На главную ‹ Проза ‹ Произведения Игоря Изборцева ‹ Не хлебом единым (повесть)
Не хлебом единым
Глава 1. Сестрицы
Носите бремена друг друга,
и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6, 4)
Ночью, в углу под полом начинали свою неугомонную возню мыши. Они скреблись, пищали, и что-то неутомимо грызли, не обещая спокойствия до утра. К этому Анна Петровна давно привыкла, как и ко многим другим неудобствиям жизни. Что ж, думала, пусть живут, тоже твари Божьи. Вот старость, с этим безпокойством бороться труднее, только терпеть — иного ничего не остается. Анна Петровна тяжело ворочалась, пытаясь устроиться поудобней, чтобы, наконец, уснуть, но, и так, и этак, телу было неловко, и каждая его частичка страдала и несла свое бремя боли. Анна Петровна медленно повернула голову и посмотрела в красный угол на образа, где всегда теплилась лампадка. Ее слабенький, ровный огонек на локоть вокруг себя сдерживал напор темноты, освещая лик Спасителя на старинной родительской иконе, денно и нощно благословляющего всех и вся. Анна Петровна с трудом перекрестилась и прошептала: “Господи, спаси и помилуй, Пресвятая Богородица, помоги, дай силы терпеть и не дай умереть без покаяния”. Страшеннее всего ей было вот так в ночи вдруг неожиданно умереть. Она пугалась и гнала прочь эту мысль. Виделись ей безобразные немилостивые мытари, которые хватают ее и с криками “Наша, наша!” тащат за собой. “Не готова, Господи, дай время на покаяние, прости мне согрешения моя” — молилась она каждую ночь и каждую же ночь боялась, что кончится Божие долготерпение, и прикажет Он ангелам вести ее, нерадивую и многогрешную, на суд. Нет, никак нельзя было ей сейчас покидать грешную землю. Никак! Как же без нее сестрица-то, Антонинушка? Вспомнив о ней, Анна Петровна безпокойно прислушалась, и слегка приподнялась над постелью. Но, слава Богу, сквозь мышиное шеберстенье и громкое тиканье старинного, сталинского еще, будильника уловила она знакомый и родной до боли шепот дорогой сестрицы Антонинушки, неустанной молитвенницы, повторяющей из конца в конец, никогда не пресекаясь, слова Иисусовой молитвы: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”.
Вот так — и день, и ночь, и во сне и наяву. Называлось это, как написано в духовных книгах, самодвижущей молитвой, которая как только поселяется в сердце подвижника, то и творится там непрестанно. Но возможно это лишь при совершеннейшем беззлобие, смирение и терпение всех скорбей без ропота. Ох, как это трудно! Как хотелось Анне Петровне научиться так же, как Антонинушка, без звука хоронить в себе всякую муку и боль. А ведь страдает она, родимая, догадывалась Анна Петровна, как еще страдает!
Анне Петровне вот-вот должно было исполниться восемьдесят пять, а ее сестрица была еще старше: лишь двух лет не хватало ей до девяноста. В этой однокомнатной, принадлежащей Анне Петровне квартире, на втором этаже старой хрущевской пятиэтажки, ютились они вместе около трех лет. А свела их вместе посетившая Антонинушку беда. Жила она тогда в своей родной деревеньке; жила одиноко, но кое-как с нехитрым своим хозяйством справлялась — давал Господь сил. Избушка ее, — как говорят про такие в народе: на курьих ножках, пирогом покрыта, блином подперта, — стояла на отшибе и давно косилась на все четыре угла. Обжитыми в ней оставались лишь бабий куть, то есть место где печь, и наискосок красный угол, где иконы. Молилась Антонинушка подолгу и утром, и днем, и вечером, не так, конечно, как потом, спустя три года, но не в пример многим ее односельчанкам преклонных лет. И вот пришла эта самая беда: ворвались двое грабителей, рассчитывавших поживиться бабкиными богатствами, но оных, не взирая на долгие поиски, не нашли. Досталось Антонинушке не на шутку — ее мучили и били, выпытывая где деньги, потом бросили связанную и, как думали, неживую, и ушли, но Антонинушка осталась живой. Чудом! Спасла ее, как сама она уверяла, Иисусова молитва, читаемая в минуты мучений. И вот что еще интересно. Незадолго до этого трагического события увидела Антонинушка необычный сон. Явился ей, как сама она описывала, опрятно одетый, весь в белом, мужчина, похожий на их сельского учителя, посмотрел строго, но с теплотой, и сказал: “Будешь ты, Антонина, теперь молиться не только днем, но и ночью”. После этих слов ушел. Ей эта молитва теперь, как благословение свыше, понимала Анна Петровна.
Антонинушка от всего пережитого стала совсем безпомощной, полностью потеряв способность самостоятельно передвигаться. Почему-то сталось так, что привезли ее сразу во Псков к сестрице Анне Петровне: думали на короткое время, но оказалось надолго, а вернее — навсегда. “Так Богу надо! — говорила Анна Петровна племяннице Зое, вроде как собирающейся забрать мать к себе. — Вы молодые, чего вам безпокоиться, а мы старые, вместе проживем. Если чего, попросим помощи у вас”. Вот так и стали они жить вместе. Что говорить, переживала Анна Петровна: как-то справится, ведь и сама немощная? Но скоро убедилась, что вдвоем, пусть и трудней, но куда сподручней. Антонинушка лишнего звука не скажет: все сидит себе и шепчет молитовку и ночью тоже шепчет. Даже когда о чем-то беседовали они, замечала Анна Петровна, что не прерывалась чудесная сестрицына молитва. А как же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить было невмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про свои горести, разве что ночью... Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудесная умиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи, сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи...
Неугомонные мыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это к голоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже и возможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет... Тут Анна Петровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, и пора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда тело грузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еле двигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.
Анна Петровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежала пряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки, губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй...” Слова эти уплывали вверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо, и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрыли бы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не более затруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете — только молитва и вера, хотя бы капля веры...
Антонинушка не спала. Не открывая глаз она вдруг спросила:
— К обедне-то не пойдешь, Аннушка?
— Я? — чуть запнулась от неожиданности Анна Петровна. — Не собиралась сегодня, хотела в воскресенье, а что, надо идти?
— Как пойдешь, за Никиту Иваныча подай сорокоуст. Нонче во сне его видела, плохонько ему.
— Это что же, деверь твой? — с трудом припомнила Анна Петровна. — Сколько уж годков, как помер?
— Молиться надо за него, на нем полвоза камней тепереча, плохонько ему, а он все же брат моему Семену.
— Полвоза, — удивилась Анна Петровна, — почему именно полвоза?
— Лет десять назад его видела, — объяснила Антонинушка, — тогда воз целым был, а он плакал и молча так смотрел с мукой. Теперь вот только полвоза...
— Тебе надо чего, Антонинушка? — спросила Анна Петровна. Но та лишь молча покачала головой и больше ничего не сказала. Анна Петровна, постояв, побрела в красный угол. Поправив фитилек лампады, она принялась вычитывать обычное молитвенное правило. Начинался новый день жизни...
* * *
После полудня уже, когда Анна Петровна кормила сестрицу обедом, вдруг пришла к ней догадка, и она уверенно сказала:
— А я знаю, почему теперь полвоза. Это ты, Антонинушка, молилась, десять лет, и простил Господь ему половину грехов. Я, сестрица, твою молитву знаю.
— Окститсь! — замахала на нее сухонькой ручкой Антонинушка, и глаза ее стали вдруг строгими, — Окститсь, Анна, какие такие мои молитвы? Нет ничего. Это Господь милосердый. У Него много милости к нам грешным. Все едино Его милостью.
— Ну ладно, ладно, прости уж меня глупую, будь по-твоему, — примирительно попросила Анна Петровна, но по глазам было видно, что неколебимо осталась она при своем мнении.
— А помнишь, Антонинушка, как пели мы на клиросе у батюшки Валентина? — спросила она немного помолчав. — Это в Порхове еще. Матушка его регентовала. Вот ведь хор был! Разве сейчас так поют? Нынче партесное в моде, разве это молитва? Концерт.
Забытая каша остывала в тарелке, а Антонинушка, чуть заметно кивнув, молча смотрела на сестрицу, и на щеку ее вдруг выкатилась нежданная слезинка. Анна Петровна заметила и всплеснула руками:
— Ах, да что это я, ты кушай, сестричка, кушай.
Но та, отказываясь, покачала головой.
— Да что это ты съела! — попыталась настаивать Анна Петровна, продолжая их каждодневное обеденное противостояние (возможно, единственное). — Две ложки всего-то. Еще покушай...
Но Антонинушка уже прикрыла глаза, и губы ее задвигались в привычном ритме, творя молитву. Анна Петровна как всегда была побеждена, но настаивать не смела, понимая в глубине души, что сестрица ее в большей степени уже небесная голубка и ей эта дебелая земная пища, постольку поскольку. Она молча постояла рядом, безсильно опустив руки, и пошла на кухню управляться с домашними делами.
Вспомнились слова отца Валентина о молитве. “Она, молитва, никогда не пропадает даром, — говорил батюшка, — исполняет ли Господь прошение или нет. По неведению мы часто просим себе неполезного. Бог не исполняет этого, но за труд молитвенный подает что-то другое, возможно, и незаметное для нас самих. Потому неразумно говорить: “Богу помолился, а что получил?” Господь ведает, что для нас благо, а что нет, и, не исполняя худого прошения, уже этим творит благо: ибо если б исполнил, худо было бы просителю...”
К вечеру, уже после восьми, зашла Серафима, давняя знакомая Анны Петровны, крепкая еще женщина лет шестидесяти.
— На чаек, будь любезна, — пригласила ее Анна Петровна на кухню.
— Спаси Господи, — поблагодарила Серафима, — я к сестрице твоей на минутку подойду, можно?
— Можно, — отчего-то не очень охотно позволила Анна Петровна.
Серафима почувствовала и извинилась:
— Да я не буду безпокоить, я благословение только возьму.
— Иди уж, — махнула рукой Анна Петровна.
Серафима осторожно приблизилась к кровати Антонинушки и протянула вперед сложенные лодочкой ладошки рук:
— Матушка, благослови!
— Да нешто я игуменья, — слабо возразила Антонинушка, но все-таки перекрестила протянутые Серафимины ладошки. А та попыталась схватить и поцеловать ее сухонькую легкую ручку.
— Окстись, — слабо отмахнулась от нее Антонинушка, — Бог с тобой. Усерднее молись и причащайся почаще.
— Да я молюсь, матушка, не умею правда как ты. А причащаюсь и вправду редко, в посты лишь. А ты откуда знаешь, Бог открыл?
Но Антонинушка не ответила. Она закрыла глазки и зашептала молитву.
На кухне, покачав головой, Серафима восхищенно сказала Анне Петровне:
— Беленькая, как ангелочек, сестрица-то твоя, все Богу молится и забот-то никаких не знает. Только и позавидуешь ей.
— Да уж, — обиделась за сестру Анна Петровна, — заботы ее не нам с тобой чета. Ей столько довелось потрудиться, что на троих хватит. Она до семидесяти на скотном работала, да на силосной яме — такой труд, что мужику в пору переломиться, а она ведь маленькая как былинка. А сейчас знаешь сколько мук нестерпимых на ней, мне б и не выдержать, она же безгласная и лицо не покривит, что, тоже позавидуешь?
— Ну, прости, матушка, лишнее сказала...
— Ладно уж, — махнула рукой Анна Петровна, — давай горячего попьем. А Антонинушка, она и вправду ангел, не потому, что белая и забот не знает, а оттого, что настоящая она христианка. Таких может и нет больше.
Они пили горячий чаек и Серафима делилась последними новостями:
— Владыка вчера в соборе проповедь сказал хорошую. Говорит, время нынче в два раза быстрее пошло против прежнего. Нечестиво живут люди, по плоти, а не по духу. Последние нынче времена, вот и время сокращается, скоро и антихрист придет.
— Да, — согласилась Анна Петровна, — владыка наш как Златоуст, если скажет, то скажет — ревнитель веры.
— А многие его не любят. Больно, говорят, строг и порой без нужды.
— Ну, судить мы скоры, — вздохнула Анна Петровна, — а он ведь Ангел нашей церкви. Можно ли нам его судить? То-то. Вон, Антонинушка, никого никогда не осудит, даже мучителей своих просила не наказывать.
— И что, простили их? — полюбопытствовала Серафима. От горячего чая она раскраснелась и теперь обмахивала себя носовым платком.
— Да нет. Разве суд простит кого? Присудили пять лет тюрьмы.
— Мало им, нехристям, ишь, пять лет всего, я бы расстрел дала и точка! — Серафима в сердцах двинула вперед стакан с чаем и пролила на пол, но даже не заметив, продолжала: — Надо всех их вывести под корень: алкоголиков, бандитов, воров — какой с них прок? Жизни не дают никому.
— Да не то ты говоришь, Серафима, — покачала головой Анна Петровна, — слушаешь ты, слушаешь, а толку что? Немилостивому и суд без милости, так Господь говорит, Мне отмщение, Аз воздам. Он и будет судить. Преподобный Серафим Саровский своих обидчиков простил и другие святые всегда прощали. Вот так Серафима! Вроде и седина у тебя в голове, и внуки скоро жениться начнут, а ты все в разум не можешь придти.
— Твоя правда — и седина у меня, и внуки, — рассердилась Серафима, — так что поздно меня учить. Ты, матушка, так всех товарок своих распугаешь своими выговорами. Кто хлеб-то будет приносить?
— Прости, Христа ради, раз так, — повинилась Анна Петровна, — я же для пользы, кто еще тебе скажет? Прости.
— Ладно, чего уж там, прощаю, — Серафима утерла вспотевший лоб и хотела уже встать, — пожалуй пойду я.
Но Анна Петровна удержала ее за плечо и спросила:
— А ты помнишь, Серафимушка, блаженную Екатерину.
— Ну конечно, — Серафима наморщила лоб, — помню, она, где-то около реки жила, юродивая старушка. Ходили у нее спрашивать про то и про это.
— Блаженная, — поправила Анна Петровна, — Блаженная она. Жила в Завеличенском переулке, дом четыре, у чужих людей с сестрицей болящей. А вышла она из состоятельной семьи, получила хорошее образование и рано стала монахиней. Была Екатеринушка великая прозорливица, многое и многим на пользу души предсказывала наперед. Был со мной такой случай. В 1948 году. Шла я как-то за молоком, а навстречу Екатерина. Поздоровались, а она и говорит: “Будут на смерть убивать, надо простить и помочь человеку”. Ничего больше не объяснила, только это сказала. А на другой день муж мой с работы пришел пьяный. Он на войне ранение сильное имел и контузию, так что часто впадал в раздражение и даже в буйство. Пришел, а я ему говорю, мол опять напился, опять с работы погонят. Он сразу как-то вошел в раж, схватил тяжелый железный совок и ударил меня по голове. Что дальше было не помню — очнулась уже в больнице. Врач сказал, что миллиметр меня спас, дескать на миллиметр дальше бы ударил Степан, не выжила бы я. Степан, как везли меня в больницу, все сзади бежал, кричал, что не хотел, что случайно, но ко мне его не допустили. Я все сомневалась: заявлять ли мне на мужа в суд или нет, но врачи уговорили меня, что надо, иначе, дескать, не сейчас, так потом все равно убьет. Рана у меня была тяжелая, но заживало все очень быстро. Как только случилось со мной, так в Собор Троицкий подали за меня поминание. Служил там отец Иоанн, теперешний известнейший Псково-Печерский архимандрит, так он попросил всех верующих встать на колени и помолиться о моем выздоровлении. После того и полегчало мне. Так что не миллиметр какой-то там меня спас, а Господь милосердный по молитвам церкви, но где врачам это понять? И еще, как потом я узнала, в тот момент, когда со мной все случилось, матушка Екатерина горячо молилась у себя дома — вот от того и миллиметр, от того и не убилась до смерти.
— А мужа-то на сколько посадили? — полюбопытствовала Серафима.
— Да не посадили его, слава Богу, — вздохнула Анна Петровна, — не посадили. Я как выпросилась домой, собралась идти в суд — настропалили меня таки врачи. Собралась и иду, как раз мимо дома матушки Екатерины. Она же у калиточки стоит, будто меня и поджидает. Как меня увидела, машет мне рукой, мол заходи. Вошли мы в дом, она подводит меня к столу, а там Евангелие раскрытое лежит. Она и говорит: “Читай!” Я читаю: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”* (* Мф. 7, 1-2). “Иди домой, уточка”, — говорит мне матушка Екатерина и показывает рукой в окно: “Видишь, все уточки домой идут? Вот и ты иди. И не ходи никуда сегодня”. А когда провожала меня, сказала: “Ты Степана Никитина прости” и опять: “Ты Степана Никитина прости”. Я сразу не поняла: Степан Никитин — это наш сосед, тезка моего мужа, дебошир и драксун, от него домашние что ни день плачут. Но как на улице оказалась, дошло до меня: это моего мужа матушка имела ввиду, она ведь прямо никогда не говорила, всегда вот так, скрыто, как и все блаженные. А ведь заранее мне все предсказала! Вот так матушка!
— Значит, так и простила мужа? — недовольно скривилась Серафима.
— Простила. А ты что же, иначе бы поступила?
— Я бы посадила своего, если бы со мной такое учинил, — покачала головой Серафима.
