На главную ‹  Проза ‹  Произведения Игоря Изборцева ‹ Спастись еще возможно (роман) Часть 1

Спастись еще возможно. Часть 1

Милости Господней полна земля.
(Псалом 32, стих 5)



Аннотация

Все началось в тенистых аллеях бывшего Губернаторского сада… и здесь же однажды все завершится. Но прежде главного героя ожидают перестрелки и погони, удивительная встреча с погибшим три года назад главарем мафии, похищение, обретение и потеря друзей, снова погони и схватки. Ему предстоит полное неожиданностей путешествие таинственными лесными тропами и необыкновенное знакомство с пустынником отцом Иларием. И самое главное — его ожидает чудесное духовное преображение под воздействием всех этих невероятных на первый взгляд событий, встреч и насыщенных глубоким смыслом духовных бесед.


Пролог

Тогда я увидел все дела Божии и нашел,
что человек не может постигнуть дел,
которые делаются под солнцем
(Книга Екклесиаста,
глава 8, стих 17).


Этот парк в южной части Среднего города основан был в конце прошлого века, что, впрочем, для губернского Пскова с его тысячелетней историей являлось сроком весьма и весьма невеликим. С востока он начинался старинным Анастасиевским сквером, небольшим, но строгим, с красивыми рядами тополей и кленов, совсем близко подступающих к стоящему здесь вот уже как пять веков храму святой Анастасии Римляныни “в Кузнецах”. В 1923 году произошел с этим местом некий конфуз: переименовали его в “сад друзей библиотеки”, коим, к счастью, удалось понежиться под сенью здешних древ относительно недолго, так что для нынешних горожан сквер благополучно сохранился как Анастасиевский. А вот граничащему с ним Губернаторскому саду повезло, увы, куда меньше: его-таки, переименовали в те же реформаторские двадцатые в “Детский парк”, в коем звании он и поныне влачил, надо сказать, весьма жалкое существование со всеми своими скудными качелями, аттракционами и деревянной будкой, обозначенной как “билетная касса”. На западе Детский парк ограничивался широкой Пушкинской аллеей, по которой весьма возможно, на самом деле гулял великий русский поэт, неоднократно бывавший в губернском центре. Дальше, еще западнее, уже в новейшее время на месте разрушенных войной домов был разбит сквер Красных партизан, охватывающий полукольцом один из древнейших псковских храмов святителя Василия “на горке”, постройки четырнадцатого века. Сохранилась и сама горка, с которой зимой по отполированным ледяным каткам детвора в охотку летала на санках и собственных попках. Летом же по обращенному в зеленый газон бую ступали любопытные туристы и пытались по рассказу экскурсовода мысленно восстановить былую красоту и величавость Васильевского храма, по большей части утраченные вследствие неловких позднейших переделок.
Однако же, странные вещи происходили с этим наиприятнейшим зеленым уголком города: то все его части объединяли в единое целое под каким-нибудь общим названием, к примеру — “парк Псковских партизан”; то таким же административным порядком разъединяли; а однажды приказом за каким-то там номером вычленили из паркового ансамбля среднюю его часть, то есть как раз “Детский парк”, и присоединили к другому парку, — ГПКО имени Пушкина, находящемуся на удалении метров в пятьсот. Нет, территориально, конечно, ничего не переменилось, все по-прежнему пребывало на своих местах, но административно теперь часть здешней территории являлась частью территории нездешней… что, впрочем, никому не мешало совершать прогулки, моционы и экскурсии.
А людей, следует отметить, в окрестностях бродило множество: и таких, и этаких. Очень часто, например, видели здесь интеллигентного вида старичка в очках с тонкой золотой оправой и сопровождающего его юношу, почти еще подростка. Видели их прогуливающимися по Анастасиевскому скверу, где они неспешно обходили против хода солнца вокруг Анастасиевской церкви и останавливались у высокого лестничного восхода на паперть. Иногда старик что-то говорил юноше, а тот сосредоточенно смотрел на вход в древнее подцерковье, возможно раздумывая о скрытых там тайнах минувших столетий и вовсе не слушая своего спутника. Но более вероятно, что он все-таки слушал, потому что производил впечатление юноши серьезного и весьма усердного. Далее, погуляв по дорожкам и аллейкам, они присаживались где-нибудь в тени акаций и продолжали мирно беседовать на определенную старичком для этого дня тему.
