и с золотым венцом на голове. Он молча посмотрел на Алексея и издали благословил его, и тот вдруг почувствовал, что откуда-то знает этого благообразного старца.
— Это твой прадед, — пояснил стоящий рядом спутник, — он достойно жил и принял мученическую кончину, за что сподоблен от Господа мученического золотого венца. По его молитвам Господь призвал тебя сюда, чтобы через лицезрение адских мучений ты исправил свою жизнь. Тебе нельзя сейчас с ним разговаривать, но, если ты изменишься , если очистишься покаянием, то еще увидишь его после.
Тут Алексей разом вспомнил давние рассказы отца о своем прадеде, протоиерее Илии, которого в двадцатые годы замучили большевики. Он потянулся к старцу, но спутник увлек его за собой, и они быстро переместились куда-то в иные места. Небо вокруг затянуло серой пеленой. Как бы густые сумерки сгустились вокруг, а впереди появилось зарево, превратившееся скоро в целое море огня. Алексей ощутил нарастающий чудовищный жар, от которого вот-вот готова была закипеть в жилах кровь.
— Дальше нам нельзя, — сказал спутник, — к этой огненной реке и мы, ангелы, не смеем приближаться.
Они остановились, и Алексей услышал гул человеческих голосов, который перекрывал даже рычание огненной стихии. “Истинный Владыка, Царь Небесный, долго ли нам мучиться здесь?”, — слышалось жуткое стенание невидимых Алексею страждущих людей.
— Здесь блудники, — пояснил ангел-хранитель,— прелюбодеи, убийцы и самоубийцы, чародеи, колдуны и прочие грешники, которых ежедневно тысячами выносит сюда та первая черная река.
Вдруг из огненной пелены прямо к ним выскочили несколько отвратительных черных существ с пылающими глазами. Они тянули свои огромные когтистые лапы к Алексею, силясь его схватить.
— Наш! Наш! Отдай этого грешника нам, — кричали они громкими гнусавыми голосами.
Было в этом что-то нереальное, такого кошмара невозможно было даже вообразить. Дикий ужас обуял Алексея, его сердце, казалось, уже лопнуло, он не чувствовал ног и рук и только едва слышно шептал: “ Нет, нет, нет...”
—Уходите! — властно выкрикнул ангел-хранитель. — Сейчас вам нет власти над ним!
— Наш! Наш! Все равно будет наш! — прокричали напоследок бесы и с гнусным гомоном скрылись за стеной огня.
Последующие несколько минут Алексей был совершенно не в себе и поэтому не осознавал, куда и как они двигаются. Когда же наконец отошел, то огненного моря уже не увидел. Небо по-прежнему было сумеречным, и они стояли у какого-то огромного раскидистого дерева. Алексей машинально поднял голову вверх и вдруг разглядел, что все ветки были сплошь увешаны крестиками, самыми различными: были тут дешевые, оловянные, были огромные золотые и серебряные на массивных золотых же и серебряных цепях, такие он видел только на толстых бандитских шеях. Трудно даже вообразить, сколько их тут находилось.
— Что это? — спросил он, обнаружив, что голос все-таки у него остался.
— Это кресты, — объяснил ангел-хранитель, — снятые с тех умерших, кто при жизни носил их только для украшения тела, без трепета и благоговения пред сей высочайшей святыней, кто не искал у крестной силы помощи и защиты от врагов видимых и невидимых, но гордился их красотой или дорогой стоимостью. Также это кресты, снятые с тех, кто при жизни их совсем не носил, но получил только во гробе после смерти. Для всех этих грешников втуне осталось их крестоношение, и даже иным послужит для еще большего осуждения из-за греха святотатства.
Они двинулись дальше и вскоре оказались перед входом в какую-то пещеру. Ангел-хранитель коснулся рукой двери, та тут же отворилась, и они попали наверное в самое сердце ада. Это были картинки с давешней иконы, но обретшие вдруг реальность и переполненные всеобъемлющей мукой и страхом — человеческий язык безсилен, чтобы выразить это. Множество людей и множество мук: куда бы Алексей не переводил взгляд — всюду были стоны, зубовный скрежет, крики, безнадежные просьбы о помощи... Алексей почувствовал, что еще немного, и он сойдет с ума, лопнет, взорвется и растворится в этом ужасе, кошмаре, вместить которые человеческий разум не в состоянии. Он шагал за своим спутником, опасаясь одного — потерять его из виду или отстать хотя бы на шаг. В одном месте он вдруг сделал неверный шаг и очутился в трясине. Медленно его ноги стали погружаться в черную зловонную жижу. “Помогите!” — прохрипел он и был тут же спасен Ангелом. Однако болотная грязь так прочно пристала к ногам, что не помогли никакие ухищрения очиститься, вдобавок она, как кислота, обжигала кожу.