— Вот в этом то все и дело, Серафимушка... — с грустью сказала Анна Петровна.
Закрывая уже дверь, Анна Петровна еще раз попросила:
— Серафимушка, ты уж не сердись и не забывай нас старых, и в молитвах вспоминай, а как помрем, так уж поминай всенепременно.
— Ну, матушка, засобиралась, погодь еще, — донеслись откуда-то снизу слова Серафимы, — приду на днях...
На кухне, опершись на стол и глядя на выцветшую фотографию церквушки на стене, Анна Петровна, неведомо к кому обращаясь, тихо сказала:
— А Степан-то мой обернулся таки лицом, бросил пить, образумился. Вот так-то, Серафима! А посади я его?..
После вечерних молитв Анна Петровна присела рядом с сестрицей и тихохонько взяла ее за ручку. Так и сидела молча, рассматривая маленькое, худое, и такое безконечно родное лицо Антонинушки. И вправду, белая она совсем, а кожа прозрачная, как пергамент, думала Анна Петровна и легонько гладила маленькую невесомую сестрицыну ручку. Голубка моя! Столько же лет жили мы словно чужие, виделись раз в год по завету? И как это такое было возможно? Анна Петровна вспоминала их прежние редкие встречи, по большей части у батюшки Валентина в Порхове, к которому ездили, как к главному духовному наставнику один-два раза в год на исповедь и для духовного совета. Священников много, а настоящих духовных руководителей раз-два и обчелся — так им батюшка говорил. Сам-то он настоящий, мало его еще знают люди, но как раскусят, ох, побегут к нему. Жаль, что ноги не хотят ходить, сокрушалась Анна Петровна, только к нему бы дорогу и знала. Хотя он и ближе теперь, чем раньше, но и до погоста Камно, где нынче служит, верст семь от их дома, причем около версты пешком. Нет, не по силам ей, а жаль! Правда иногда случалось чудо и кто-нибудь брал ее с собой на автомобиле. Это было настоящим праздником...
Через святые врата кладбищенской ограды идет она по аллейке, опираясь на обычный свой костылик-коляску, к распахнутым храмовым двустворчатым дверям и будто бы видит уже батюшку... или нет — это он ее будто бы уже видит, насквозь видит, каждый тайный ее грешок, который быть может по забывчивости завалился-затерялся в поленнице ее восьмидесяти пяти годков, как взятый взаем гривенник, который непременно надо отдать, иначе, придет время, взыщут вдвое. Батюшка такой: вдруг скажет невзначай что-то, вроде бы и не к тебе относящееся, но вскоре понимаешь, что к тебе это, что твой это грех, твой это порок и потом со слезами на исповеди отдаешь его батюшке, и он принимает, не вспоминая уже, что сам давеча подсказал, сам навел на мысль; он накладывает старенькую свою епитрахиль и разрешает от грехов, как от бремени неудобоносимого. И как же легко после этого!.. Вот она входит в храм, крестится и кланяется и видит батюшку со спины, тот читает молитвы к исповеди: высокий, выше всех предстоящих ему сейчас людей на голову, в желтой потертой ризе и темной скуфейке. Здравствуй, батюшка, шепчет она про себя, а тот вдруг оборачивается и быстрый, но внимательный, его взгляд скользит по прихожанам, на мгновение задерживается на ней и двигается уже дальше, но она чувствует: заметил! Потом подходит ее черед подойти к аналою. А слезы ужу наворачиваются на глаза и рвутся наружу всхлипы. Но батюшка протягивает навстречу руку, глаза его улыбаются и лучатся теплом. И уже легче на сердце. “Здравствуй, наша дорогая”, — говорит он. И совсем уже легко и радостно, а слезы все равно набегают и текут двумя ручейками по щекам, по подбородку... “Никакое доброе дело не обходится без препятствий и скорбей... Три главные добродетели: бояться Бога, молиться Богу и делать добро ближнему... Пост приводит к вратам рая, а милостыня отверзает их... Берегитесь худого совета...” — это батюшкины слова, простые, как легкий майский ветерок, как дождик, как лучик солнца, но сколько в них благодатной спасительной силы! Сколько мудрости... “Это сливочки, — объясняет батюшка, — это самое важное, самое главное, это опыт сотен и сотен старцев и подвижников Церкви Православной, предельно сконцентрированный в коротких мыслях-поучениях”. Действительно, что может быть проще, понятней и полезней (если исполняешь, конечно): “ Как можно чаще прибегайте к таинству Покаяния... Чтение Св. Писания предохраняет от грехов... Предваряйте всякого своим приветствием и поклоном... Отгоняйте худые мысли чтением священных книг... Переносите с благодарением всякие скорби и искушения...”.
Вдруг тихий голос Антонинушки проник за завесу воспоминаний и Анна Петровна вернулась в комнату, ощутив сухую прохладную руку сестрицы в своей ладони...
— Аннушка, ты помолись за Серафиму, — попросила Антонинушка, — пропадет она, погибнет. Акафист почитай Казанской иконе и канон Иоанну Предтечи... Держит ее мир и за собой тянет в самую геенну.
— Что правда, то правда, — кивнула Анна Петровна, — многих церковниц наших мир одолел. Безхребетные мы, Антонинушка, чуть что — молитва ли ослабнет, или грехи не исповеданные придавят — и ломаемся мы, теряем все свое христианство. Остаются одни слова, а дел-то уж и нет, веры нет. Так ведь, Антонинушка?
Но сестрица молилась и молчала, а Анна Петровна предложила:
— Хочешь, наставления батюшки Валентина почитаю?
Антонинушка чуть заметно кивнула, и Анна Петровна принесла старенькую ученическую тетрадь из которой начала читать вслух:
— Не опускайте случая и возможности присутствовать при церковном богослужении... Надо рассказать дома своим домашним, что слышала в церкви... Заменяйте человеческие беседы на беседования с Богом... Ни о чем не скорбите, как только о грехе, но и то умеренно... Тот друг, кто приносит пользу спасению души... Душу укрепляет слово Божие... Любите беседовать с божественными людьми, через них открывается Бог... Разговоры с мирскими людьми отвлекают мысль от Бога...
Дыхание Антонинушки стало ровнее, похоже она заснула, хотя губы по-прежнему беззвучно двигались, творя молитву. Анна Петровна отложила тетрадь. Пора и самой спать — день завершен, еще один день жизни.
Только вот уснуть — это дело непростое. Опять затеяли свою ночную возню неутомимые грызуны, и Анна Петровна вдруг вспомнила давнюю историю...
Это случилось вскоре после войны. Была тогда во Пскове известная чтица Псалтири, Ксения Михайловна, и Анна Петровна — молодая еще, быстрая и легкая на подъем — училась у нее и всегда, когда было свободное время, ей помогала. (Неужели я действительно тогда была такой? — удивлялась сегодняшняя Анна Петровна. — Неужели вообще возможно быть молодой, здоровой, крепко спать ночами и вставать по утрам веселой и полной сил?). Как-то их пригласили читать Псалтирь по усопшей, в один из вновь отстроенных домов на Запсковье. Некрашеный сосновый гроб стоял в большой комнате. Здесь верно еще не жили: пахло свежим деревом и мебели совсем не было. Тело усопшей было накрыто белым покрывалом, а на груди лежала иконка — вроде бы все как положено, но какое-то тяжелое гнетущее чувство сковывало их, и читали они медленно, спотыкаясь, как бы испытывая некое скрытое противодействие. Незадолго до полуночи кто-то приехал: раздался шум шагов, голоса, и к ним заглянули две молодые женщины — это были дочери покойной. Пригласили пить чай. Пошла Ксения Михайловна, а Анна Петровна осталась читать... Она читала одна не менее получаса, покуда не перевалило за полночь. Вдруг со стороны красного угла, где положено быть иконам, но не было, послышался шорох и шелестение, будто кто-то волочил по полу веником. Боковым зрением Анна Петровна почувствовала какое-то движение, резко обернулась и обмерла: к ней приближались несколько огромных крыс. Двигались они лениво, как бы давали себя рассмотреть, и, воистину, таких кошмарных тварей, ей, прожившей уже почти четыре десятка лет и в деревне и в городе, видеть не доводилось! Были они огромные, сантиметров по тридцать, черные и блестящие, будто намазанные жиром, с длинными хвостами. Приблизившись на метр ко гробу и застывшей подле столбом Анне Петровне, крысы вдруг повернули и помчались по кругу, да с такой быстротой, что воздух загудел, словно кто-то рассекал его, вращая в руке веревку. Анну Петровну сковал жуткий страх, она, как не силилась, не могла издать ни звука, и в глазах у нее все вертелось и кружилось. Тут вдруг одна из тварей прыгнула прямо в гроб на усопшую, а оттуда на Анну Петровну. От такого ужаса та сумела все же крикнуть, прежде чем потеряла сознание... На крик сбежались все, кто был в доме. Анна Петровна сидела без движений, уткнувшись лицом в придвинутый ко гробу читальный столик, а на ее платке, свисая с головы на спину, распласталась огромная черная крыса. Остальные так и бегали, как заведенные, по кругу. Все растерялись — зрелище неописуемое — но, Слава Богу, Ксения Михайловна первая сообразила что к чему, подняла лежащий под ногами половичок и, укрыв им руки, схватила мерзкую тварь за хвост и ударила ее об пол. Крыса тут же вырвалась и присоединилась к остальным. Кто-то принес двух домашних котов, но те с жутким воем тут же выскочили прочь, будто перед ними были не грызуны, а голодная собачья свора. Все это безумие продолжалось уже несколько минут: гроб с покойницей, вокруг кричащие и размахивающие чем попало люди, потерявшая сознание Анна Петровна, улепетывающие без оглядки коты и мечущиеся туда-сюда фантасмагорические крысы, никак не желающие покидать поле сражения... Еще раздавались крики, когда вдруг обнаружилось, что все крысы разом исчезли. Чудеса! Им просто некуда было деваться в этой комнате и в этом новом доме, где не было ни одной наималейшей щели; ну разве что в пору таракану, но не этим великанам. Чего только в жизни не бывает?! Однако все вскоре успокоились и пошли пить чай. Только Авдей, хозяин дома, человек, как он сам себя характеризовал, неверующий, сказал, что верно Бог есть, раз такое возможно... Потом, уже наутро, когда дочитали они Псалтирь, когда шли домой, Ксения Михайловна почему-то шепотом сообщила Анне Петровне, что покойница при жизни занималась ворожбой, то ли наводила, то ли снимала порчу и сглаз, гадала и лечила наговорами...
* * *
В субботу, с самого утра Анна Петровна занялась духовными делами. В последние годы по воскресеньям она, как правило, всегда причащалась — это было исполнением давнего благословения старца — поэтому все домашние дела накануне сводились к самому минимуму. Она прочитала акафисты, сначала те, которые давеча благословила сестрица за Серафиму, а потом положенные правилом для причащающихся. “Душа ежедневно требует пищи духовной: молитвы и слова Божия”, — без устали напоминал батюшка Валентин. Если бы все это разумели, думала Анна Петровна, если бы насыщали душу пищей вечной и нетленной, то разве возможно было бы такое, как, например, у соседей по площадке Блиновых, у которых ежедневно то хозяин, то сама хозяйка извергали страшнейшие матерные ругательства, причем так громогласно, что отчетливо слышалось каждое слово. Нет, они не дрались и особливо не ссорились — это просто было у них нормой общения, кошмарным правилом, которое, безусловно, усваивалось и их детьми. Когда Анна Петровна пыталась осторожно делать им замечания, они недоумевали. В чем, дескать, собственно дело? Мы у себя дома, не деремся, не скандалим, ну разве что говорим громко? Так это не мы, а строители виноваты. Они никак не могли взять в толк, что невозможно нормальному человеку это слышать. “Господи, помилуй, — шептала Анна Петровна, — Пресвятая Владычице, Богородице, приими молитвы раб Твоих за недугующих неверием (перечисляла их имена) и избави их от слепоты душевной, да узрят свет Веры божественной, да вси обратятся в недра Матери Церкви и избавятся всякия нужды и печали”. Что еще оставалось делать, не в домоуправление же идти с жалобой?
Однажды, много лет назад, когда семейная жизнь вдруг стала для нее невыносимой мукой, она спросила у матушки Екатерины, как быть? Та указала рукой на стену, и это значило: будь твердой и терпеливой, как эта стена. “Любите прискорбности, любите притрудности, — неоднократно говаривала матушка, — без них невозможно спасение”. И Анна Петровна теперь тоже часто повторяла: “Любите прискорбности, любите притрудности...”, — и другим, но более, верно, себе самой.
Около пяти Анна Петровна уже была готова. В шесть начало всенощной в Соборе. Путь туда недалекий, но ее ногам как раз поспеть. Она еще и еще раз проверяла, все ли положила в сумочку — часто многие нужные вещи не желали покидать дом и прятались по углам. Рассеянность — грех, твердила она себе, но все же понимала, что это просто старость: восемьдесят пять — это не шестьдесят, и даже не семьдесят. Она помолилась Ангелу хранителю, прося напомнить, если что забыла. И вдруг вправду вспомнила о давешней сестрицыной просьбе:
— Антонинушка, так за Никиту подать сорокоуст?
— Да-да, Аннушка, за Никиту сорокоуст и за Семена особливо на литургию. Только завтра подай, когда к обедне пойдешь.
— Сорокоуст-то я сегодня подам, да и литургию, а то вдруг запамятую завтра? — Анна Петровна тяжело перевела дух. — Безпамятна я стала. А Семен-то твой у меня записан в поминальной книжице, но коль хочешь, и отдельно подам.
— Ступай с Богом! — Антонинушка трижды осенила сестру крестом.
До Троицкого Собора добралась Анна Петровна без приключений, но, как всегда с большим напряжением сил. Одна остановка на автобусе — это подъем и спуск, и не просто так, а с помощью пассажиров, не одного — двух-трех; это переход через проспект и страх: вдруг кто-то не пожелает остановиться и пропустить... А что? Было такое, и совсем недавно. Возвращалась Анна Петровна со службы своим ходом в сопровождении некоего молодого человека. Переходили они улицу в районе четырех углов, как положено — на зеленый свет, но кто-то на “Мерседесе” очень торопился, поворачивая с боковой улицы, и задел ее крылом, так что упала Анна Петровна, как куль с мукой, и, слава Богу, спутник был рядом, так что помог. Теперь же, обжегшись, на молоке, дула Анна Петровна на воду, и опасалась вообще ступать на проезжую часть даже при полном отсутствии машин.
Анна Петровна давно передвигалась при помощи своеобразного костылика, летней детской коляски, нагруженной для устойчивости парой кирпичиков — это были ее дополнительные ножки. Чего не придумаешь, когда нормальный пеший шаг невмоготу? Не даром в народе говорят: придет старость — придет и слабость; у старого коня — не по старому хода. Но что поделать? Молодости не воротить, а старости не избыть...
Всенощная служилась архиерейским чином. Хоть и суетно на такой службе от множества духовенства, шумных иподиаконов, но не в пример, как считала Анна Петровна, благодати больше: все ж святитель служит, пусть и не нравится он кому. Пел главный состав соборного хора — пел великолепно, благозвучно — и не беда, что походило это на концерт. Протодиакон с двойным орарем громоподобно возглашал ектении, сослужащие священники поочередно подавали возгласы. А как сверкала позолота! И на богатых киотах, с вызолоченными виноградными лозами, грушами и райскими цветами, и в растительных орнаментах лепнины, и в объемной резьбе высоченного семиярусного иконостаса и, наконец, в ризах духовенства и самого архиерея. Как же это было торжественно и красиво! Как в Царствии Небесном. Анна Петровна сидела у западной стены и впитывала в себя все это благолепие — и было это для нее некоторой наградой за все те ограничения, которые накладывала она на себя в обыденной жизни: на всякое мирское развлечения ума, зрения и слуха. Сердце радовалось и трепетало, а душа молилась и позабыты были на время старость, немощь и весь груз забот житейских.
Перед чтением канона какой-то благообразный пожилой священник сказал проповедь, которая сразу влекла Анну Петровну, и она слушала, затаив дыхание.