— Ты, Евгений, — напутствовал в этот раз старичок своего молодого спутника изрядно менторским тоном, — давеча говорил мне о том, что нет у твоих товарищей понятия о патриотизме. Так вот я тебе замечу, что это есть следствие отступления от любви вообще, так как Байрон еще, кажется, говорил, что тот, кто не любит свою страну, ничего любить вообще не может. Итак, наступило всеобщее, в евангельском смысле, отступление от любви, и от того — всеобщее оставление патриотизма как мировоззрения утвержденного на любви и заповедях Божиих. Порушилось в головах людских основание, задрожали и рухнули стены.
— Но, дедушка, — возразил было юноша, — посмотри на американцев, они ведь очень любят свою страну? И патриотизм у них будь здоров…
— Позвольте с вами не согласиться, мой юный друг, — старичок запальчиво хлопнул себя по худому колену. — Их патриотизм носит условный характер, потому как само их государство проповедует условную мораль коллективного эгоизма. Весь этот псевдопатриотизм устойчив пока устойчиво государство. Но лишь стоит начаться там нестроениям и бедам, как, к примеру, на нашей, избитой всеми громами и молниями родной земле треснет по всем швам их патриотизм. Ведь в чем отличие нашего патриотизма от их, позвольте вас спросить?
— В чем? — наморщил лоб Евгений.
— А вот и не знаешь! — потер ладошки дед. — Русский патриотизм всегда был неотделим от религиозного самосознания народа, от веры Православной. Русская земля была для русского человека землей святой, освященной подвигами мучеников и исповедников, святителей и преподобных. Русский патриотизм — это “любовь к отеческим гробам”, как писал Пушкин, защита крестов на белых храмах. Поэтому, когда что-то угрожало этой святой земле, когда становилось особенно опасно и тяжело, тогда патриотизм достигал небывалых высот. А их патриотизм направлен на сохранение возможности жить благополучно, в полном достатке. И, поэтому, чем меньше будет оставаться возможности сохранить это благополучие и достаток, тем меньше останется оснований и для их патриотизма. Вот так!
— Но именно у нас теперь такое неуважение к своей стране, к истории. Почему? — недоуменно спросил Евгений.
— С одной стороны — от безверия и безбожия; от того-то и исчезло основание любить свое святое, — твердо сказал старичок. — С другой стороны — от безумного желания жить, как они. Но отсутствие достатка и изобилия делают это невозможным — вот тебе и неуважение, вот тебе и нелюбовь! Ведь хочется жить именно так! Как они! Не как наши отцы, деды, прадеды, а как чужие “они”. Не получится!
— Что не получится? — не понял внук.
— У каждого народа своя планида! — загадочно пожал плечами дед. — Наша планида — до конца оставаться третьим Римом, потому что четвертому не бывать…
Не известно, что ответил бы ему внук, только в этот момент прямо у их скамейки оказался нетрезвый молодой мужчина очень даже устрашающей наружности. Был он высокий, мощного телосложения, с перебитым носом и короткой стрижкой, принятой среди криминальной части населения. Дополнительным подтверждением этому служил выставленный, безусловно, на показ в вольно распахнутом вороте рубахи массивный золотой крест на золотой же толстенной цепи.
Незнакомец беспардонно громко икнул и присел на свободное место в полуметре от Евгения. Оба — и дед, и внук — настороженно посмотрели на соседа, а тот, кажется и не замечая их, еще раз икнул и потянулся за сигаретой. Закурил. Ветерок тут же окутал дымком притихших некурящих родственников. От их философского умонастроения не осталось и следа. Они молчали, но почему-то не решались встать и уйти. А сосед не спеша докурил сигарету, перемежая затяжки с иканием; выкинул окурок на дорожку; смачно высморкался прямо себе под ноги и, закряхтев, попробовал подняться. Вышло, однако, не сразу. Сначала, привстав, он покачнулся и едва не рухнул на колени растерянного Евгения, которого, похоже, наконец-то заметил, потому как угрожающе рявкнул: “Ну, ты…”. Потом все же кое-как выровнялся, встал и, не извинившись, пошел себе прочь.
— Каков хам! — прошипел рассерженный Евгений. — Бандит! Вот тебе и патриотизм!
Дед хотел было поддержать внука и тоже “приласкать” незнакомца недобрым словцом, но вдруг отчего-то передумал. Более того, он даже насупился и построжал.