— Эй, дед, дед, — услышал вдруг Алексей и обернулся.
Он увидел трех черных бесов, которые волочили куда-то толстого человека в пиджаке и даже при галстуке, но без брюк. Бесы то и дело лупили его по голому заду железными прутьями, а толстяк жалобно стенал:
— Бо-о-ольно! Дед, помоги, скажи им, чтобы отпустили.
— Кто-о-о? — закричал один из бесов. — Кто должен тебя отпустить? Мы? Но нас же нет! Ты сам так говорил...
Вдруг появился Ангел, подобный спутнику Алексея, и повелел:
— Оставьте его, по воле нашего Владыки ему следует вернуться на землю.
Бесы зашипели от безсильной злобы, и один из них сильно пнул ногой толстяка под зад, так что тот взвился в воздух и вмиг скрылся под темными сводами пещеры.
Алексей, увлекаемый своим спутником, последовал дальше. Едва ли мог когда он вообразить, что столь тяжки мучения грешников, что столь велика расплата за кратковременные земные удовольствия.
— Эти люди, — пояснил Ангел хранитель, — сами по своей воле пришли сюда. Господь желал им только спасения, только блаженства в раю. Он послал Своих учеников в мир, чтобы те донесли до людей волю Творца. Но эти люди не внимали правде и истине, они жили своей злой волей и упорно творили зло. Таким открыт путь только в эти адские глубины, ибо в Царство Небесное ничто нечистое войти не может. Алексей ужаснулся от этих слов.
Ведомый спутником, все дальше и дальше шел он сквозь этот страшный мир воздаяния и расплаты. Встречались знакомые лица умерших и еще живых, что удивило его, но ангел-хранитель пояснил:
— Господь всегда тот же: и вчера, и днесь, и во веки. Время — принадлежность вашего тленного мира, здесь же иные законы.
А в некоем месте встретил Алексей своего давнего обидчика Угрюмого. Встретил и сразу узнал, вернее угадал, потому как узнать его было невозможно — сейчас он являл собой совершенно черное, обугленное существо, все в смердящих язвах, точащихся зловонной черной кровью. Бесы только что баграми выволокли его из огня и оставили на краткое время, чтобы вскоре опять ввергнуть обратно в неугасимое пламя...
Да, это было сильнее того, что воображал когда-то себе Алексей, но никакой радости от свершившегося возмездия он не испытывал — не было тут места такому чувству. Он и сам сейчас трепетал всеми фибрами души, осознавая, что достоин великих мук за собственные нераскаянные грехи. Все они выстроились прямо перед ним, и не было возможности назвать их как-то иначе: слова, дела, неправды, клеветы, обманы, хитрости, уловки, хищения, жестокосердия, зависти, зложелательства, смердящие блудные и прелюбодейные — великое множество грехов, как целая груда больших и малых камней, грозящих обрушиться на него и придавить к самому дну ада. Да как же мы можем так жить? — в смятении думал он. — Ведь какой ужас нас ждет! Ангел хранитель, казалось, прочел его мысли и ответил:
— Да, как бы того ни хотели иные из людей, душа не уничтожается, а умирает только одно тело. Нечестивый же человек, где бы ни умер, попадает сюда, и это не зависит от желания самого человека — такова правда жизни и она известна всем, только принята немногими. Бог человеколюбив, Он и за малый труд принимает в Царствие Небесное для вечной радости, но и этого малого труда не желают понести многие из людей. Они попирают правду, живут по своим кривым законам во лжи, насилии, в безумном угождении плоти. Они становятся настолько скверными сосудами, что поставить их можно только на самое дно преисподней. Итак, они сами творят себе суд и сами воздают за собственные беззакония.