— Вслушайтесь внимательно, дорогие мои, — говорил батюшка, — в слова святого пророка Божия Исаии, вслушайтесь и вдумайтесь в откровение этого ветхозаветного богослова. Не о нас ли, не о нашем ли времени говорит пророк, живший за семьсот пятьдесят девять лет до Рождества Христова? Земля опустошена вконец и совершенно разграблена... Сетует, уныла земля; поникла вселенная... Земля сокрушается, земля распадается, земля сильно потрясена; шатается земля, как пьяный, и качается... и беззаконие ее тяготеет на ней; она упадет и уже не встанет* * (Ис. 24, 3-6, 16, 19-20). Да, эти слова — о нас! Это мы преступили закон Божий! Это мы нарушили Его завет! Это мы забыли Бога! И наша матушка-кормилица земля уже рождает одни терния и волчцы от злобы живущих на ней. И небо, когда-то дарившее людям светлый дождь жизни и плодоносную росу, сеет на наши головы химическую отравляющую влагу, и радиация Чернобыля обжигает мир своим смертоносным дыханием. И разгул зла, лукавства и вражды идет по земле. И нет молитвы, чтобы залить этот пожар зла, нет духовной силы, чтобы предотвратить грядущую гибель. Неужели все это сотворил человек?! Нет, дорогие мои, возможности человека ограничены, и срок жизни его — семьдесят, от силы восемьдесят лет. Иногда он не успевает даже и осознать своего назначения на земле, как уже сходит в могилу. Нет у него ни времени, ни могущества, ни воображения посеять столько бед и зла, чтобы хватило на все человечество. Все то малое зло, которое успеваем натворить мы, грешные люди, приводит в совокупность великий дирижер — сатана, тот, кто сеет в нас малое. Он сеет малое и выращивает малое в большое. И это называется “тайной беззакония”. И тайна беззакония восходит от силы в силу именно потому, что вконец ослабело наше сопротивление ей, оскудело наше понятие о ней. Мы в своем обольщении забываем Бога, забываем небо, забываем вечность. На этой почве полного погружения людей в плотскую жизнь разрастается всепоглощающий разврат. Младенцы, зачатые в беззаконии, появляются в мир больными, от рождения одержимыми духом злобы, часто они лукавством превосходят взрослых. Отроки, не зная детского простодушия, играют во взрослых, в одуряющих химических веществах они ищут особых видений и ощущений, зачастую находя в них смерть. Юноши и девушки, не зная самого понятия невинности и чистоты, погружаются в болото такой грязи, о которой помыслить страшно и срамно глаголати. Наркотический угар для многих становится единственно реальной жизнью. А грохот бесовского шума, ворвавшийся в дома наши с телевизионных экранов, оглушил, одурил всех от малого до большого, вовлек всех в водоворот адского кружения, поработив души насилием...
Анна Петровна согласно кивала головой и, не сумев сдержаться, поделилась с сидящей рядом пожилой женщиной:
— Вот уж воистину, все слово в слово так! Верно батюшка говорит.
— Помоги ему, Господи, — поддакнула старушка.
Служба окончилась, и если кто-то ожидал этого с нетерпением, то Анна Петровна лишь сожалела о таком скором ее завершении: с последним “аминь” возвращались к ней все ее стариковские беды и заботы. Но что тут поделаешь? Остается лишь терпеть: за терпенье, как говорят, дает Бог спасенье.
Выходила Анна Петровна в числе последних: пока подавала поминания на сорокоуст и на литургию, пока беседовала с церковницами, все разошлись, и она побрела одинешенька, постукивая по булыжникам соборной площади колесами своей коляски-выручалочки. Смеркалось, и идти одной меж крепостных стен, где каждый шаг отдавался гулким эхом было страшновато. Через ворота Детинца она вышла в Довмонтов Город и дошла уже до середины, когда навстречу к ней выскочил огромный черный пес. Он присел на задние лапы, оскалился и злобно зарычал. Анна Петровна в испуге замерла, осознавая полную свою безпомощность. Раньше таких собак в городе и не видывали — мощных гладкошерстных, свирепого вида и злобного нрава, походивших на каких-то безжалостных адских тварей — появились они лишь теперь, вкупе со всеми прочими пагубными новшествами, будто вытянутые за куцые обрубленные хвосты из самой геенны для пущего устрашения христиан. Этот пес был именно из таковых. Всем своим видом он источал ненависть, желание убить, разорвать на части. Хозяина поблизости не было видно. И как это такого злобного кобеля пустили одного, — промелькнула у Анны Петровны мысль. Она хотела перекреститься и перекрестить пса, но силы совсем ее оставили, и она чувствовала, что вот-вот упадет. От страха даже не вспоминались слова молитвы. “Господи, Господи” — только и шептала она... В голове промелькнул длинный ряд каких-то сумбурных мыслей, но вдруг на мгновение сознание прояснилось, и Анна Петровна четко увидела лицо сестрицы Антонинушки, будто высвеченное во мраке молнией — ее строгие сейчас глаза, губы, творящие молитву и сухонькая ее ручка, знаменующая перед собой крестом. Это меня она крестит, почему-то сразу подумала Анна Петровна и вдруг ощутила необыкновенный прилив сил. “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”, — зашептали ее губы. Она двинула коляску на собаку и крикнула: “Иди прочь! Пошла!”. Собака тут же отскочила, рыкнула на последок и скрылась в спускающихся к берегу Псковы руинах...
Анна Петровна медленно приходила в себя, она еще до конца не поверила, что опасность миновала, что она действительно спасена и все продолжала всматриваться в темноту.
— Матушка, что вы тут стоите? — привел ее в чувство чей-то вопрос — это догнали ее идущие домой работницы собора.
— Простите, замешкалась, собаки испугалась, — коротко объяснила Анна Петровна, ничего более не добавив. Да и как опишешь такой страх? Как передашь, что и с самой жизнью чуть не простилась? Да и надо ли это делать?
— Помогите до автобуса добраться, что-то неможется, — только и попросила она...
Лишь дома, опустившись на стул, она поняла, насколько устала. Сестрице ни слова не скажу, решила она твердо, довольно того, что и мне досталось. Она присела подле Антонинушки, взяла по обычаю ее за ручку и коротко рассказала, как прошла служба, о порадовавшей ее духовной проповеди, о поручениях, которые, слава Богу, все выполнила. Тут взглянула она на сестрицу, встретилась с ней глазами, и будто невидимая молния проскочила между ними: вдруг совершено ясно она поняла, что не нуждается сестрица в ее откровениях, что сама все до точки знает. Так это действительно ее молитва спасла меня! — пришло вдруг прозрение.
— Голубушка моя! — Анна Петровна сползла на пол и прижалась к худеньким острым коленкам сестрицы. — Родная моя!
Она заплакала и ощутила, что легонькая сестрицына ручка успокоительно гладит ее по голове...
* * *
Иногда Анна Петровна сидела во дворе на скамеечке под липами, в уютном для отдохновения местечке. Больше сидела одна, так как дворовым сударушкам давно было известно ее полное нежелание слушать сплетни и пересуды. “Удаляйтесь людей негодных и суетных, больше думайте о божественном и вечности”, — учил батюшка Валентин, и она размышляла, не упуская, впрочем, возможности сказать что-то полезное на спасение души. Если кто-то и подсаживался к ней, так наверняка с каким-то вопросом касательно церковной жизни. Ведь все мы члены Церкви, размышляла Анна Петровна, все имеем одни обязанности, но почему-то большинство считают себя непричастными к отеческим церковным уложениям, благочестие считают делом монахов и свихнувшихся старух. Но ведь это общая норма, для всех? Грехи любезны, доводят до бездны; что запасешь, то и с собой понесешь — так сказала бы она каждому, но только кто бы ее стал слушать? Ее спрашивали, но более о внешнем, не имеющим отношения к главному — спасению души. “Кому и как поставить свечу? Можно ли снять порчу в церкви? Какой молитвой вылечиться от болезни? Как избавить мужа от пьянства?..”
Да, можно поставить свечу, можно молиться за мужа пьяницу... Но нет лекарства от скорбей, ибо скорби сами и есть лекарство. Вот только чтобы это понять, нужно... Что? Что для этого нужно? Анна Петровна, конечно же, знала — надо, например, бывать по воскресеньям на обедне у батюшки Валентина и слышать из его уст: “Бог друзей Своих врачует напастями, дабы ими от грехов очистились... Благодарить в скорбях и бедах — заслуга большая, чем давать милостыню...” или еще не менее важное: “Господа ничего так не умилостивляет, как исповедание грехов...”. В общем, надо быть членом Церкви и выполнять все, что положено выполнять, не выбирая что больше по нраву. Все — от корки до корки. Иначе получится как с ее соседкой Анфисой из квартиры напротив...
Анфиса как-то подсела на эту самую скамейку и, помолчав чуть-чуть, спросила:
— Болею, Анна Петровна, как на пенсию вышла, так и полезли у меня хвори — одна к одной. Как быть? Может свечек поставить куда? Анна Петровна, вы ведь должны знать?
— Куда ж нам без болезней? — вздохнула Анна Петровна, — Давно в храме-то были?
Анфиса неопределенно пожала плечами:
— Не помню, на Пасху может?
— Вот-вот! А надо каждую неделю, как в заповеди четвертой сказано: седьмой день Господу Богу твоему. Нарушаем заповеди, вот и болеем. Причаститься вам следует, покаяться прежде, а потом причаститься.
— Надо наверное. Это когда можно сделать?
Анна Петровна подробно объяснила соседке как следует готовиться, как поститься, и особенно предостерегала от того, чего делать никак нельзя:
— С вечера, после двенадцати, нельзя ни есть, ни пить — это важно!
В субботу Анфиса действительно пошла в храм, исповедалась, а на утро причастилась. После зашла к Анне Петровне.
— Знаете, — сказала с раздражением, — дурацкие эти правила “ни есть, ни пить”. Зачем? Почему? Я вот чая утром попила, и ничего — причастилась. Устарели эти правила, менять пора.
— Да что ж вы наделали? — всплеснула руками Анна Петровна.
Но Анфиса и слушать не стала, повернулась и ушла. А на следующий день она сломала ногу. Садилась в автобус, но водитель раньше времени закрыл дверь и тронулся: ее, с защемленной в дверях ногой, протащило по асфальту. Перелом был очень сложный и несколько месяцев несчастная Анфиса мыкалась между домом и больницей... Поняла ли она, осознала? Может быть, только Анны Петровны стала она с тех пор сторониться и разговоров с ней избегала — будто боялась чего.
Но что бы ни случилось — на все воля Божья и никогда не следует ее скрывать! В этом Анна Петровна была уверена непоколебимо. Не следует прятать правду от ближних, пусть и не примут они ее по озлоблению сердца своего, по затемнению разума. Пусть осудят, пусть рассмеются в лицо, но кривить душой никак нельзя. И вообще, странно было Анне Петровне: чем же это так заняты люди, что совсем у них не остается времени, минутки даже, чтобы задуматься о духовном, о вечном, невзирая на то, что ежедневно, ежечасно хоть что-нибудь, малость какая, но, по милости Божией, побуждает их к этому?..
Старушка, Лидия Григорьевна, немногим-то и младше, подошла как-то и поинтересовалась:
— Анна, чевой-то все муж покойный во сне приходит и просит картошки вареной ему принести. Я уж и носила раза два на кладбище, а он опять пришел и просит?
— Да не нужна ему твоя картошка! — без затруднения разгадала сон Анна Петровна. — Усопшим едино от нас надо — молитва и милостыня! Подай сорокоуст в храм, в монастырь Снетогорский, милостыню раздай. Увидишь, спасибо тебе скажет.
Через какое-то время опять подошла Лидия Григорьевна и поблагодарила:
— Спасибо, Анна, тебе. Картошки мешок отвезли мы в Снетогорский монастырь и на молитву мово Георгия там записали. Представляешь, давеча во сне его видела: сидит и ест картошку вареную и на меня так радостно смотрит.
Ее спрашивали, почему не уезжают они, почему мыкают горе, две безпомощные старухи, полагаясь на свою сомнительную самостоятельность? Почему? Действительно, почему? Ведь можно уехать к сыну, к Антонинушкиной дочери Зое, к внукам? Можно, конечно... если перечеркнуть всю предыдущую свою жизнь, все, во что верили, что исповедовали. С юности им, живущим церковной жизнью, говорили про скорби, про болезни, про терпение и смирение. И они повторяли о том же другим. Теперь приспело время самым делом исполнить все эти слова. Это самое трудное в жизни нашей — чтобы слова не рознились с делами. Самое, верно, главное и спасительное! Было еще и другое... В пятьдесят девятом году, кажется, или, наверное, уже в шестидесятом, она в последний раз видела архимандрита Симеона — замечательного Псково-Печерского старца, великого подвижника. Сейчас, по прошествии стольких лет, он стал уже легендой, как и Оптинские старцы, сейчас ему пишут записки и оставляют на его гробе в Богомзданных пещерах... А тогда, тогда он был доступным каждому и можно было прикоснуться к нему, поцеловать его невесомую благословляющую руку, спросить его о чем-то и услышать ответ. Можно было даже с ним не согласиться, возразить, можно было пройти мимо него, лишь равнодушно скользнув взглядом. В тот раз все, вроде бы, так и было. Старец, бережно поддерживаемый келейником под руку, спускался по каменным ступеням от Успенского храма. Мимо проходили экскурсанты и с некоторой долей любопытства, как на очередной экспонат (а по сути — равнодушно), смотрели на седовласого схимника. А ведь одно лишь его слово, одно благословение могло, без преувеличения, перевернуть жизнь человека, направить ее по иному руслу. Она ожидала внизу и робко подступила к своему духовному наставнику, сложив руки для благословения. Старец, хорошо ее знавший, благословил и сказал:
— Живи для других, Аннушка, и сама спасешься! Больше уединяйся, уединение способствует спасению. Помни это, особенно, когда годы подойдут. Тогда это особенно будет важно! Ибо сказал Господь: “В чем застану, в том и судить буду!” Как доживешь до моих лет, припомни эти мои слова: живи для других, уединяйся и причащайся Святых Тайн еженедельно!
— Доживу ли, батюшка? — с сомнением спросила она. — Здоровье-то и сейчас не то.
— Доживешь, доживешь, матушка, — махнул рукой старец, — и еще переживешь.
Удивительна его прозорливость! Она и вправду сомневалась, что долго проживет: еще в войну серьезно подорвала здоровье. Поздней осенью сорок второго их, жен комсостава, отправили на строительство оборонительных сооружений: они делали фашины, набивая песком дерюжные мешки. Песок приходилось доставать из реки, стоя по пояс в ледяной воде. Вот тогда получила она первые серьезные болезни, к которым ежегодно добавлялось что-то еще, как знак времени и места: голода, холода, непосильного труда, семейных неурядиц и прочего.
И еще говорил ей старец, может быть и не в тот раз, может быть ранее, но она хорошо помнила эти его слова: “Если увидишь разумного, опытного в духовной жизни, ходи к нему с раннего утра и пусть нога твоя истирает пороги дверей его”. Вот поэтому-то нашла и прилепилась она, с Божией помощью, к батюшке Валентину. А отец Симеон вскоре почил о Господе и был похоронен в Богомзданных пещерах...
Она, как и было сказано, дожила и пережила. Помнила она его слова, каждое, до самого малюсенького словца, и теперь, как драгоценный бисер мысленно их перебирала: “Живи для других, уединяйся и причащайся Святых Тайн еженедельно”. Удивительное дело, ведь все так и выходило! Жить надо и для сестрицы Аннушки, и, еще более, для Блиновых, для Анфисы, для других соседей, ближних и дальних, оторванных от Бога, от церкви, от возможности спасения. Кто еще им скажет спасительное слово правды? Кто?..
“Милостыней купи себе помилование от Бога, — наставлял приснопамятный отец Симеон, — смирением — вечную славу, чистотою и целомудрием — венец, кротостью — в рай вхождение, молитвой — с ангелами житие. Купи себе трудом покой, молитвенным бдением — общение с Богом, постом и жаждою — наслаждение вечными благами. Имей рассуждение духовное, возноси ум твой к Богу, но низводи и долу, размышляя, что рано или поздно все в землю возвратимся. Внимай чтению книг Божественных, сокрушайся о грехах, говори одну правду, уста чаще открывай для молитвы, руки отверзай на подаяние нуждающимся, сердце удержи от гнева, в теле сохрани чистоту, в пище — воздержание, колена преклоняй на поклонение Богу. Если сохранишь сие, то будешь чадом света и сыном Царствия Небесного; спасешь душу свою”...
Глава 2. Батюшка
Повинуйтесь наставникам вашим
и будьте покорны, ибо они неусыпно пекутся
о душах ваших, как обязанные дать отчет (Евр. 13, 17)
Дает Господь потерпеть, но и утешения посылает — и еще какие...
Послезавтра поеду в Камно к батюшке Валентину! Эта мысль целый день не давала покоя Анне Петровне. Началось все с того, что заехал знакомец Андрей, прихожанин Мироносицкого храма, молодой человек лет тридцати, по обычаю навестить и побеседовать. Любил он с ней побеседовать, потому как, считал, было о чем. “Повезло вам, матушка, — говорил, — всех-то блаженных и старцев последних лет вам удалось повидать. Вы прямо духовная шкатулка!” А она отвечала всегда одно: “Это Господь Милосердный, это Он даровал мне недостойной грешнице столько счастливых встреч” И еще часто добавляла: “Дорожите каждой встречей. Не случайно дает их Господь. Все ко спасению!” Однажды Андрей спросил: “Как же это — дорожить каждой встречей? Сегодня обсчитали меня на рынке, а после и нахамили. Чем же в такой встрече дорожить? Или, бывает, в автобусе, в магазине облают — это как, тоже дорожить? Понятно, когда к старцу приехал, а он принял, сказал чего-нибудь полезное или наперед предсказал.” — “Иногда просто потерпеть надо — вот и польза. Иногда же и сказать человеку, как правильно поступить для спасения души. Ты от старца научился, а другой и вовсе ничего не знает, так скажи ему при встрече — вот и польза обоим”. — “Так что угодно можно объяснить”, — засомневался Андрей. “А ты спроси у опытного священника, у отца Валентина, например”, — предложила Анна Петровна. Так состоялась его первая поездка к батюшке. Это случилось около года назад. С тех пор ездил он часто вместе с семьей — благо, был автомобиль — и иногда брал с собой Анну Петровну. Она не расспрашивала, что и как разъяснил ему батюшка — это личное, если захочет, — скажет. Но и так было понятно, что Камно Андрею пришлось по сердцу. Да и как иначе? Значит, послезавтра в Камно...