— А откуда ты знаешь? — спросил он весьма серьезно. — Быть может, даром что вид бандитский, быть может, он первый из нас патриот? А? Ошибиться-то в жизни, довести себя до такого вот состояния каждый может. Разве нет?
— Знаем мы таких патриотов с пачкой долларов в кармане, — продолжал сердиться внук, — да на “Мерседесе”. Видали мы таких патриотов…
Но дед не дал ему выговориться, неожиданно он принялся по памяти цитировать из Евангелия:
— Христос, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал… — прервавшись, он вопросительно взглянул на юношу: — Знаешь, о чем это говорит апостол Петр? — и не услышав ответа, продолжил: — Иисус Христос, в то время, когда Его тело пребывало во гробе, духом сошел во ад, разрушил врата ада и вывел оттуда всех томящихся там от века людей. Были там, конечно, праведники и пророки, но были и грешники, ибо как в аду без них? Во ад сошел Спаситель! К таким вот разбойникам, как видели мы сейчас. А может быть, и не разбойника вовсе мы видели? Да не важно это! Важно, кто встретил в раю всю эту гигантскую процессию, этот вселенский исход из ада! Кто? Знаешь?
Внук по-прежнему молчал, старательно очищая от чего-то невидимого рукав рубахи.
— Их там встретил раз-бой-ник! — растягивая слова, прошептал дед. — Да-да! Тот самый, который висел одесную Креста Господня и которому распятый Спаситель пообещал: “Сегодня будешь со Мною в раю”. Итак, Авраам, Исаак, Иаков, Моисей еще только шли, а разбойник был уже там! Ждал!
— Но ведь он покаялся, — возразил Евгений, — принял и исповедал Христа.
— Все так, — согласно кивнул дед, — все так. Но произошло это так быстро! Ведь еще за день до того каждый, проходящий мимо него, мог плюнуть ему в лицо и сказать: “Хам, бандит, убийца!” И никто не подозревал, что это завтрашний обитатель рая. Первый! Так и ныне, не знаем мы ничего друг о друге. Господь Единый знает, а у Него, как известно, в отличие от нас, милости много…
Старик и юноша уходили своим всегдашним путем, куда-то в сторону Васильевского храма и далее вверх по Советской. Удаляясь, их фигуры становились все меньше и меньше, пока совсем не затерялись средь фонарных столбов и случайных прохожих.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Если не увижу на руках Его ран от гвоздей,
и не вложу перста моего в раны от гвоздей,
и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю
(Евангелие от Иоанна,
глава 20, стих 25).


Глава 1. Привет от Павла Ивановича

Когда же продолжали спрашивать Его,
Он, восклонившись, сказал им: кто из вас
без греха, первый брось на нее камень
(Евангелие от Иоанна,
глава 8, стих 7).

Накануне была гроза, и дождь закончился только к утру. Воздух был еще свеж, будто и не вчера это было, а вот-вот, только что отгремело... Воздух был чист и прохладен. Он врывался в приоткрытое окно “Мерседеса”, упруго обдувал лицо, заставлял смешно приплясывать подвешенного к зеркалу кургузого человечка и шуршал позабытыми на задней панели листами каких-то бумаг. Хорошо! Было хорошо и хотелось жить! Прямой выжимал не менее сотни и было это для его авто сущим пустяком, однако, свернув с Киевской трассы в город, он не рисковал уже ехать быстрее. Улица Красной Армии, хладокомбинат, Лепеши...
На выезде с Лепешей пришлось остановиться у железнодорожного переезда перед опущенным шлагбаумом. Прямой беззлобно ругнулся и потянулся к телефонной трубке, но кто-то его опередил: “мобильник” в его руке пронзительно заверещал.
— Слушаю, — сказал он и вытянул шею, выглядывая на железнодорожное полотно: скоро ли поезд?
— Ты слушай, слушай, Прямой, — ответил незнакомый, но серьезный мужской голос. — Привет от Айболита... Ты чего молчишь, Прямой?
В голосах, и телефонных тоже, Прямой немного разбирался — работа у него была такая: и сам зачастую брал клиентов “на голос” и также, по голосу, оценивал серьезность возможного с их стороны отпора. Этот голос был серьезным, и Прямой напрягся.
— Слушаю, — повторил он, немного помедлив. Айболит, питерский авторитет, ему действительно был хорошо известен. Вот только этот телефонный номер никто из его знакомых знать не мог — это факт. Трубка была чужая и принадлежала человеку никак с ним не связанному. И все-таки его вычислили. Как?