Наконец они достигли края страшной пещеры, и ангел коснулся рукой стены. Открылся проход, и они вышли наружу, на широкое поле. От дневного света глаза непроизвольно закрывались, но как здесь было хорошо и тихо! Алексей облегченно вздохнул, и слезы градом потекли из глаз.
— Сейчас ты отправишься обратно на землю, — сказал Ангел, — но помни, что после всего открытого, с тебя будет сугубый спрос, ибо ты видел многое.
Напоследок ангел предупредил, о чем из увиденного можно рассказать, а чего не следует знать никому, потом толкнул Алексея в спину и тот полетел куда-то, сквозь темный туннель к едва брезжащему свету в конце. Свет больно ударил по глазам, и он потерял сознание.

* * *

Сначала он разглядел белый потолок и сразу понял, что жив, и что в больнице — видел он много таких потолков с одинаковыми казенными светильниками. Повернув голову, понял, что лежит в большой многоместной палате, что сейчас раннее утро и все спят, потом почувствовал сильную слабость и провалился в сон...
В следующий раз, открыв глаза, он увидел у своей постели Семеновну. Старушка дремала, но, почувствовав его взгляд, встрепенулась и заквохтала, как курочка, размахивая руками:
— Ах, слава Богу! Слава Богу! Ляксей Петрович! Поправляешься, голубчик.
— Что со мной? — чуть слышно спросил Алексей.
Он возвращался в реальность, и вместе возвращались последние воспоминания. Нахлынуло все разом — и страх, и облегчение что здесь, а не там, и боль в каждой клеточке тела, но особенно в ногах — и, наверное, отразилось в глазах, потому что Семеновна вдруг замолчала и тихо спросила:
— Что, больно, родимый?
— Да нет, страшно!
— Чего ж страшно, не умираешь, чай?
Алексей не ответил. Он закрыл глаза, но Семеновна, зная, что не спит, попробовала утешать:
— Господь помилует, поправишься. А болезни и скорби нам только на пользу. Кто у нас без болезней? Вон, Ольга Петровна, едва ходит, а чуть воскресенье или праздник какой, первая в храме. И ты, Ляксей Петрович, поднимешься, причастишься и как новый будешь! Время нынче не простое. Икона вон Знамение Богородицы плачет в Камновском храме. К скорбям это великим! Нонче без Церкви никак нельзя...
Семеновна говорила что-то еще, но Алексей лежал безучастный и молчал, а потом и впрямь уснул.
Вскоре он узнал, что привезли его в больницу на скорой, которую, обнаружив его в безпамятстве, вызвал сторож Георгий (брать разумеется не хотели, но тут помог на счастье оказавшийся рядом священник); что у него тяжелейшее двухстороннее воспаление легких, отморожены ноги, да и целый букет давних хронических заболеваний; что в больнице плохо с лекарствами и лучше бы покупать их самому. Лучше бы... лучше бы и вовсе не болеть, но Алексею сейчас все это было совершенно безразлично, он был занят чем-то сугубо тайным. Что-то там внутри него, незаметно для других, ворочалось, иногда лишь выдавая себя нервным дерганьем век и глухим стоном, выцеженном сквозь сжатые губы.
Через неделю он, собравшись с духом, рассказал свой сон Семеновне. Та слушала, закрыв ладошками лицо, и тихо ахала. Возможно, он ожидал, что она, услышав, вдруг тоже окажется ТАМ! вместе с ним, и тогда груз этого непосильного для него знания будет поделен на двоих, и станет легче нести. Но она, отохав, поправила ему подушку и спросила о том, что давали на обед, и был ли аппетит? И он, замолчав, отвернулся к стене — как ребенок, самую важную тайну которого не восприняли всерьез взрослые. Больше он не возвращался к этой теме, хотя старушка и пыталась кое о чем выспросить...
Вскоре Алексей попросился на выписку, досрочно, под свою ответственность. Отпустили, и он переехал к Семеновне.
Из квартиры не выходил, — не было сил, больше сидел или лежал. Ступни ног чудовищно распухли и почернели, будто перепачканные болотной тиной; они болели так, словно их безпрерывно поливали кислотой, но все же безпокоило Алексея совсем не это...
Приходил батюшка: соборовал и причащал. А прежде, чтобы утешить и ободрить, стал рассказывать об Иове Многострадальном.