Она знала историю этого местечка. Как-то один из прихожан Александро-Невского храма, Семен Семенович, заштатный экскурсовод, провожая ее до дома, довольно подробно рассказал и о древнем городище, и о храме...
Происходило это название, по всей вероятности, от слова камень, из-за большого количества разбросанных здесь повсюду камней-валунов. И река здешняя по той же причине прозывалась Каменкой. У ее-то истоков и выстроено было в давние времена городище, аккурат между двух русел, как бы на полуострове, образованном широкими и глубокими оврагами этой реки, высота склонов которых достигала более десяти метров. Самой природой это городище было очень хорошо защищено от нападений врагов. Современные археологи установили, что в конце первого тысячелетия жизнь здесь буквально “била ключом”, пока не вырос и не окреп город Псков, который превратил окрестные поселения в свои пригороды, перетянув, как водится, на себя все живительные соки.
В 1238 году произошло в здешних местах большое сражение, о котором в летописи говорится, что псковичи “избиша Литву на Камне”. А в 1271 году горожане, действуя под началом благоверного князя Довмонта-Тимофея, разбили тут крупную рать немцев. Упоминается в летописи и о сражениях на Камне в 1341 и 1407 годах. Здесь в начале семнадцатого века встречали первый Крестный ход из Псково-Печерского монастыря, установленный в память избавления Пскова от нашествия Батория. В пятнадцатом веке на погосте Камно возвели церковь в честь святого великомученика и Победоносца Георгия. Сложили ее, как водится на Псковщине, из местного камня-известняка. В древней церкви камновского погоста, как сказано в летописи, хранилась величайшая святыня — напрестольный деревянный крест 1600 года, покрытый латунью со следующей надписью: “Божиею милостию и помощию Живоначальныя Троицы совершися крест сей во храме святаго страстотерпца Христова Георгия на камне... при державе Царя и Государя Великого князя Бориса Феодоровича всея Руси, при епископе Псковском Геннадии, при старосте церковном Анании Сидорове”. До ныне стоит сия церковь. В тридцатые годы закрывалась, правда, но ненадолго: во время войны опять, с Божией помощью, открылись для верующих ее двери...
А места, места тут были просто чудесные — природа будто дышала древностью. С холма открывался небывалый простор: сплошное море камышей, деревья и домики на горизонте и, где-то в далеком далеко, скорее угадывалось, чем виделось Псковское озеро. Оно было километрах в шести, но дыхание его почему-то явственно слышалось уже здесь. По правую руку, на той стороне реки обозревался, обнажающий отвесную известняковую стену, обрыв и темный вход в какую-то пещеру. Над обрывом еще недавно по здешним меркам — в начале нынешнего века — стоял двухэтажный дом помещиков Яхонтовых — красивый и величавый, как и сами Яхонтовы, люди интересных судеб, среди которых были герои Отечественной войны 1812 года, поэты, государственные деятели — люди старого времени, люди России. Ежедневно, на рассвете, дом, расположенный от погоста прямо на восток, изумительно раскрашивался первыми лучами восходящего солнца, над крышей вырастала чудесная золотая корона, стены дышали жизнью и обитатели дома, вместе с холодным утренним воздухом, вдыхали эту жизнь и переполнялись ею... Увы, теперь на этом месте бельмом выставилась какая-то нелепая МТС, упрятанная за жуткий серый забор из бетонных плит. Увы... Но внизу по прежнему шумела обмелевшая вода Каменки, пенистыми бурунчиками огибающая позеленевшие от возраста камни. А на левом ручье доживала свой век старая, давно бездействующая водяная мельница, сложенная из местного дикого камня. Это и было последнее свидетельство об ушедшей России. Об остальном можно лишь догадываться... А последние Яхонтовы, как и все их предки, нашли упокоение на здешнем погосте в родовом захоронение у северной стены Георгиевской церкви. Все оканчивается церковью и погостом и, впрочем, все ими же начинается. По крайней мере, здесь...
Как только сворачиваешь с шоссе в сторону городища, сразу открывается купол храма, возвышающийся над буйным морем могучих старых древ. Реки и оврагов еще не видно, они появляются внезапно, уже у самого погоста, а пока — видно лишь поле и в нем зеленый остров с церковной главкой и крестом...
Таков был погост Камно — без всякой новомодной фальши, настоящий, русский, притягивающий к себе еще и еще, если однажды тут побывал. А может быть виной этому был здешний батюшка, протоиерей Валентин — такой же настоящий русский священник, без малейшей фальши.
О батюшке Анна Петровна готова была думать безконечно. Казалось ей, что знакомы они всю жизнь. Нынче, на закате ее лет, он олицетворял для нее все самое-самое лучшее, в нем как бы слились все ее духовные отцы и наставники, бывшие ей добрыми учителями с самых юных лет, и все прочитанные духовные книги с наставлениями и жизнеописаниями святых подвижников. Батюшка говорил, что бывают люди, наполненные мудростью как духовные книги — он имел ввиду старцев, к примеру — Оптинских. Но он и сам стал такой книгой — доброй и спасительной, мудрой и чуткой к каждому биению человеческого сердца. Батюшка... Анна Петровна знала его давно. С начала пятидесятых годов он, будучи семинаристом, также, как и она, окормлялся у отца Симеона и часто приезжал в Псково-Печерский монастырь. Бывал он и у отца Иоанна Максимова, служившего тогда в здешнем Георгиевском храме погоста Камно. Этот-то замечательный батюшка и благословил его брак. “Выбирай себе невесту”, — сказал отец Иоанн, указав на певчих со своего клироса. И тут случилось нечто удивительное: отец Валентин медленным взглядом обвел притихших девиц и указал на одну из них: “Выбираю вот эту”. Таковым было их знакомство с будущей матушкой. “Венчается раб Божий Валентин рабе Божией Александре...” Матушка его была уроженкой здешних мест. Странная, почти мистическая связь с местом: здесь родилась его жена, здесь упокоился позже их безвременно ушедший сын, здесь предстояло ему служить последние годы, здесь же, как думается — умереть и быть погребенным...
В пятьдесят третьем стал отец Валентин священником. Кто-то из святых сказал, что не всякий может приблизиться к Богу, но только тот, кто подобно Моисею, способен вместить славу Божию.* Батюшка смог бы. Анна Петровна была в этом уверена более, чем в том, что земля круглая. В нем великая власть, дарованной Богом каждому священнику, приобрела подлинную свою силу, возмогшую превзойти человеческую природу и освободиться от страстей. Анна Петровна всегда высоко почитала своих духовных отцов. Но это был ее последний — на нем для нее завершалось все земное и открывалось все небесное. Батюшка... В шестидесятые, когда служил он в Порхове, они ездили к нему с сестрицей, пели на клиросе и выполняли послушания. Времена были темные и колючие для всех православных. Опять тюрьмы стали наполняться людьми духовного звания, опять закрывались и разграблялись храмы. Многие священники попритихли и не казали носа за церковную ограду: крестили с опаской, молились больше со старухами, да стариками, их же исповедовали, причащали, а потом и отпевали. Не было икон для мирян, не было молитвословов, что уж говорить о Священном Писании или духовных книгах? А как же все это было нужно! И болело сердце молодого священника. По его благословению ездили порученцы-послушницы в Киев, Москву и другие города и веси за маленькими самодельными иконками, отпечатанными фотоспособом молитвами и краткими духовными поучениями, переписывали каноны, акафисты, целые духовные книги. С тех далеких лет погрузился батюшка в необозримый мир святоотеческих творений. Ночами он делал выписки, заполняя десятки и десятки общих тетрадей. Он собирал, как скажет позднее, сливки — самое важное, самое нужное, самое спасительное. Двадцать лет он возрастал здесь из силы в силу, наполнялся молитвой и мудростью — не высокоумной, но понятной простецам, пригодной и исполнимой в их приземленной, безыскусной жизни. Потянулся к нему народ: за молитвой, за советом. Это порождало и некоторую зависть от собратьев и, безусловно, ненависть со стороны безбожных властей. Пошли в епархию донос за доносом. Частенько вызывали к уполномоченному для “серьезных” разговоров — просили, чтобы был как все, жил тихо — служба, дом — и ни каких паломников! Владыка Псковский Иоанн очень любил и батюшку, и всю его семью, он многократно бывал в Порхове на его приходе, много чаще, чем у других, даже самых маститых, священников. И само это тоже рождало недоброжелательство. “Большой трезвенник... примерный, трудолюбивый... Богослужения совершает неопустительно с назиданием словом Божиим своих пасомых” — вот так писал о нем покойный ныне Владыка. Да, Владыка его любил, но давление со стороны властей оказалось слишком сильным. Пришлось, скрипя сердцем, его, ни в чем, кроме горячей пастырской ревности, не повинного, перемесить на другой приход. А и тогда уже таких пастырей, как отец Валентин, было поискать... Потом был Старый Изборск: некоторое время пустовавшей до него храм Рождества Пресвятой Богородицы и маленький приход. Но, оказывается, там его ждали. И не просто ждали, а писали прошения архиерею: “Всеусерднейше просим Ваше Высокопреосвященство перевести в нашу церковь на постоянное служение настоятеля из Порховской церкви протоиерея Валентина, который постоянно будет у нас проживать. Тогда мы можем внести в фонд мира тысячу рублей... Не откажите в нашей просьбе. Староста... помощник старосты... казначей...” Вот такая маленькая хитрость, чтобы ублажить жестоковыйные власти в лице уполномоченного. А что такое тысяча рублей в 1983 году? Большие деньги, тем более для крохотного прихода. Но что же произошло после назначения батюшки? А то, что и должно было... Опять потянулся народ, стали приезжать паломники из других городов. Батюшка молился и учил молитве своих духовных чад. После службы оставались в храме и читали акафисты, молитвы из батюшкиных тетрадей за болящих и страждущих. Здесь же батюшка стал использовать целительную силу святых источников. Появились исцеленные, и это еще прибавило ему известности и прихожан. Среди нецерковных местных жителей поползли слухи, что священник занимается колдовством... Опять последовал вызов к уполномоченному, жалобы архиерею, угрозы и подписки не делать этого и того. Его штрафовали за небывшие нарушения, угрожали посадить. И опять Владыка был вынужден переместить священника подальше от глаз мирских начальников, в самую Тмутаракань. Хотя и там были люди, и там кто-то обрел мудрого духовного отца и наставника... Но Господь благословил иначе: в восемьдесят шестом году последовало назначение быть настоятелем Георгиевского храма на погосте Камно. И вот батюшка здесь. Батюшка... Здесь он подвизался уже более десяти лет. Здесь раскрылся, как небывалой величины духовный цветок, благоухание от которого разлилось далеко за пределы Псковской земли. И ехали автобус за автобусом из Питера, из Молдавии, из Белоруссии. И все еще было впереди...
* * *
Наступило долгожданное утро. Около семи заехал Андрей. Анна Петровна уже поджидала его. Все необходимое было приготовлено и уложено в сумочку с вечера: поминальные записочки от Антонинушки, ее собственные, пирожок для батюшки, гостинцы для церковниц, хлеб и конфеты на канун и даже хлебные крошки для птичек.
— Помолись преподобному Никандру и преподобной матери Фекле, — напутствовала Антонинушка, — и к Мишеньке на могилку зайди поклонись.
Мишенька — это сыночек батюшки, владычнин иподиакон и общий любимец. Он давненько уже погиб, еще в Порхове. Забрал его Господь. Случилось несчастье в праздник святых апостолов Петра и Павла. После литургии пошел Мишенька искупаться, жара была несусветная. Нырнул... и больше уже не показалась на поверхности его головушка. Мишенька только что причастился Святых Христовых Тайн и было ему отроду шестнадцать лет... А как он пел? Слава Богу, сохранились магнитные пленки и иногда, когда заводили старенький магнитофон, Анна Петровна со слезами слушала его такой знакомый голос:
Пусть ноги устали, болит твоя грудь,
И спину ты можешь едва разогнуть,
И пусть бы хотелось тебе отдохнуть,
Работы так много еще впереди,
Иди и буди.
Пели втроем — батюшка, матушка и Мишенька, но его бас звучал отчетливо и так украшал пение:
Иди и буди ты уснувших людей, -
Скажи им, что враг — среди Божьих полей,
Их хочет засеять травою своей...
Когда лишь разбудишь, тогда отойди...
Иди и буди...
Вспомнив, Анна Петровна, было, загрустила, но тут же мысленно встряхнулась и отогнала грусть — не время! Для машины путь в семь верст — недалекий. Но Андрей ехал медленно, шепча что-то губами — верно, молитвы.
— Ездить теперь нелегко, — посетовал он, — молодежь на иномарках правил не соблюдают. Гоняют, как сумасшедшие, бьются, но им хоть кол на голове чеши. Читаю вот всегда молитвы от нечистой силы, чтобы не угодить в беду, хотя и езжу небыстро, но если не ты, так тебя. А с ними разбираться — горе хлебнешь. Знакомого одного догнал новый русский на “Мерседесе”, припечатал в зад, а потом с угрозами: “Давай, мол, плати за ремонт, потому что дорогу не уступил. А куда уступать, в кювет? Еле-еле, с Божией помощью, отвертелся от нахала. Но не всем так везет. Вот читаю все время “Живый в помощи...” и “Да воскреснет Бог...” — разгоняю нечисть всякую.
— Боится враг молитвы, — согласилась Анна Петровна, — Святые отцы говорят, что демонов сокрушает смирение, побивает послушание, обращает в бегство молитва, морит гладом пост, низлагает любовь к ближним. И от слов Священного Писания они, как от огня бегут. Был у батюшки такой случай. В первый год его службы в Старом Изборске на литургии во время чтения Евангелия из одной духовно болящей закричал бес: “Воздушная тревога!”, а когда кончил батюшка читать, бес закричал: “Отбой воздушной тревоги!”. Так что для них это как бомбежка — прячутся!
— По началу странно мне это было слушать, — поделился Андрей, — Сомневался даже: в самом ли деле бесы это кричат, или притворство одно. Но потом, побыв несколько раз у отца Пантелеимона, убедился — все самое настоящее.
— Вы не сомневайтесь, — сказала Анна Петровна, — это враг сомнения сеет. Отец Пантелеимон отчитывает по требнику, как положено, а батюшка и не отчитывает вовсе. У него другие методы: молебны водосвятные, святыньки, водичка святая и молитва. Но бесы боятся его и кричат. На расстоянии даже чувствуют, чем батюшка занимается. В Изборске опять же было, как рассказывал священник из соседнего храма — отец Василий. Как-то он беседовал с церковным сторожем, духовно болящим. И вдруг тот как закричит: “Валентин, что ты там делаешь?” Отец Василий сразу ничего не понял и лишь потом выяснилось, что в тот момент батюшка Валентин у себя в храме освящал воду. Не нравится им! А были и вообще чудеса. Жила некоторое время в Изборске раба Божия Нина, с Украины, кажется, специально приехавшая к батюшке. Совсем измучила ее духовная болезнь. Однажды она причастилась, подошла, как положено, запить, и вдруг, Господи, помилуй, — Анна Петровна перекрестилась, — откуда не возьмись, сидит на чашке с запивкой бес в виде небольшой мышки с рожками. И все это видят. Оторопели, кто-то закричал. Вышел батюшка из алтаря, схватил это чудо полотенцем и кинул в растопленную печь. Так и сгорел бес. Вот такое Господь открыл чудо. А однажды как-то собралось разом много духовно болящих и батюшка служил водосвятный молебен. Народа было так много, что и в притворе молились. И вдруг забурлила, забулькала вода в стоящих тут ведрах для мытья пола. Это так выходили бесы из болящих, как батюшка объяснил.
— А теперь я вам расскажу, — отчего-то повеселел вдруг Андрей, — у меня на глазах недавно это случилось. Мы подзадержались после службы, народу в храме совсем немного оставалось. Вдруг зашел какой-то пьяный мужик, и давай кричать чуть ли не матом, чтобы спели ему какую-то песню. Все растерялись. Мужик-то здоровенный, уговоров никаких не слушает, шумит, угрожает. Что делать? Устраивать в храме потасовку нехорошо, а он по человечески не понимает? Не известно, чем бы все кончилось, если бы из алтаря вдруг не вышел отец Валентин. Он улыбнулся мужичку и весело так ему сказал: “Ну что ты, наш хороший?”, и вдруг запел какую-то духовную песню. Мужик оторопело уставился на батюшку, а тот взял его под руку и повел к выходу из храма. Не поверите – мужика, словно подменили. Он тихой овечкой шел рядом с батюшкой и только в рот ему не заглядывал. И куда девалась вся его злость? Просто чудо какое-то!
— Что ж, батюшка и не то может, — сказала Анна Петровна, — Это вы, молодежь, все норовите силой, спором, да напором взять, а батюшка добрым смиренным словом. Эх, чтобы вы без нас стариков делали. Вот и я, учу-учу соседей и знакомых, ничего не знают, как дети малые, иных за ухо просто тяну в храм, а потом ведь благодарят... Ой, да что это я, — вдруг оборвала себя Анна Петровна, ей стало неудобно от такого своего хвастовства.
Но никто вроде бы и не заметил, потому что уже подъезжали. Справа потянулись могилки с крестами и без, с мраморными и гранитными надгробными камнями...