— Соображай, Прямой, базар к тебе конкретный. Ты на кичмане подписался рассчитаться к апрелю с Айболитом. Ты чего же базара не держишь?
— Я за свои слова отвечу... Айболиту. А тебя я не знаю, — Прямой попытался говорить жестко, но некоторая его растерянность все-таки проскочила дрожащей искоркой сквозь звуковую мембрану и была чутко уловлена.
— Ты порожняк не гони. Айболит сейчас не у дел. И ты это знаешь. Он передал полномочия серьезным людям. Я их представляю, и зовут меня Скок. Витя Скок. Запомни это имя, а полномочия тебе будут предъявлены. Готовь деньги.
— Хорошо, забьем стрелку на среду, предъявишь полномочия, будет тогда и разговор.
— Ты не понял, Прямой. Деньги надо отдать завтра — пятьдесят штук баксов. Сумма небольшая, так что поднапрягись и закончим дело. Но завтра, въезжаешь?
— Нет, братан, — у Прямого кончилось терпение, и он ругнулся в трубку, — ... такие гуси у нас не взлетают. Ты не на фраера наезжаешь...
— Прямой, мне говорили, ты серьезный человек. Тебя от смерти отмазал Айболит своим авторитетом и бабок не пожалел. Что ж ты, как фуфлыжник, рассчитываться не хочешь? В общем, завтра в семь вечера будь с деньгами в “Рижской”. Там и базары все перетрем...
Трубка замолчала, и последнее ругательство Прямого повисло в воздухе. Товарняк между тем, промелькнув последними вагонами, умчался на запад, шлагбаум поднялся, и Прямой, стиснув руль до боли в ладонях, до отказа выжал акселератор. “Мерседес” взревел, вздыбился всем табуном своих двухсот лошадок, рванулся вперед и через несколько секунд скрылся в запыленной перспективе улицы имени Сто двадцать восьмой Стрелковой дивизии. Какой-то зазевавшийся мужичок, чудом успевший выдернуть из-под колес иномарки свой велосипед, долго еще не мог отдышаться и время от времени неведомо кому грозил вдаль дрожащим кулаком...
В пивном баре “Бавария” за кружкой светлого австрийского пива Прямой мучительно размышлял о происходящем: “Нет, деньги отдать сейчас нереально. Да и почему, собственно, их надо отдавать неведомо кому, да еще с таким напрягом?.. Срок, действительно, прошел, но Айболит на зоне и в последней маляве писал, что можно пока не торопиться. Вот только идет слух, что у него с “пиковыми” большие проблемы... Может, перевел долг? Но тогда бы отписал маляву, — дежурный шашлык нетронутым остывал в тарелке, а он рассеяно водил пальцем по пивной лужице, неряшливо растекшейся по столешнице. — И кто этот Скок? Судя по погонялу — вор из славян, но едва ли авторитет, иначе был бы на слуху... И как его все-таки пробили? Без конторы едва ли обошлось...”
— Эй, эта, — дернул он проходящую мимо стола официантку, — принеси от шефа трубку, скажи для меня.
— Сейчас, — девица тут же убежала к директору заведения: такому клиенту лучше по пустякам не отказывать.
Свою трубку он закинул в бардачок автомобиля — какой теперь с нее прок? “Но это мелочи, — он попытался упорядочить свои мысли, — а вот насколько серьезна предъява этого Скока? Надо попробовать его пробить по всем каналам: и через братву, и через ментов…” Прямой переполнялся раздражением и гневом: хотелось двигаться, действовать, куда-то бежать, но он сдерживал себя, понимая, что можно напортачить. Он чувствовал своим волчьим чутьем, что дело заваривается серьезное, наскоком его не решить — это не лохов каких-нибудь там разводить. “Может, сдернуть?” — среди прочих мелькнула и такая мысль. “Нет! — эту дверь Прямой для себя сразу закрыл. — Нет! Слабину давать нельзя — потом не очистишься!” В кровь плеснуло адреналином, мышцы заиграли в предчувствии боя. Накатила злость: “Разорву!” Он встал, потянулся своим сильным, словно звериным, телом и неспешно двинулся по залу.