Говорил, что жил тот в двадцатом столетии до Рождества Христова, в Аравии и, по преданию, был племянником праотца Авраама. Удалялся Иов от всего злого не только в делах, но и в мыслях и был богобоязненным и благочестивым. Так в славе и богатстве и прожил семьдесят восемь лет, после чего Господь, чтобы посрамить диавола, послал праведнику тяжелейшие испытания, лишив его в одночасье практически всего. Многострадальный Иов перенес это с терпением и благодарением Богу. “Господь дал, Господь и взял; будет имя Господне благословенно”, — произнес он, когда ему сообщили о гибели всех детей и потере всего имущества. После этого он перенес жестокую болезнь в полном одиночестве, но перед Богом не согрешил ни в чем. После этого Господь благословил Иова: он родил еще десять детей, и богатство его вдвое против прежнего увеличилось; прожил же после того еще сто сорок лет.*
— А я, знаете, тоже рад, что мне Господь дал пострадать, — внимательно выслушав рассказ, сказал Алексей, — только не надо мне потом богатства и детей. Умереть бы спокойно и в ад не угодить.
Священник с удивлением посмотрел на Алексея и приступил к исповеди.

* * *

С первых дней декабря установились настоящие зимние морозы. Снега почти не было, поэтому холод донимал неимоверно. По неведомо чьему приказу в городе действовал режим экономии, и котельные топили в пол или четверть даже силы. Выстуженные городские квартиры были особенно неуютны в эту пору. Старики вспоминали войну, а она и шла где-то, пока еще на окраинах государства, но грозя вот-вот перекинуться сюда, к этим самым многоквартирным девяти- и пятиэтажкам. Поколениям, родившимся и выросшим без войны, верилось в это с трудом, но суровая проза настоящих дней напоминала о себе с экранов телевизоров, откуда слишком уж часто слышались слезы и стенания тех, у которых уже гремело и полыхало.
В один из таких деньков и собрался Алексей помирать. Он не сказал об этом прямо, он просто попросил у Семеновны прощения — за все, что было, или не было, так как напрочь забыто; потом умыл лицо, пригладил рукой волосы и аккуратно лег, сложив руки на груди. Семеновна смотрела на все это с некоторым испугом.
— Ты что, Ляксей, помирать собрался?
— Как Бог даст, Семеновна.
— Ты погодь, вот перезимуем, оправишься ты. В лес буду тебя возить...
— Нет, не видать мне, видно, весны здешней, я уж на ту буду любоваться. И лес там наверное хорош.
Говорил Алексей ровно, без всякого волнения, и Семеновна почувствовала, что правду он говорит, что действительно вот-вот и умрет. Она всплеснула руками и быстренько собралась за батюшкой.
Вскоре священник уже был в их квартире и потирал руки с мороза. Согревшись, надел епитрахиль и поручи, приготовил что следует и присел рядом с умирающим. Он читал молитвы к исповеди, и Семеновна, чтоб не мешать, вышла на кухню.
Она готовила чай и нет-нет вытирала слезу. “Что ж это, — думала, — Ляксей вот помрет, кому ж щи-то варить буду? Только-только попривыкла, что не одна в доме...” Батюшка вскоре зашел на кухню.
— Причастил, слава Богу, раба Божия Алексия.
Семеновна вопросительно кивнула в сторону комнаты.
— Спит, — сказал батюшка, — как Тайны принял, сразу и заснул. Ты почитай ему отходную, как я уйду.
— А может, ничего, выправится?
— Едва ли, смерть у него в глазах. Ночью или к утру отойдет.
Семеновна, не сдерживаясь более, заплакала...
Алексей умер в три часа утра. В этот же миг Семеновна очнулась от краткого сонного забытья и, не услышав его дыхания, поняла, что все... Она подошла и посмотрела в приоткрытые глаза, в которых таилась некая невысказанная мысль, бывшая, возможно, просто тенью ушедшей жизни, коснулась теплого еще лба и опустила веки. Лицо же его было гладко, оно расправилось и распрямилось, будто только теперь, после смерти, и ожило, отпущенное чем-то, крепко сжимавшим его доселе, и не дававшим вздохнуть...
А за окном вдруг густо закружил снег. Белой колышущейся массой он разом заполнил воздух над городом, сомкнув испуганную замерзшую землю с высоким предрассветным небом.



Сентябрь 1999 г., Псков