С недавних пор Анна Петровна поняла, почему батюшка с такой любовью и снисхождением относится к людям. На проповеди он может быть суров и непреклонен, но в личном общении наоборот — необыкновенно мягок. “Дорогая, дорогой, милая наша, родная...” — это обычные батюшкины обращения к людям. Он ласкает их словами, и звучит это удивительно естественно. Это не актерская поза, это проистекает от любящего отеческого сердца. Он видит чуть больше, чем возможно каждому из них. Как никто другой он понимает, чем выливается для каждого его грех, что человек теряет, на что меняет великие Божии обетования. Анна Петровна читала в юности про глупых и доверчивых дикарей, которые за крохотные зеркальца и стекляшки отдавали хитрым европейцам целые сокровища. Так и мы грешные, думала она, за кусочек мяса в пост, за нежелание уступить, за обман, за каждое угождение своей плоти и своей самости, отнимаем от себя сокровища Царствия Небесного, ценность которых неизмеримо выше всего самого дорогого на земле. Уже одно то, что они даруются Богом на вечные времена, а здешние богатства неумолимо отсекаются от всякого их обладателя гробовой доской. И батюшка, для которого приоткрылся полог благой небесной жизни, так жалел тех, кто упорно не хотел туда попадать, уповая на здешнее скоропреходящее. Если бы мы все слушали его! Увы...
Машин в положенном для стоянки месте было еще немного — рано. К литургии подъедут еще. Проснутся и подъедут — такова обратная сторона достатка, отнимает он ревность и даже у верных притупляет страх Божий.
— Давайте вам поможем, Анна Петровна, — предложил Андрей, когда все вышли из машины.
— Спаси Господи! — поблагодарила она, — тут уж дойду, да со знакомыми перемолвлюсь словечком.
Анна Петровна смотрела, как резвятся детки Андрея, разминая затекшие в машине косточки, как с веселым гомоном бегают вокруг ее костылика-коляски, и думала, что хорошо, когда вот так все вместе, когда семья, как малая церковь. Но как же все это трудно сохранить! Сейчас они еще дети и держатся за родительские подолы. Но подрастут, и мир начнет их манить своими мнимыми красотами и прелестями. Это когда тебе за восемьдесят, понятны суетность и никчемность многих похотений молодости. Ну а когда двадцать, когда плоть гудит и через край переполняется желанием жить? Как же трудно понять, что многое — это мираж, обман, что это лишь красивый сон. Как же трудно сразу взять себя в узду и не давать воли, потому что, если отпустишь, потом лови ветра в поле. “Пусть погуляет, пусть перекипит” — говорит мир, но это опасная ложь. Кто знает наверняка — есть ли время, чтобы перекипеть, перегулять? А ну как завтра призовет Господь? А ведь так зачастую и есть. Скольких знала она за свой длинный век, которые говорили: “Потом, успею, есть еще время... и обманулись. Не было для них этого “потом”, и не было времени. У нас есть только “сейчас”! Об этом часто говорит батюшка, об этом говорили все старцы. Только “сегодня”, “сейчас”! И это едва ли не самое важное.
Молодежь ушла в храм, а она медленно брела, опираясь на костылик и готовила себя к встрече. Она схитрила: не хотелось ей вовсе ни с кем обмениваться ни единым словечком. Может быть потом, после, а сейчас же никак нельзя, сейчас она оградила себя одиночеством. Нужно вымести сор изнутри. Стыдно предстать пред батюшкой, наполненной всяким духовным мусором. Хотя батюшка, как сам он говорит на исповеди, “точию свидетель есмь” пред Господом, а Господь же видит всех, и не скрыта от Него ни единая наша мысль. Но оттого и нельзя заходить в храм походя, как в сарай или клуб, нужно откинуть все мирские попечения. И батюшка, как никто другой, знал об этом. Недаром уже на калитке кладбищенской ограды и на самих ее стенах красной славянской вязью были начертаны душеполезные изречения, чтобы и в этот недолгий путь до церковных дверей душа соответственным настроем могла приготовиться к встрече с Богом: “Благодари Бога за все, особенно за скорби, они есть спасение человеков... Душевный покой приходит от откровения священнику грехов, от чтения слова Божия...”
В храме народа собралось уже немало — это те, которые без машин, которые встали чуть свет и добирались на пригородном автобусе, а потом версту пешком через поле, а кое-кто по годами ее уж догоняет... Служба шла в главном Георгиевском храме. Утреня только начиналась. Псаломщик читал шестопсалмие, а батюшка стоял спиной у царских врат. Был он в новой золотой ризе — старая желтая, как помнила Анна Петровна, давно истерлась донельзя. Но наверняка не сразу согласился батюшка на эту обновку, не таков он. Для иных священников внешний блеск чуть ли не главное, но не для него. Помнится, покойный Владыка Иоанн, в бытность свою управления епархией, наградил батюшку митрой, но тот по скромности никогда ее не надевал — считал, что недостоин. Новый же Владыка, митрополит Владимир, отобрал право на ее ношение по той причине, что прежним архиереем при награждении не были соблюдены необходимые формальности. А батюшка вздохнул спокойнее. Он вообще вскоре кому-то ее подарил и даже после, спустя годы, когда на Псковскую кафедру назначен был архиепископ Евсевий, когда батюшка был восстановлен в правах на эту свою высокую награду, он уже не позволил ее купить для себя и для многих оставался тайным митрофорным протоиереем...
Анна Петровна присела на скамеечку, слева у западной стены и оглядела — словно ласково прикоснулась — святые лики на иконах. Сколько же их тут — дорогих многолетних знакомых? Добро и успокоительно глядели со святых образов Спаситель, Божия Матерь, святые угодники Божии — и великие, почитаемые всей полнотой православного мира, и Псковские, знаемые, возможно, лишь в окрестных городах и весях. Главный храм с престолом во имя великомученика Георгия был небольшим, но весь он был увешан святыми образами, от того и сам походил на пропахшую ладаном старого письма икону, древнюю и намоленную многими поколениями прихожан. На северной стене в большом красивой работы киоте, как драгоценная жемчужина, хранилась Старорусская икона Божией Матери, почитаемая чудотворной. На праздники ее Крестным ходом обносили вокруг храма. Рядом, также в драгоценных ризах — образа преподобного Серафима Саровского, великомученика и целителя Пантелеимона, Георгия Победоносца и множество других. А на верх иконостаса, по обе стороны от Царских врат, вознесены были большие иконы с собором всех святых, теряющихся в перспективе тысячами сияющих нимбов... Анна Петровна тихо молилась, не вступая ни в какие разговоры. Она специально низко наклонила голову, что бы к ней лишний раз не обращались, но когда кто-то все же здоровался, она лишь молча кивала в ответ. Она давно смирилась с тем, что не может стоять во время службы. Годы-годы... Святитель Филарет Московский как-то сказал, что лучше сидя думать о молитве, чем стоя о ногах. Воистину так! Ее больных ножек хватало лишь на самые ответственные моменты.
— Всякое дыхание да хвалит Господа, — возгласил батюшка прокимен перед чтением Евангелия, и Анна Петровна встала. В такой момент невозможно было сидеть.
А батюшка читал. Он читал не так, как делают это соборные протодиаконы — громогласно, с понижением и повышением тона, когда звучание голоса является самостоятельным действом, отвлекающим от сути и смысла происходящего — он читал ровно и спокойно, так что прихожане невольно вслушивались в смысл читаемого, проникались его непреходящим значением и приобщались к великой, благодатной силе слова Божиего. Закончив чтение, батюшка положил Евангелие на аналой и вынес из алтаря святое маслице. Верующие потянулись на помазание: сначала прикладывались к Святому Евангелию, потом, сложив руки лодочкой, подходили к священнику. Каждому батюшка, начертав на лбу маленький крестик, говорил краткое напутствие, одну лишь, казалось бы, случайную строчку. Но нет, отнюдь не случайные это были слова. Просто чудо, как удивительно метко они подходили каждому, кому были говорены. В саму точку, в самое на этот миг больное, и поэтому требующее духовного врачевания, место! А слова действительно были простые:
— Будь в мире со всеми... Побеждай зло добром... В скорби будь терпелива, а в молитве — постоянна... Будь со всеми сострадательна, братолюбива, милосердна, дружелюбна и смиренномудра... Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих...
Как просто! Но какое это было тонкое духовное врачевство! “Быть праведным — это значит смиряться, миловать и прощать” — говорил он какой-то смиренного вида старушке, и та вдруг вспоминала, что вчера грубо без нужды отчитала невестку и забыла попросить прощения, а ведь сегодня причащаться! И на исповеди бы не вспомнила... “Чтение святого Евангелия прощает грехи” — говорил батюшка старичку и тот вдруг понимал, что давно уже не брал в руки Святого Писания — стыд-то какой!.. И так всем:
— Имя Господа да будет всегда в устах твоих... Всякий день читай из Псалтири по несколько псалмов... Тот день, в который ничего не прочитаешь считай пропавшим... Бойся оставаться в деле спасения без руководства, взыщи его как первого блага... Дружите с богобоязненными людьми, чтобы спастись вам и наследовать вечную жизнь... Незлобие в сердце, целомудрие в теле, святое уединение и молитва делает человека храмом Божиим... Ночная молитва дороже дневной... Первая наука — это знать, что мы странники в настоящей жизни... Через таинства исповеди, причащения и добродетели Христос вселяется и живет в нас... Кто гонит и обижает нас, тот уменьшает наказание наше за гробом, положенное нам за грехи... Жизнь души — это соединение ее с Богом посредством молитвы, слова Божия, Таинства, благочестивых бесед и богомыслия...
Подошла в свой черед и Анна Петровна — с трепетом в сердце и со слезами. Батюшка помазал ее, улыбнулся глазами и сказал:
— Никому не рассказывай о своих добрых делах, чтобы не потерять тебе награды за них.
— Простите, батюшка, — заплакала Анна Петровна и отошла.
Ей было мучительно стыдно. Ну как же я не подумала, что к батюшке еду, — сокрушалась она, — как же не сдержала себя. Господи, помилуй...
Подошло время исповеди. Исповедывал батюшка в приделе преподобного Никандра. Там у иконы Спасителя стоял аналой с крестом и Евангелием. Все желающие покаяться уже собрались здесь и поджидали прихода батюшки.
Анна Петровна присела у окошка. Она уже успокоилась: молитва рассеяла и сумятицу мыслей, и ложный, явно от врага всеваемый, стыд, побуждающий не ходить на исповедь. Перед совершением Таинства батюшка по обычаю сказал наставительное слово от святых отцов:
— Святой Иоанн Кронштадтский напоминает что часто, когда человек молится о прощении грехов своих и внутренно сердцем не надеется, что грехи его будут прощены, считая их как бы выше Божия милосердия, то действительно, не получает прощения, хотя и источники невольных слез прольет. Веруйте, яко приемлете, — говорит Господь, — и будет вам* *(Мк. 11, 24). Неуверенность в получении просимого у Бога — хула на Бога.
Хотя ты без меры грешен, а все молись, — говорит тот же святой отец. — Диавол будет представлять тебе лицо Господа грозным и немилостивым, отвергающим твою молитву и твое покаяние, а ты вспомни слово Спасителя: Грядущаго ко Мне не изжену вон* *(Ин. 6, 37)... Надо гнушаться всяким грехом не на словах только, но и делом гнушаться, и в мыслях, и в чувствах, и в воспоминании, и в воображении, и, гнушаясь им, любить всем сердцем Бога и добродетель... Покаяние прилежное, ежедневное и ежечасное должно вести нас к исправлению, к добродетели и совершенству. Покаяние должно вызывать воздыхание и слезы, как в мытаре и блуднице... Все то грех, что оскорбляет совесть и услаждает плоть... Признавайтесь пред всеми, что вы грешники, и оплакивайте себя, когда сделаете какое-нибудь худое дело... Никакой нет заслуги в том, если грех оставит нас, надобно, чтобы мы оставили его...
Исповедников было много. Батюшка благословлял своим духовным чадам каяться каждую неделю. Как же это было мудро: попробуй, если подходишь под епитрахиль раз в два-три месяца, выковырять из себя сотни мелких грехов, совершаемых ежедневно. А так память о них еще жива, еще возбуждает и тревожит совесть. Насколько легче при таком устроении духовной жизни сохранять свою духовную целостность. А как легко и радостно было отходить от аналоя после исповеди. Батюшка слегка улыбаясь смотрит вслед, а очистившийся человек словно на крыльях летит по храму не касаясь пола, совсем невесомый, совсем не ощущающий груза возраста, попечений и житейских забот... Недаром покаяние и зовется баней пакибытия. Часто Анна Петровна вспоминала однажды услышанный разговор, невольным свидетелем которому стала.
Это было много лет назад в Троице-Сергиевой Лавре. Она только что выстояла акафист у мощей преподобного Сергия и присела отдохнуть на скамью в притворе храма. Рядом сидели два монаха, явно приезжие: в старых пропыленных подрясниках, с мешками у ног. Они беседовали совсем тихо, но Анна Петровна отчетливо слышала каждое слово. Понимала, что нехорошо, что вроде бы как подслушивает то, что ей не предназначается, но почему-то не двигалась с места. “Без своей церкви нам плохо, — рассказывал один из монахов, худой средних лет с редкой пегой бородкой, — совсем плохо. Мне так, если долго не причащаюсь, помыслы покоя не дают. А соберусь идти в церковь — это двадцать верст — другая беда. Много приходит к службе мирян: дети, женский пол, а дорогой, пока идешь, всякого насмотришься и наслушаешься. Пока дойдешь, совсем в рассеяние впадаешь, едва справишься, чтобы достойно причаститься. Назад идешь в пустынь — опять те же искушения. Хватает мир за руки-ноги, в уши и глаза невесть что кладет. Придешь в келью совсем разбитый на части. А собирать себя — труд великий. Над этим бьешься и бьешься”. — “Ты прости меня, Христа ради, брат Антоний, — ответил второй монах, бывшей будто бы постарше первого, покрепче, но с густой и черной еще бородой, — надо ли теперь забираться в эти ваши пустыни? Нынче в общежительных монастырях спасаться следует. Наши старцы так говорят” — “А наши пустынники говорят, — возразил первый, — что нынче в монастырях мир, а в миру ад” — “Ну, это ты, брат, хватил! Для кого-то и в пустыни — мир, а кому-то средь толпы шумной только един Господь светит” — “А ты вспомни, — сказал отец Антоний, — как у святителя Игнатия в Отечнике сказано про юношу-отшельника? Вспомни как выманивал его диавол из затвора, даже звал причащаться в близлежащий монастырь — лишь бы только покинул он келью, лишь бы разбить его духовную целостность, а тогда десятки разных помыслов будут день и ночь одолевать, лишая всякой молитвы. Нет, я бы в общежитие не смог...” — “Это, брат , твое дело. А сюда зачем же прибыл? Ведь по твоему дорога сюда — искушения одни” — “Верно говоришь. Если бы не послушание от старца, не решился бы. Честно скажу, сейчас только, когда у мощей преподобного побыл, кое-как себя собрал. А до того...”. Тут монахов окликнули, и они ушли, как поняла Анна Петровна, устраиваться на ночлег. Кто из них был прав? Ей разобрать это было не под силу. Она лишь подивилась, как непросто с собой управляться. Какая это мудреная наука! Слышала об этом часто и прежде, но не задумывалась. Вот ведь как: на части нас рвет мир, отнимает молитву, память смертную, лишает всякого богомыслия, и нужно его победить. А как быть, когда в самой середке мирской суеты живешь? Господи, помилуй, Господи, научи... Много позднее она спросила таки у батюшки, прежде рассказав про этот самый разговор: кто прав? Батюшка улыбнулся в бороду и сказал: “Оба они правы, каждый по-своему. Кому-то Господь благословляет пустынножительство, а кому-то только в общежитие возможно спасение. Главное тут выбрать свой путь, но никак нельзя полагаться на себя, на свое разумение, очень возможна ошибка, ценой которой — погибель души. Для того и существуют старцы — с их благословения и совета следует выбирать путь монашеского подвига. А для обычных мирян внутренне сокровенное делание — дело необязательное. У них коровки, курочки, картошка, у них более простая задача — слушать совета духовного отца и заповеди Божии выполнять, то есть в храм, когда положено ходить, каяться вовремя, причащаться, прощать обиды, милостыню творить...”
Вдруг кто-то тяжело присел на скамейку рядом и громко, с надрывом задышал. Анна Петровна, слегка повернув голову, сразу узнала болящую Лидию, которая часто приходила к батюшке. Уже много лет не давал ей бес покоя. Она и по святым местам ездила, и к старцам, но у батюшки, как сама признавалась, получала наибольшую помощь и пользу. Вспомнилось Анне Петровне, как год примерно назад удалось ей с оказией приехать к батюшке...
Это было в будний день уже после обеда и в храме находились лишь свои — несколько женщин-церковниц. Была в храме и Лидия, она на корточках сидела прямо на полу. Только что, по-видимому, читались какие-то молитвы, потому что сидящий в ней бес, совсем не выносящий батюшкиных молитв, злобно ругался и угрожал батюшке расправой:
— Если бы не ангел хранитель, я бы разорвал тебя, — кричал бес устами Лидии, — как ты нам надоел! Все учишь — покаянию, любви, молитве... Ненавижу!