На его пути, по правую руку, за столиком сидели два приблатненных пацана, баловавшиеся ершом — дешевое “Жигулевское” местного разлива плюс местная же водочка. Медленно попивая это убойное пойло, они заметно уже охмелели — да много ли и надо пацанам? Будто кто-то дернул одного из них за язык и он, на свою беду, браво окликнул Прямого:
— Эй, братан, иди, нальем.
Прямой повернул голову и окинул взглядом их столик: кроме двух полупустых кружек пива перед ними ничего не было. Он резко подошел и оперся кулаками о край столешницы. Молча, в упор, словно выстрелил, посмотрел на обоих. Несмотря на хмель, пацаны разглядели в его темных глазах что-то безжалостное и жуткое.
— Ну? — процедил Прямой, и желваки на его скулах задвигались туда-сюда.
Пацаны скисли. Один, пытаясь что-то исправить, достал из-под стола припрятанную там бутылку водки.
— Вот, у нас есть! — показал он и беспомощно замолк.
Прямой медленно потянул из-под его руки пивную кружку, также медленно занес ее над его головой и неспешно вылил содержимое на стриженную маковку; потом молниеносным движением ударил пустой теперь кружкой по обтекающему пивом черепу. Раздался хруст и звон битого стекла. Пацан, заливаясь кровью, рухнул на пол. Второй выскочил из-за стола. Он не пытался сопротивляться и лишь закрывал голову руками, но Прямой достал его косым свингом. Пацан покачнулся и упал лицом вниз. Несколько секунд Прямой тупо смотрел на побоище, на растекающуюся у его ног лужу крови, потом, не замечая застывшей рядом с трубкой в руке официантки, быстро пошел к выходу. Лишь когда он скрылся, какой-то толстый пожилой мужчина, прежде сидевший молча, выдохнул воздух и глухо просипел:
— Безобразие, милицию...
В машине Прямой попытался успокоиться, но короткая разрядка в баре не уменьшила злости. В голове все так перемешалось, что он никак не мог выудить оттуда ни одной здравой мысли: все прыгало, скакало, металось, не желая утихомириться. Послышался звук приближающейся сирены. “Менты! Пора сваливать”. Он тронулся и свернул на Металлистов, боковым зрением заметив приближающуюся “скорую помощь”.
На Некрасова, обогнув мэрию и Дом политпроса, он припарковался на стоянке и вышел из машины. Свежести как не бывало: воздух был пыльный, пропахший бензином и... раздражением, ощутимо сквозящим из окон и дверей градоуправления. Глубоко вздохнув, он сделал несколько круговых движений плечами. “Собраться! Собраться! ”— приказал себе и медленно перешел дорогу. Что-то его беспокоило. Он уже перешел на другую сторону улицы, но смутное чувство тревоги заставило его обернуться и внимательно осмотреться по сторонам: “Нет, ничего”. Он уловил лишь призывные взгляды двух встречных полуголых девиц, завлекающе-застенчиво ему улыбнувшихся. Он скорчил им рожицу, и девицы, взвизгнув, упорхнули, а он, ускорив шаг, пошел на переговорный пункт. Здесь было пусто: на глаза попалась лишь небольшая суетливая стайка цыган, да пара-тройка старушек. В голове уже выстраивался некий план, и он двинулся к междугородним автоматам...
Через пятнадцать минут, уже на улице, Прямой закурил и немного успокоился. Пара междугородних и несколько местных звонков кое-что проясняли: действительно, приехала какая-то питерская бригада и остановилась в отеле “Рижский”. Вчера они гудели весь вечер в кабаке, и местной братве даже пришлось их слегка ставить на место. “Залетные, хотя и быковатые, — размышлял Прямой, — но без особой крутизны, раз удалось указать им на место, к тому же, никому не знакомы. Поставим в стойло”, — решил он уверенно...
Почему-то ему вдруг захотелось посидеть на природе, в теньке, поглядеть на небо, покурить и спокойно подумать. Не часто у Прямого возникали подобные мысли, да что там говорить — лет уж несколько не бывало ничего подобного. Хотя нет — было! И совсем недавно. Проходил он, как припомнилось ему, через здешние места, будучи в совершеннейшей нетрезвости, и, испытав желание отдохнуть, прийти в себя, присел на одну из скамеечек, вспугнув парочку дохлых интеллигентиков. Но то по пьяни, а сейчас откуда? Кто его знает…
Не склонный к самоанализу Прямой бездумно подчинился и зашагал по зеленым аллейкам под сень старых деревьев раскинувшегося рядом Детского парка. Он прошел мимо качелей, пустых аттракционов и, не доходя клозета, повернул налево. У кирпичной стены, ограждающей открытую эстраду, он остановился. Раньше тут были скамейки летнего театра, поставленные рядами один над другим, но теперь их уже не осталось, и пустые цементные площадки, растрескавшиеся и позеленевшие, широкими ступенями поднимались по склону пригорка к стенам бывшего генерал-губернаторского дома.