На первый взгляд, это были просто слова, просто женщины, сказанные ее устами, но что-то невидимое, какая-то угнетающая недобрая сила будто бы витала в воздухе и ощущалась всеми присутствующими. Это не оставляло возможности для сомнений в истинности происходящего. Краешек самого настоящего ужаса забирался в душу и если бы не батюшка, то — кто знает? — быть может, он ворвался бы внутрь и тогда неизвестно — удалось бы сохранить себя целой? Анна Петровна напряглась, почудилось ей, что кто-то царапает пол рядом в углу под печью, что это все ближе и ближе к ней, что тянет к ней кто-то свои черные мохнатые лапы, чтобы ухватить... Она несколько раз быстро перекрестилась, и невольно двинула непослушными ногами вперед от скамейки, губы же шептали: “Господи, помилуй. Господи, помилуй...”
А батюшка не обращал внимания на угрозы. Он принялся читать молитвы о упокоении, поминая высокой жизни подвижников, еще не прославленных Церковью. На некоторые имена бес не реагировал вовсе, а на иные — начинал криком выражать недовольства, отчего бедную Лидию корчило на полу. Особенно он взвыл, когда батюшка помянул Серафима Вырицкого.
— Ненавижу Серафима! — заорал бес. — Высок он пред Богом, много тайных добрых дел делал. Никто не знает, даже мы — только ваш Бог Христианский.
Потом бес обличал различных знакомых и незнакомых Анне Петровне священников.
— Нет у попов смирения, — кричал он, — не боюсь таких попов. Кто перед Лидкой смирится, кто голову склонит, кто прощения попросит? Они важные, чванливые — не боюсь их!
Анна Петровна понимала, что во вражьих словах много лжи и фальши, но кое-что промыслительно было попущено Господом для обличения и вразумления. Главный враг у бесов духовенство и монашество — вот их-то в первую голову враг и обличает. Иным же священникам бес выражал признательность и чуть ли не дружеские чувства — “это наши”, говорил про таких, — а иных, как например отца Валентина, люто не любил и всячески оскорблял.
— Ненавижу, — кричал, — Николая (это про старца с острова Залита), он волю Божию людям открывает. Нет для нас хуже, когда волю Божию открывают. Пусть по своей воле живут, пусть свою волю творят — это по нашему! Ненавижу вас, трех столпов, Николая, Иоанна (это про архимандрита Иоанна Крестьянкина) и тебя, Валька! Ничего мы пока с вами поделать не можем, но придет наш час, берегитесь!
Анна Петровна никак не могла привыкнуть к тому, что бесы называют священников просто по именам — так это резало слух. А разошедшийся бес кричал:
— Меня не проведешь! Райка: за пенсией поеду, говорит. Кому другому соври! Меня не проведешь! Опять в Москву за книгами. Это ты, Валька, эти книги составляешь. Ненавижу! Зачем ты их учишь? Пусть у нас спрашивают, лучше мы учить будем… Скажи, что войны не будет, так по мелочи, пошалим. Много еще Богу молятся в алтарях, Жертву Безкровную приносят. Не допускает нам ваш Христианский Бог заварить войну...
Еще в Изборске начали приезжать к батюшке Валентину духовно болящие, хотя он их и не отчитывал. В то время отчиткой занимался только отец Адриан в Псково-Печерском монастыре. Но все равно ехали к батюшке, потому что получали у него помощь и облегчение. Он раздавал болящим святыньки — так назывались полоски ткани, полотенца, на которые при водосвятии собирали воду, стекающую со святого креста. В огромных количествах разбирали верующие освященные молитвой чай и соль. И кричали на все лады раздосадованные бесы, угрожая батюшке всевозможными карами, но его мудрость и эту вражию злобу использовала для духовной пользы. Батюшка предостерегал прихожан от того, чтобы самим о чем либо вопрошать бесов, объясняя, что делать это и давать верную оценку их словам, может лишь опытный священник. Он и давал таковую оценку — получалась своеобразная нравоучительная проповедь, но от противного: не делай того, что любят и приветствуют бесы! Так появились записки о том, что говорили бесы устами духовно болящих...
Подошел ее черед и Анна Петровна подошла к аналою. Все страхи испарились, когда ее накрыла батюшкина епитрахиль. Она каялась, а батюшка принимал на себя все ее немощи, и будто кто-то невидимый подхватил ее под руки и приподнял вверх — такая вдруг прихлынула легкость. Батюшка сказал ей сейчас лишь несколько слов, но она поняла, что он помнит о них с сестрицей и не обделяет их своей многомощной пастырской молитвой. Слава Тебе, Господи!
После исповеди читались часы перед литургией и батюшка скрылся в алтаре. Анна Петровна, испытывая скорбь от своей немощи, вышла на несколько минут на улицу, чтобы подышать: болезни, будь они неладны, гнали ее на воздух, хотя бы на краткое время.
На скамеечке перевела дух. Сколько же теперь к батюшке приезжает народа? Просто диву даешься! И раньше, как помнилось ей, было немало, но теперь в храме вообще яблоку негде упасть. Самые нестойкие стояли на улице. Может быть, наслушались про батюшку чудес и ожидали знамений? Но где им понять, что главные чудеса происходят в сердце. Именно там рождаются все духовные чувства и переживания, там встречается человек с Богом. Но они все стояли и ждали, когда их пригласят смотреть чудо, а вдоль церковных стен, по кладбищенским тропкам, играя в прятки и догонялки, бегали дети. На причастие родители призовут их в храм. Бездумно примут они Тайны и опять вернутся к своим играм. Нет, Анна Петровна не сомневалась — благодатное действие Святых Тайн незримо преобразит их, сделает их выше и ближе к небу, но насколько все могло бы быть сильнее и действеннее! О, если бы сумели научить их родители тому благоговению, тому страху, о котором читают в молитвах ко причащению. Увы... Конечно, никому невозможно стать совершенно достойным этого великого Таинства, но надо стремиться к этому, надо сознавать свою немощь и делать все возможное, чтобы ее преодолеть...
— Здравствуй дорогая Анна Петровна, — это поздоровалась, присев рядом на скамейку, церковница Нина, женщина лет пятидесяти, одна из тех, кто в последние годы находились при батюшке. — Как здоровьице? Как сестрица, здорова ли?
— Слава Богу, живы здоровы, — закивала Анна Петровна, — да в наши годы-то что о здоровье думать? О смерти надо.
— Да поживи еще матушка, чего спешишь?
— Спаси тебя Господи, Нинушка. А как батюшка? Вроде как бледноват он? Не приболел?
— Знаешь, Анна Петровна, — Нина понизила голос, — грех говорить на людей, но замучили они батюшку, покоя ему нет. Когда служба, он по двенадцать часов в храме, не кушает ничего, не пьет, а они все лезут и лезут. Некоторые с такой ерундой, что смех просто. Сплетни передают, пересуды. То кому-то, говорят, сделано, помоги, говорят, батюшка, то муж пьет, да бьет смертным боем, то сын в тюрьме, то дочка не хочет венчаться, да в храм ходить... У самих по десять абортов сделано, да грехов не перечесть, покаяния настоящего нет — видимость одна — и подай им после этого райскую жизнь! И все к батюшке лезут: и с болезнями, и с житейскими напастями, и с семейными. Господи, помилуй! Свалится батюшка, вот будут знать. Он же блокадник, у него здоровье слабенькое. А как пост, так он вообще как тень ходит. Мы ему: “Батюшка, поешь!”, а он улыбается только. И едут, и едут. Теперь автобусы эти...
— Нинушка, — тихо сказала Анна Петровна, — а куда же им идти? Этот счастье, что есть у нас такой батюшка, и надо конечно его поберечь. Но изболелись люди по настоящему духовному слову. Это вы тут избаловались, это вы всегда рядом со старцем, а они? Пусто, голодно на подлинное духовное — услышали, что есть старец и поехали. Слава Богу, что за духовным едут. Было время — за колбасой ездили. А батюшку вы сами поберегите, но с миром и любовью к людям. Прости, Нинушка, Христа Ради, мне причащаться.
— Бог простит, и я прощаю, — сказала Нина и устало махнула рукой. — Да разве батюшка позволит кого не принять? Он и ночью поднимется, если надо...
— Нина! — позвали ее их храма, и она быстро убежала.
Анна Петровна встала и пошла в храм. Вот-вот батюшка возгласит “Благословенно Царство...” и начнется литургия.
Для Анны Петровны Богослужение и было настоящей жизнью, тем более то, которое совершал батюшка. И жаль, что время бежало так быстро. Если бы была хотя малюсенькая на то возможность, уцепилась бы она за стрелку часов и не пустила: остановись мгновенье...
Но вот уже спета и Херувимская, вот на разные голоса вытягивают верующие Символ веры, и обязательно звонит в это время колокол, вот совершает батюшка Евхаристический канон... А потом уже и “Отче наш...”
Причастившись, батюшка вышел на амвон и начал воскресную проповедь: “Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...” Говорил он с закрытыми глазами. Кого-то это смущало, но сам он объяснял это просто желанием сосредоточиться, не отвлекаться, сказать все, что задумано, что следует сегодня сказать для духовной пользы. Он сам признавался, что иногда приходит вдруг мысль сказать то или иное, о чем заранее говорить не собирался. Подробно об этом батюшка не распространялся, но можно было догадаться, что это и была, та чудесная батюшкина способность попадать всегда в точку, говорить всегда на потребу. Многие называли это прозорливостью. Батюшка запрещал. Однажды, когда кто-то из паломников спросил: “Где же этот прозорливый батюшка?”, он услышал и ответил: “Да не прозорливый, вам неверно сказали — прожорливый!” Он крайне не любил, когда его возвышали. Но наверное поэтому и тянулся к нему так православный люд?
— В книге Деяний и посланий Святых апостолов, — говорил батюшка, — мы читаем: “Поминайте наставников ваших, молитесь, подражайте их жизни”. Какие же сейчас у нас наставники? Можно ли всем им подражать? Нет. Не все, называемые словом “учитель”, действительно способны научить нас.
Добрым наставником был праведный Иоанн Кронштадтский, который проповедовал, писал, много трудился, но, главное, жил благочестиво, чем больше всего угодил Богу. Таковыми же наставниками являются преподобный Амвросий Оптинский, Святитель Феофан Затворник и многие другие. И в те времена они спасали людей, и сегодня научают нас духовной жизни. Их письма люди переписывали от руки — такая была в них великая польза. В этих письмах правильное, неискаженное православие. Святитель Игнатий Брянчанинов собрал наставления святых отцов в книге “Отечник”. Они жили так, что жизнью своей угодили Богу и заслужили высшие награды человеческие: венцы в Царствие Небесном. Это истинные наши учителя, нужно стараться подражать им. Нужно, как и они, всегда думать о Боге, о Его святости, благости, милосердии, любви, о Его делах, страдании, терпении, кротости, смирении, о том, как нам угодить Богу…
А закончил батюшка словами:
— Учителя смирения — вот какие нам нужны наставники. Потому что смирение — самый короткий путь ко спасению! Аминь!
— Спаси, вас, Господи! — зазвучало со всех сторон.
Батюшка скрылся в алтаре и тут же, отворив Царские врата, появился со Святой Чашей:
— Со страхом Божиим и верою приступите! — возгласил батюшка и стал читать молитву: — Верую, Господи, и исповедую...
И толи от золотой Чаши, толи от самого батюшки разлился по храму необыкновенный свет: будто солнце, привлеченное необыкновенным таинственным действом, опустилось с неба, раздвинуло массу вековых древ и заглянуло в церковное оконце. И заблистало от его огненного взгляда все вокруг: батюшкина риза, оклады икон, подсвечники, паникадило. И сами свечи вдруг будто воспрянули и засветили ярче и веселей…
А причастники, положив земной поклон, неспешно подходили к Святой Чаше.
— Тело Христово приимите, — пели на клиросе, — Источника Безсмертнаго вкусите...
Подошла и Анна Петровна, кто-то поддерживал ее сбоку под руку. Поклониться земно она не могла, но сделала это мысленно, и так это получилось ясно — будто на самом деле. По щекам катились слезинки — от радости, что свершилось, от того, что слышит она батюшкины слова:
— Причащается раба Божия Анна Честнаго и Святаго Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в жизнь вечную.
Как же, действительно, близко! Шаг — и вот она благая вечность с Богом! Господи, слава Тебе!
Она запивала и все плакала от сугубой радости, кому-то, может быть, непонятной и странной. И одно лишь было сейчас на уме: слава Тебе Господи, слава Тебе!
После отпуста все хором запели тридцать третий псалом “Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих...” и потянулись целовать крест. Каждый уже норовил задать батюшке свой вопросик, но тот пока отвечал односложно. У кого что-то важное, подойдут позже...
Так всегда и было. Батюшка становился на солею у южных (если в Георгиевском храме) диаконских дверей, терпеливо выслушивал всех, кто к нему подходил и отвечал, что сделать и как поступить с пользой для спасения души. И не только отвечал, но — поразительно! — каждого батюшка чем-то еще и наделял: кого-то пузырьком со святым маслицем, кого-то тряпочкой-святынькой, кому-то давал пачку чая, соль и почти всем брошюрки со святоотеческими наставлениями. Еще пару лет назад, когда цены на книги были не столь высоки, он раздавал их в одни руки десятками — даже самые толстые и дорогие. Не было больше в городе ни одного храма, где бы делали что-то подобное! Требы стоили у него так дешево, что попавшие сюда первый раз просто не верили глазам и переспрашивали. “Так ведь это на автобусе два раза проехать — а здесь за эту же цену повенчаться можно!” Все заказные службы, молебны, годовые, срокоусты — все, чего остальные храмы получали главный доход и поэтому держали высокие цены — здесь стоило сущие копейки. Действительно, что толку говорить о нестяжательности, о милосердии — и показывать пример в обратном? Батюшка говорил, для того чтобы наши слова возымели должную силу, необходимо подкрепить их самым делом, то есть самому прежде выполнять все, о чем говоришь, а иначе ты будешь лишь искушать ближних. Поэтому так сильны были его слова и его молитва — в этом и был его главный секрет — он прежде, чем призывать к подвигу других, сам в полной мере все исполнял. Он во всем преуспел и был безупречен: в посте, в нестяжательности, в доброте и милосердие, в прощение обид и оскорблений, в неустанной молитве, в настойчивости и усердие в изучении слова Божия и творений святых отцов. Так думала Анна Петровна и едва ли кто мог бы ее в этом поколебать!
Как же ей хотелось сейчас поговорить с батюшкой! Тем более что так редко теперь удавалось приезжать. Но ее оттеснили... Какая-то дама громко выясняла, что ей делать с ее молитвой, которая вдруг стала скудной, что трудно ей подолгу сосредоточенно стоять перед иконами, ведь так много дел. Звучало это в ее устах совершенно неестественно, наигранно, но батюшка серьезно отвечал:
— Можно молиться, не стоя на молитве. Всякое возношение ума и сердца к Богу есть молитва настоящая. Например, про апостолов сказано, что они непрестанно молились. Но когда же тогда, спросите, они делали все свои многочисленные дела? Оказывается, одно другому не мешает: они при всех своих делах о Боге помышляли и жили в непрестанной преданности Богу — это настроение духа было их непрестанной молитвой. Это подтверждает святитель Феофан Затворник. Он объясняет, что просто делать свои дела с хорошим расположением духа уже есть угождение Богу. Один старец, когда к нему принесли от кого-то нечто съестное сказал: “как дурно пахнет”, хотя принесенное было по содержанию очень хорошее. Когда спросили его: “как так?”, он разъяснил, что прислано оно было с нехорошими чувствами. Так всякое дело намащается теми чувствами, с какими совершается. Выходит, что как от хороших цветов исходит хороший запах, так и от дел с хорошим расположением делаемых, исходит свое благовоние, и восходит горе, как фимиам из кадила. Вот вам и молитва.
Подожду, решила Анна Петровна, попозже подойду. Тем более, что Андрей предупредил, что они сходят на источник...
Находился источник внизу на берегу правого притока Каменки и, как и храм, носил имя святого Георгия Победоносца. Еще недавно имел он вид обыкновенного маленького ручейка и вытекал себе из известняковой скалы. Особого внимания никто на него и не обращал, но со временем батюшка заметил, что некоторые прихожане хвалят воду из этого ключа и даже указывают на ее целебные свойства. И вот ручеек расчистили, обложили камнем, огородили, выстроили купальню и получился, как выяснилось, настоящий целебный источник. Скоро в Крещение здесь освятили Иордан. И тогда воистину вода стала святая. Помогала целебная водичка от различных болезней суставов, ног, от сердечных хворей и многого прочего. Ее пили, ей обливались и просто умывали лицо, бидонами и канистрами набирали для пищевых надобностей.
Вот так батюшка помогал людям строить свою жизнь в Боге и с Богом: со всех сторон окружая себя Божьим — молитвой, постом, духовным советом и чтением святоотеческих книг, общением с людьми верующими, употреблением освященных продуктов и цельбоносной воды для соблюдения духовной гигиены...
Анна Петровна присела на скамейку рядом с интеллигентного вида мужчиной средних лет. Повернувшись к ней, он вдруг кивнул в сторону батюшки:
— Вы только посмотрите, какая духовная мощь! Нет, поверьте, я в столице проповедников слышал много, очень много: талантливых, образованнейших, умниц, но ученость их человеческая, порой и не всем доступная обычным людям. Да и сила духовная не та. Нет, не та! Поверьте, я уж знаю!
— А вы приезжий? — спросила Анна Петровна.
— Кирилл Сергеевич, — представился мужчина. — Я из Москвы, работаю в православном издательстве, а к батюшке за духовным советом приезжаю, и, знаете ли, достаточно часто это делаю.
— И как в Москве, — поинтересовалась Анна Петровна, — что про нашего батюшку думают?
— Вы знаете, — Кирилл Сергеевич поправил пальцем дужку очков, — я думаю так: если бы хотел батюшка, чтобы его знали в Москве — знали бы! И не только там, и дальше — на краю света! Но он удивительной скромности человек. Ведь столько книг подготовил к изданию и ни слова о себе — ни-ни. Не благословляет. Так и выходят без указания автора: “Советы батюшки”, “Ответы на разные вопросы духовной жизни”, “Рассказы сельского священника” и так далее. Поэтому мало кто знает, только свои, но ведь зачитываются! Вот ведь как! А знающие люди называют его цензором всего северо-западного региона. Вот так — духовный цензор! Вы бы знали, сколько вкравшихся в новые издания ошибок удалось исправить по его указаниям. А ведь многие ошибки совершенно погибельные, несущие колоссальный духовный вред! Я так думаю, время придет, и поедут к нему за советом профессора и преподаватели духовных школ и академий. Думаю так и будет!
Но тут Анна Петровна почувствовала, как будто подуло на нее ласковым ветерком, как будто лучик солнца прорвался сквозь тучу и угостил нежным драгоценным теплом — это батюшка смотрел на нее и улыбался.
— Чего же ты не подходишь, голубка наша? — услышала она слова, которые стоили для нее самого дорогого. — Анна Петровна, миленькая наша, подойди!
— Сейчас батюшка! Сейчас! — она поднялась и заспешила, а Кирилл Сергеевич шел рядом и поддерживал под руку, но теперь она и так бы не упала — батюшкина улыбка и ласковый взгляд поддерживали ее пуще самых надежных помощников и костылей. Батюшка!
Батюшка благословил ее и легко погладил по голове. А она заплакала и так со слезами выложила о самом наболевшем: про страхи свои и про дорогую сестрицу, про скорби ее и болезни.
— Болезни сии примите, как Богом посланные во спасение вам. — тихо прошептал ей батюшка, — И будет, что терпя благодушно свои скорби, вы пойдете прямым путем в рай... Путь туда и тесен и прискорбен. Смотрите не пропустите, или проще, не проглядите спасения. Переселитесь умом и сердцем в другую жизнь, и не спускайтесь оттуда на землю, в суету здешнего пребывания. Видя врата смерти всегда перед собой, питайте христианскую надежду и ею отгоняйте ужас смерти, радуйтесь, как вступающий в царские палаты...
Потом батюшка заговорил уже громче, так чтобы слышно было всем, находящимся в храме:
— И Господь близ нас, и Богоматерь, и небо со скорыми помощниками, а болезнь, как говорит святитель Феофан, все же не отступает. Случайно ли это? Или они не видят? И видят, и состраждут, и готовы помочь, и все же оставляют нас томиться. Почему? То же бывает между пирогом, жареным в печи, и хозяйкой. Дайте пирогу чувства, мысль и язык... Что бы он сказал хозяйке?! Матушка! Засадила ты меня сюда и жарюсь... Ни одной крупинки у меня не осталось необожженной, все горит, до нестерпимости... Что я тебе сделал? За что такая неприязнь? Что бы ответила хозяйка, если бы понимала его речь?.. Какая ж тут неприязнь? Я, напротив, о тебе только и радею. Потерпи еще немного... и увидишь какой ты у меня выйдешь красавец! Все наглядеться на тебя не наглядятся!.. А какой аромат от тебя пойдет по всему дому?.. Это диво — дивное! Так и вы: положите себя в руки Божии и ждите. Течение жизни сокрыто от нас, и случайности ее бывают так непонятны, что нам ничего не остается, как взывать: Буди воля Твоя, Господи! Но знайте — что от Господа, то всегда одно добро... Передай сестрице своей мое благословение и маслице святое.
Батюшка протянул маленький пузыречек, и Анна Петровна благоговейно приняла, поцеловав его руку. А он, мягко улыбнувшись на последок, уже переключился на кого-то другого, также нуждающегося в его участии.
Было жаль, что так мало удалось поговорить, но Анна Петровна прогнала эту мысль. Как же мало? И слово сказал, и маслицем святым наделил. Куда же больше? Иные и такого не сподобились. Слава Тебе Боже, что благословил эту мою встречу с батюшкой! — шептала Анна Петровна. Пора было идти к машине. Андрей стоял рядом и вопросительно смотрел на нее. Понятно: дети устали, надо домой. И ей домой, к сестрице, то-то утешится она рассказом...
Серой бездушной массой надвигался город. Промелькнул телецентр, сплошной стеной потянулись блочные девятиэтажки. И спешили мимо люди: просто мимо, или не просто, потому как мимо самого главного, мимо той малозаметной полевой дорожки к старинному Георгиевскому храму, да и не только к нему – к любому православному храму, где службы и молитвы, где открываются самые что ни на есть настоящие райские двери, за которыми благая вечность для всех, кто ее ищет и подвизается за нее...
А вот уже и родная пятиэтажка, окошки на втором этаже, за которыми дорогая сестрица. Как-то там она? Выйдя из машины, Анна Петровна долго благодарила Андрея, а тот смущался и мотал головой...
Таков был этот день — чудесный, необыкновенно насыщенный духовной радостью и надеждой. Слава Богу за все!
Глава 3. В последний путь
Блаженны мертвые, умирающие
в Господе… они успокоятся
от трудов своих,
и дела их идут вслед за ними
(Откр. 14, 13)
Незаметно пролетел Рождественский пост. Время будто заторопилось и, хотя ночи были такие же длинные и безсонные, листики с отрывного календаря шелестели все быстрее и быстрее и исчезали, уносимые в прошлое неведомыми ветрами. Умчалось Рождество, завершились Святки и теперь приспело время думать о Великом посте. Жизнь за окном кипела, и все в ней раз от разу менялось — и наверху и внизу: парламенты, президенты, банки, проценты по вкладам — но, Милосердный Боже, как все это было далеко от их, пусть и неухоженной, но такой умиротворяюще тихой квартиры. У них все также теплилась лампада в Красном углу, все также громко тикал бравый сталинский будильник, и Антонинушка все также не пресекаясь шептала чудесные слова молитвы, только вот делала это как будто тише. Или это лишь казалось Анне Петровне, вечно обезпокоенной здоровьем дорогой сестрицы? Может быть и так, может быть были это пустые страхи, но душу все равно мучили нехорошие предчувствия, и сердце от того наполнялось тревогой и болело, болело...
Еще в начале поста принесли письмо от батюшки Валентина со словами утешения и отеческой любви. Это было ответное на ее, Анны Петровны, послание, в котором задавала она батюшке некоторые насущные вопросы. Спрашивала, например, как быть с мерой строгости поста: порой ведь сил нет совсем, и врач рекомендует хотя бы от рыбы не отказываться. Она не рассчитывала на такой быстрый ответ и, получив, перечитывала много раз. Немногочисленные душеспасительные строчки запомнила буквально дословно, и все равно время от времени опять брала письмо в руки...
И сегодня вот тоже, присела у стола и читала:
“... Кушайте рыбу, когда немощны. Тут нет греха, когда делается по необходимости, а не по прихоти. А когда станете говеть, тогда воздержитесь, если будете крепки; а если нет, то воздержитесь день другой перед самим причастием; и даже без этого можно, когда совсем немощь одолеет. Это не благословение, это совет. Почему так, объясню: не имеет священник власти благословлять нарушения Устава церковного и нарушение поста, а вот грех разрешить имеет право. Руководствуйтесь здравым духовным размышлением — Господь лишнего с нас не спросит, за то в чем не виновны не осудит...
То, что за сестрицей своей ходите, то Господь и к Себе отнесет, как в Евангелии сказано. И награду положит на будущий век...
Не забывайте за все благодарить Бога; и за нездоровье благодарите.
Мужества же себе к благодушному терпению, в минуты отяжеления страданий, ищите в воспоминании терпения всех святых, и особенно мучеников. Сколько и как они терпели! И вообразить трудно. Да и всем нам многими скорбями подобает внити в Царствие Божие. Туда дорога одна — крест, произвольный или непроизвольный...
А пост тем и хорош, что устраняет заботы души, прекращает угнетающую ум дремоту, обращает все помыслы к самой душе…
Прекрасен труд поста, потому что он облегчает душу от тяжестей грехов и легким делает бремя заповедей Христовых.
Пусть послужат вам в назидание и утешение, — писал в заключение батюшка, — эти святоотеческие духовные блестки. Спаси вас Господи и Сестрицу вашу. Помню и молюсь...”
“И легким делает бремя заповедей Христовых...”, — прошептала Анна Петровна и отложила письмо.
Ближе к вечеру зашла Серафима. Была она вся в заботах и делах. И совсем это было ей не на пользу. Она дергалась и не могла усидеть на месте, обрывала сама себя, махала руками и все кого-то осуждала, все судила да рядила о мирском. О духовном же — ни слова. Что говорить, тяготилась Анна Петровна таким общением, но не решалась делать замечаний, зная взрывной характер Серафимы. Они как всегда сидели в крохотной, заставленной банками, пакетами и невесть еще чем, кухне, ожидая пока заварится чаек. Увы, не было у Анны Петровны сил наводить здесь порядки, да и присмотрелись свои глаза, не замечали этого бедлама. Серафима же с некоторой брезгливостью поглядывала на густо усаженные пятнами стены, покрытую бурым налетом посуду, заскорузлые кастрюли. Она и к запаху доходящего уже чая принюхивалась с некоторой опаской: мол, кто его знает, что намешала туда старуха? Но аромат как аромат — витал себе в воздухе и щекотал раздутые ноздри Серафимы. А Анна Петровна пыталась меж тем перевести разговор на что-то душеспасительное. Только тщетно: Серафима неизбежно возвращалась к близкому для себя — сиюминутному, мирскому.
— Акафист-то кто читал в соборе? — спросила Анна Петровна, зная что Серафима теперь там убирает по вечерам.
— Акафист-то? Да молодой священник, их теперь Владыка как блины печет. Слушай, я тут деньги вложила осенью в “Скорпион”, это что-то на вроде банка — фонд называется, вложила немного — пенсию одну, ну сначала шли большие проценты, очень много выходило, а теперь — представляешь? — все сгорело. Лопнули эти жулики и деньги наши присвоили. За границу утекли, будь они не ладны. Представляешь? Хотела для внуков приданное — и на тебе... Обокрали ироды!
— Да грех это все, — не сдержалась Анна Петровна, — лихва и процент — грех. В Святом Писании Господь обличил лихоимство. Как же это — не трудилась и деньги получаешь?
— Да ну тебя! — махнула рукой Серафима. — Все у тебя грех. Я же не воровала и не на пьянку копила, а внукам. Им что же — жить не надо?
— Да надо им жить, надо, Серафимушка, — мягко продолжала Анна Петровна, замечая, что лицо Серафимы вдруг покраснело от негодования, — но ведь зарабатывать надо в поте лица своего. Ты не сердись на меня старую, это ведь не я придумала. Сейчас прочитаю тебе, что отцы святые говорят.
Анна Петровна принесла из комнаты старую тетрадочку подарочек от батюшки Валентина, но прежде на минутку подошла к сестрице. Антонинушка сидела на своей кроватке: под упрятанными в валенки ножками — старый деревянный чемоданчик, а губки все двигались, все творили чудесную молитву. Анна Петровна поправила сестрице платочек и молча кивнула в сторону кухни. Антонинушка в ту же сторону перекрестила комнату и покачала головкой...
Да, совсем сестрица ослабела, совсем легонькая, как голубка небесная! Проявлю настойчивость, решила Анна Петровна, буду кормить, как полагается, а то иду у нее на поводу. Не дело!
Серафима уже вовсю хозяйничала. Она старательно обтерла полотенцем две высокие чашки — с игрушечным домиком и веселым корабликом — и наполнила их чаем. Себе она поставила коричневый домик с треугольной, лихо закрученной на краях крышей, а к Анне Петровне приплыл кораблик с озорным дымком из пузатой трубы. Но прежде она открыла тетрадь и, пока Серафима шумно прихлебывала, начала читать:
— Хотя многие лихвы и процента за грех не почитают, учит святитель Тихон Задонский, однако это есть вымысел сребролюбивых сердец. Они не внимают святому Божиему слову, Лихва вошла у них в обычай, который так ослепляет душевные глаза, что человек греха своего и пагубы своей не видит. Святое Божие слово запрещает лихву брать. “Взаймы давайте, не ожидая ничего”, — глаголет Христос. Значит, лихва есть ложь! От чужих трудов, без своего труда, пользы себе искать есть грех. Лихву приемлющие без всякого своего труда от чужих трудов хотят пользоваться и обогащаться. Значит грешат!
— Ну, правильно говорят святые отцы, — перебила Серафима. — Я что — против? Но причем тут я, какая же я лихва и процент? Тоже мне! Если в чем согрешу — покаюсь! Бог простит!
— Бог-то простит, — тихо-тихо сказала Анна Петровна, только так вот самонадеянно уповать на милосердие Божие, как говорят святые отцы, есть хула на Духа Святого.
— Ну ладно хватит, — сердито оборвала Серафима, — я к тебе не каяться хожу. Хочу как лучше, поговорить, отвлечь вас, а ты, Анна Петровна, вечно...
Серафима махнула рукой и поднялась.
— Постой, — придержала Анна Петровна и спросила: — Скажи Серафимушка, а на что тебе богатство?
— Да не мне — детям, внукам. Им!
— А им-то зачем? Сумеют ли верно распорядиться? Старцы хотя и говорят, что богатство само по себе не губит, как и бедность не спасает, но, однако, трудно богатому войти в рай.
— Хочется, чтобы хоть дети в достатке пожили. Да и какие это богатства? Так, слезы куриные.
Злость отпустила Серафиму и, вспомнив о чем-то, она пригорюнилась, присела обратно на стул и продолжила:
— Ты-то знаешь, Анна Петровна, как мы жили после войны. Хлеба не хватало, что говорить об угощениях каких-то? А одевались как? Пусть хоть мои-то внуки модно оденутся, пусть поедят вдосталь, пусть порадуются жизни.
— Порадуются здесь, хорошо, а дальше? — спросила Анна Петровна, — Не боишься, что такая забота твоя им в будущем веке радости не прибавит? О Господе надо радоваться, и тогда все, что окружает тебя, тоже в радость будет. А иначе неизбежно грех ко греху пойдут. Вот Антонинушка, они ведь с Семеном своим ужас как бедно жили, но Господь духовную радость им подавал. Знаешь, после войны сразу, они по взаимному согласию стали жить как брат и сестра. А ведь им тогда и по сорок лет не было. Вот какая ревность! Семена Господь скоро прибрал, и Антонинушка с той поры честной вдовицей жила. Одна и с детьми и с хозяйством управлялась. Вот такая у нее была в жизни радость. Но если в Царствие Небесное открыта ей дорога, а я не сомневаюсь в этом, то Господь возместит все скорби, за все, что ради Бога делалось, с лихвой воздаст.
Серафима притихла и так молча посидела минутку другую, потом прихлопнула по коленкам руками и сказала
— Права ты во всем, Анна Петровна, во всем права. Но нет у нас сил жить по такой твоей правоте. Пойми, как я заставлю детей горести и скорби любить? Они и постятся-то лишь в Пятницу Страстную перед Пасхой. Причаститься дочку еле-еле согнала в последний раз. А внучка вообще не желает идти в храм. Зачем, говорит, пережитки, мол. Прости Господи... — неожиданно Серафима заплакала.
— Молись, Серафимущка, Господь управит, — утешала Анна Петровна, но помнила она, что и у них с Антонинушкой в роду много таких же, которые в затмении веру считают пережитком. Действительно, прости им Господи!
Поздно вечером, когда остались они вдвоем с сестрицей, Антонинушка вдруг обратилась с неожиданной просьбой:
— Будут меня хоронить, если пост будет, пусть стол поминальный постным делают и водки не надо. Это обязательно!
— А что это ты об этом, Антонинушка? — растерялась Анна Петровна, когда это тебя хоронить? Что еще выдумала? — говорила, а сама не верила — ведь и вправду — не сегодня завтра.
— Тебе что же сон какой приснился? — пыталась было доискаться, но сестрица не стала ничего объяснять, а еще раз напомнила:
— Так не забудь, Аннушка, если в пост!
Ночью Анна Петровна все прислушивалась со страхом: а вдруг сегодня? Но, слава Богу, ничего не произошло. Спокойно прошли и последующие несколько дней…
Четырнадцатого марта начался Великий пост. А ночью остановился их старый сталинский будильник. Анну Петровну буквально вытолкнуло из сна острое предчувствие беды. Что-то случилось! Она встрепенулась и решила, было, что умерла сестрица.
— Антонина! — закричала она в голос, но тут же услышала:
— Здесь я сестрица, здесь.
Что же это такое? Господи, помилуй. И тут она поняла, что не слышит тиканья будильника. Много-много лет она аккуратно его заводила каждый вечер, и накануне тоже, и он не подводил, без устали, как какой-нибудь былинный богатырь, стучал себе и стучал, но вот... все-таки остановился. Не к добру это. К беде... Значит скоро? Действительно скоро? Господи, не забирай ее, — взмолилась она, — как же я одна?
Протянулись первая, вторая и третья недели поста. Сестрица почти что не ела. Она выпивала раз в день теплой водички, а иногда и от этого отказывалась. Кушала лишь в субботу и воскресенье — по одному разу. В Благовещение ее причастил батюшка из Мироносицкого храма. Антонинушка воспрянула и посвежела лицом, но через пару дней уже не смогла подняться с кровати и лежала теперь, вышептывая непресекающуюся молитовку. На это давал ей Господь еще сил.
Анна Петровна уже не плакала, она смирилась и подолгу сидела рядом с сестрицей, словно желая напоследок на нее насмотреться. А за окном все дышало весной. Снег совсем сошел, и деревья набухали жизнью. Природа лишь готовилась, а люди уже ожили: детвора играла в футбол, и покрикивали выпивающие за доминошным столом мужички. Такова жизнь: совсем незаметно перетекает она из нынешнего века в будущий и те, которые остаются не замечают этого, предаваясь привычной суете. Самая великая тайна всех времен — тайна смерти — остается вне этого круга повседневной суеты. Увы!
В субботу, перед цветоносной неделей, Антонинушку соборовали и еще раз причастили. Сделал это все тот же безотказный мироносицкий батюшка, спаси его Господи. Ах, если бы мог приехать батюшка Валентин! Но у него столько страждущих чад, столько неотложных обязанностей и дел, что оторваться от прихода невозможно никак. Даже на епархиальные собрания давным-давно не ездил батюшка, что всегда обрушивало на его голову недовольство церковного начальства. И отпусков никаких не было — уже много-много лет. Но, слава Богу, думала Анна Петровна, не осталась сестрица без напутствия. Слава Богу!
Так с Божией помощью дожили до Пасхи. Словно в ладошках, бережно несла Анна Петровна Благую весть о Воскресении и с порога комнаты возвестила сестрице:
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе! — тихо отозвалась Антонинушка.
Анна Петровна подошла к сестрице и они похристосовались.
— Возьми сестричка дорогая! — протянула Анна Петровна красное пасхальное яичко.
Антонинушка приняла и чуть заметная улыбка тронула ее безцветные, без кровинушки губы:
— Помнишь, Аннушка, сон я видела про яичко?
— Про яичко? Ах да! — не сразу вспомнила Анна Петровна.
Года два назад увидела сестрица такой сон. Кто-то стучит ей будто в окошко. Она открывает раму и видит юношу в светлых одеждах. Тот протягивает ей красное пасхальное яичко и говорит: “Это тебе за среду и пятницу!” Такой был сон. Понятно, что постница Антонинушка была великая, среду и пятницу сызмальства неукоснительно блюла, но почему такой подарок, да еще летом, когда Пасха давно миновала? Так и остался сон неразгаданным...
— Вот и дожили мы с тобой до Воскресения Христова, — по плечику погладила Анна Петровна сестричку, — теперь, с Божией помощью, до Троицы будем жить.
Антонинушка смотрела с радостью, но было в ее глазах и нечто непонятное для Анны Петровны — некое знание о грядущем, о котором сестрица помалкивала. Что-то будет? Что-то подаст Господь?
Во вторник на Светлой седмице кто-то негромко постучал в дверь. Анна Петровна удивляясь, — отчего не звонят? — пошла открывать. На пороге стояла женщина будто бы и знакомая, но столь смутно, что узнать сразу не удалось
— Я из Печор, Галина, помните? В Камно мы видались пару раз.
— Галина? Помню, помню, проходите, — и вправду теперь вспомнила Анна Петровна.
Женщина замялась и спросила:
— Сестрица-то ваша жива?
Отчего-то вдруг похолодело внутри у Анны Петровны, отчего-то зашлось острой болью сердце.
— Жива, — тихо ответила она и с силой прижала руку к груди.
— Слава Богу, — перекрестилась Галина, — а меня батюшка прислал, помните отца Иоаана Максимова?
Анна Петровна молча кивнула, а Галина продолжала:
— Ему сон на Пасху был, пришла певчая Анна, старая подруга вашей сестрицы, покойная как лет тридцать. Пришла и говорит: “Антонину похороните рядом со мной!” Батюшка это и велел вам передать. Только он думал, что умерла уже Антонина...
Анна Петровна прижалась к стене, чувствуя, что в ногах совсем нет сил. Она, конечно же, помнила Анну, умершую примерно в шестьдесят пятом. Вместе с Антониной они пели на клиросе в Камно в бытность там отца Иоанна. Его духовной дочерью собственно и была Антонинушка, и окормлялась у него долгие годы. И вот теперь такое ему видение!
— А сколько уж батюшке лет? — собравшись с силами, спросила она Галину.
— Точно не знаю, но думаю под сто, он ведь слепой теперь совсем.
— Передайте ему, что жива Антонинушка и поблагодарите за заботу, пусть помолится за нас. И вас спаси Господи!
Галина, извинившись, откланялась, а Анна Петровна присела на кухне, чтобы не выказать сестрице своего волнения. Помнила она — как же не помнить? Певчая Анна, сестрицына подружка, похоронена рядом с Георгиевском храмом в Камно. И место пустое рядом действительно есть, хотя и лежит там каменная плита. Староста как-то об этом сказала, пояснив: “Для своих бережем”. Пустая соседняя могила — для тебя Антонинушка Господь ее приберег! Вот теперь и она, значит, стала обладательницей тайного сестрициного знания...
А Антонинушка готовилась. Попросила, чтобы еще раз ее причастили, а потом, в Фомино воскресенье, пожелала, чтобы пришли к ней попрощаться родные. В понедельник у ее постели собрались дочь, внуки, племянники. Антонинушка каждого отдельно перекрестила и сказала уже всем вместе:
— Чаще ходите в храм, исповедывайтесь, причащайтесь, чтобы мне не стыдно было там за вас. Еще водкой меня не поминайте, и скоромным, если будете в пост хоронить.
Ее слушали и молчали. Дочка опустилась на колени и прижалась лицом к матери. Антонинушка несколько раз погладила ее по голове, но больше ничего не говорила. Она слушала, как читает Анна Петровна канон на исход души и молилась своей многомощной непресекающейся молитвой, которая сильна отворить и самые Райские двери.
— О како узрю невидимаго? Како ужасное оно претерплю видение? — читала Анна Петровна, — Како дерзну отверсти очи? Како моего Владыку смею видети, Егоже не престаях от юности огорчевая присно...
Дочь собралась уходить последняя — было уже десять часов, а домой добираться далеко. Она уже выходила в прихожую, когда Антонинушка тихохонько вздохнув последний раз, закрыла глазки.
Сидящая на стульчике рядом Анна Петровна вскрикнула:
— Антонинушка! Сестрица!
Подбежала и дочь, чтобы взглянуть на бездыханное теперь тело матери, на белое-белое ее лицо и, впервые за последние годы, совсем недвижно застывшие губы... И будто бы заметили обе, как на мгновение всколыхнулся воздух, и светлое облачко взметнулось вверх, а там, будто бы что-то приоткрылось, и пахнуло ладаном и еще чем-то необыкновенно приятным, и упоительные звуки неземных голосов на мгновение проникли в эту тихую комнату, а лучики небесного света осторожно скользнули по смертному одру Антонинушки, нежно коснулись ее лица, и оно наполнилось внутренним светом и радостью — но увы, слишком уж неземной, чтобы стать понятной обитателям здешнего мира...
Было двадцать два часа и пять минут, канун праздника радоницы.
* * *
Взыскающии же Господа не лишатся всякого блага! Получилось так, как и уготовано было Антонинушке Самим Господом. Отец Валентин благословил похоронить ее в ту чудом сохраненную пустой могилу. “Ведь у самой церкви, благодать-то какая!” — изумлялись многие. Знать, заслужила сестрица, думала Анна Петровна, не пропали втуне ее молитвы. Слышал ее Господь и уже здесь на Земле грешной показал, что угодила она своему Господу...
А хоронили Антонинушку в среду — можно было и в четверг, но отчего-то заторопились родственники. И получилось то, чего она предчувствовала и опасалась: среда — как раз постный день, но никто не пожелал вспомнить о ее предсмертной просьбе. “Ты что! — махала на Анну Петровну племянница. — Осудят ведь люди. Как же без котлет? Ну и что, что пост?” Вот так: с одной стороны Божие, то, что так почитала Антононушка, а с другой — человеческое, где не возможно без колбасы и бутылки... “Утихни бабка, — шумела мужская часть родни, — как это не помянуть усопшую по русскому обычаю? Без бутылки не выйдет ничего!” И плакала Анна Петровна, но что же делать: не уходить же с похорон? Да что там ее, даже батюшку Валентина не стали слушать родственники! “Сделаем, как положено — и все тут!”
Гроб стоял в главном Георгиевском храме. Прежде батюшка отслужил обедницу, и потом уже запели: “Со духи праведных скончавшихся, душу рабы Твоей Антонины Спасе упокой...”
Анна Петровна плакала, и батюшка взглянул на нее с некоторой укоризной. Улучив момент, он приблизился и шепнул: “Ты что же это? Сестрица то твоя ко Господу пошла, в вечную радость, а ты чем ее провожаешь? Радоваться надо!” Надо! Но как же трудно себя перебороть! Как обратить эти слезы на радость? Господи, помилуй. Анна Петровна собралась с силами и осушила глаза, но на каждый припев: “Со святыми упокой Христе...” слезы опять так и норовили вырваться наружу.
Анна Петровна смотрела на знакомые иконы, на радостные святые лики и думала, что и Антонинушка будет теперь с ними, будет радоваться и будет молодой и красивой, как все небожители. Теперь ей хорошо, твердила она. А певцы запели уже “вечную память” и батюшка прочитал прощальную молитву. Потом встал на амвоне и тихо начал пастырское утешительное слово:
— Блаженны умирающие о Господе! — говорил он негромко и по обычаю, для концентрации внимания, прикрыв глаза. — Блаженны жившие о Господе. Вчера Церковь отмечала праздник радоницы и возвещала мертвым весть о Воскресение Христове. С этой благой вестью и отправилась в вечную жизнь новопреставленная раба Божия Антонина. “Многие же будут первые последними, и последние первыми” (Мтф. 19, 30), — говорит Господь и каждый раз делом подтверждает эти слова. Кем была в этой земной жизни покойная Антонина? Самой малой, самой последней в череде человеческих званий и должностей. Остались скрытыми от людей и ее высокие христианские добродетели. Но ин суд человеческий, и ин суд Божий. Господь позаботился указать, что угодила Ему новопочившая раба Божия, Он Сам уготовал и указал для нее место упокоения — на освященной земле рядом с церковной стеной. А для души ее распахнутся райские двери, и это не купить не за какие деньги. Никакая человеческая власть не в силах избавить от ада или открыть двери райского чертога. И пусть тщатся маловерные и по смерти заботиться о суетном и земном. Пусть устраивают пышные поминки и обильные угощения. Для нас христиан понятно, что не этого требуется для достойных проводов покойного. Вот умирает человек, близкий нам... Тяжелая эта картина: слезам и сокрушению нет конца! Это и понятно, потому, что умершего в том виде, в каком он был при жизни, мы уже не увидим и ничего от него не услышим. Но если мы любим своих родственников и близких к нам людей, и заботились о них при жизни, так мы обязаны позаботиться о них и после, когда их временная жизнь прекращается, и когда они переселяются в другой – высший мир. Но о чем обычно заботятся? Заботятся больше о теле, чем о душе: стараются и нередко из всех сил выбиваются, чтобы для покойника гроб был роскошный или хороший; устраивают торжественные похороны, украшают могилы покойников венками, родственникам и знакомым покойного предлагается обильное угощение и т. п. Но о главном, т. е. о душе покойного, не всякий заботится, хотя об этом-то и нужно бы думать... Но что же нужно покойному? Первое — молитва церковная и домашняя. Молитва часто творит чудеса: грешный человек получает облегчение своей участи и из грешника становится праведником. Второе — милостыня. Ничто так не поможет душе по смерти, как розданная о ней милостыня и поминовение ее при святых тайнах. “Потщимся, – говорит св. Иоанн Златоуст, – сколько возможно, помогать усопшим, вместо слез, вместо рыданий, вместо пышных гробниц, нашими о них молитвами, милостынями и приношениями, дабы таким образом им и нам получить обетованные блага”. Большинство из нас, при похоронах родных и родственников, раздает милостыню копейками, а на угощение сытых и богатых родственников и знакомых тратится большое количество денег, и сколько на этих обедах творится иногда неблагоприятного! Прилично ли это христианам, скорбящим о потере своих близких, и есть ли в том отрада для умерших — судите сами...
Потом с пением “Святый Боже...” гроб донесли до могилы и батюшка предал тело Антонинушки земле: “Господня земля, и исполнение ея вселенная, и вси живущии на ней...
Весеннее солнышко незатруднительно проникало сквозь кроны голых еще деревьев и мягкими лучиками касалось женских платочков и обнаженных мужских голов. Вывороченная наружу вместе с зимней стужей холодная земля впитывала это нежное тепло, и выдыхало притаившуюся зиму чуть заметной испариной, легко поднимающейся вверх и укачивающей невесомыми туманными лапками слова земной человеческой молитвы: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный...”, необыкновенно созвучной небесной гармонии и являющейся, возможно, самым точным ее отражением...
* * *
Прошел день и еще один. Анна Петровна молилась, занимая этим все время. Читала Псалтирь, поминая новопреставленную Антонину. Но то и дело по привычке поглядывала на сестрицыну кроватку: как мол там она? Пока еще не пришло осознание, что ее нет. На второй день после похорон Анна Петровна вдруг совершенно явственно услышала голос сестрицы: “Не слушают они нас!” Впечатление было настолько живым, что Анна Петровна оглядела все углы, а потом опять вернулась к молитве, с горечью подумав: Стыдно за нас Антонинушке!
Нет, не было Антонинушки ни в этой комнате, ни даже в этом мире, но все-таки Анна Петровна увидела вскоре сестрицу – во сне. Сидели они с Антонинушкой как прежде в их комнате за столом, рядышком друг с дружкой. Была сестрица беленькая, чистенькая и совсем не немощная, как в последнее время. А сказала она одну всего фразу: “Теперь я знаю, почему мне дали тогда красное яичко”. Ничего более она не объяснила, но Анна Петровна, как проснулась, сразу разгадала эти слова. Ведь в Пасху умерла Антонинушка! Яичко – это и была благая о том весть — о награде за среду и пятницу! Вот так – воистину, блаженны умирающие о Господе!
На могилке Антонинушки, прямо к кресту, по просьбе Анны Петровны, прикрепили прямоугольный листок жести с начертанными несмывающейся типографской краской строчками эпитафии, предельно незамысловатой и завершающейся словами: “…я дома, ты в гостях, подумай о себе”. Но была в этакой простоте сокрыта вся мудрость духовного строительства, созвучная безсмертным словам премудрого сына Сирахова: “Помни последняя своя и вовек не согрешишь”. Помни последняя своя!
А над церковной крышей, на стене подкупольного барабана, грозным предупреждением свыше, читались выведенные славянской вязью, красным по белому, слова: “Кому Церковь не мать, тому Бог не отец…”
Эпилог
Пройдут три года, и в один из июльских дней, у северо-восточного угла Георгиевского храма в полутора метрах от алтаря появится свежий могильный холмик, с простым деревянным крестом над ним. И пропоют “вечную память” тому, кого все хотели видеть живым. Но ин суд человеческий и ин суд Божий: по неведомым Божиим судам девятнадцатого июля отойдет в жизнь вечную настоятель храма великомученика Георгия, незаменимый наставник и пастырь, митрофорный протоиерей Валентин Мордасов. Батюшка перейдет в вечность спокойно, без мук и треволнений, явив своей смертью итог жизни подлинного христианина. Накануне он пособоруется, причастится и уже через час после этого отойдет ко Господу, а в храме в это время будут петь “Иже херувимы”. Да, не легко это будет вместить и примириться с этим его духовным чадам, но ведь у Бога все живы. Сколько раз об этом говорил сам батюшка! Он уйдет, чтобы отныне предстоять престолу Божию и молиться за тех, кто остался и по-прежнему так нуждается в его многомощных молитвах…
А еще раньше, за год до смерти батюшки, сюда на Камновский погост, под сень могучих вековых древ, навечно преселится и Анна Петровна. Лишь два-три десятка метров будут отделять ее от горячо любимой сестрицы. Прейдут для нее в прошлое все земные скорби и сам здешний мир, где гостила она без малого восемьдесят семь лет. Перекочует в мусорный бак ее безсменная выручалочка коляска-костылик, да и многие другие ее вещи последуют туда же. На окошках запестреют новые нарядные занавески, и будет все это значить, что въехала в их бывший с сестрицей дом семейка кого-то из внуков-наследников. Погостить… потому как, рано или поздно, и им придется съезжать; и их, не справившись о желании, призовут домой в вечность.
И, возможно, будут им прощально махать ветками все те же великаны деревья, и шептать, как делают это каждый раз, когда провожают кого-либо в последний путь: “Домой, домой, домой…” Будет звонить заупокойным звоном церковный колокол, распугивая низким ”бом-бом” кладбищенских приживалок-ворон, и выстреливать эхом в самое небо, чтобы, прежде чем затеряется оно среди необъятных голубых просторов, возвестить всей вселенной о еще одном усталом страннике, наконец-то возвращающемся домой.
Декабрь 1999 года, Псков
Контакты