Этот “оплот дворянства” еще в семнадцатом был разжалован в простолюдины, и в последние годы отдан псковской детворе под библиотеку, для благородных целей — читать и encore une foie читать. Прямому, правда, сейчас не было до всего этого ни малейшего дела. Он огляделся, ища, куда бы присесть, и тут в голове у него что-то защемило, да так что на мгновение в глазах стало совсем темно. Он покачнулся, но сразу встряхнулся всем телом, пытаясь избавиться от прихлынувшей вдруг слабости. Пахнуло чем-то резким и крайне неприятным: то ли серой, то ли паленой тряпкой. Он закашлялся, выкинул сигарету и, почувствовав дурноту, шагнул в сторону и присел прямо на зеленую каменную ступень. Верно, из-за дурноты он даже не обратил внимания на то, что парк вдруг как-то сильно опустел, скорее — совсем обезлюдел. Только что туда-сюда бегали неугомонные малыши, там-сям сидели опекающие их мамаши и бабульки и вдруг — вот те раз! — ни одной живой души. Небо потемнело, как перед грозой, а деревья как-то странно вдруг стали оседать, склоняться к земле и просто неприкрыто хищно потянули свои ветки, в его, Прямого, сторону. Он достал сигарету и почувствовал, что рука его сильно дрожит. “Да что это, в самом деле, — рассердился он сам на себя, — будто наширялся! Что же это?” Но, собственно, ничего еще и не было. Пока...
Так и не закурив из-за нахлынувшей тошноты, Прямой почувствовал, что уже не один, что рядом кто-то есть. Почему-то ему совсем не хотелось выяснять, кто это, и даже смотреть в ту сторону, но голова его сама повернулась, и ему ничего более не оставалось, как взглянуть на неожиданного соседа. Тот сидел опустив голову и надвинув на глаза темную широкополую шляпу. Поднятый воротник черного плаща полностью скрывал его лицо. Но Прямой уже знал, кто перед ним; волны страха подступали, накатывали, накрывали его с головой и перемешивали там все и вся, грозя сотворить сущую кашу...
Совсем медленно, куда медленнее той самой давешней выходки Прямого с пивной кружкой, незнакомец сдвинул на затылок свою почти ковбойскую шляпу и повернул голову. “Да не носил он никогда таких шляп”, — промелькнула у Прямого сумасшедшая мысль, а потом он неожиданно для себя, растягивая слова, поздоровался:
— Здра-а-вствуй Па-а-вел Ива-а-нович...
— Здравствуй, Сережа, — Павел Иванович не мигая смотрел в упор на Прямого и неясно было: видит он что-то или нет? — Ты — здравствуй! А мне уж поздно.
— Да что ты, Пал Иванович, все ништяк, — также ровно продолжал Прямой, но на самом деле он уже находился где-то на самой грани безумия. “Бред, полный бред. Чушь...” — метались в голове мысли, как стая невесть откуда залетевших в комнату ласточек... Да, это был Павел Иванович Глушков, собственной персоной. Он же — Паша Крюк, мастер спорта по боксу, человек авторитетный и богатый, но... давно и безнадежно мертвый, года три как... И это он, Сережа Прямой, застрелил его тогда на берегу тихого лесного озера в глухом гдовском лесу. Из помпового ружья в упор картечью он буквально разворотил его на части и,
упаковав в полиэтиленовый пакет, утопил на самой глубине... И Павел Иванович пропал навсегда, освободив место под солнцем для нужных людей, — как был уверен и сам Прямой и, с его слов, нужные люди... Ан, нет! “Неужели выжил? Чушь! Быть не может!”
— Правильно думаешь, Сережа, — глухо сказал Павел Иванович, словно прочитав его мысли, — не может быть, чтоб я выжил. Умер я тогда, действительно умер и угодил в самый что ни есть ад. Вот так, Сережа. Ты еще и не знаешь об этом, а я уж вкусил все положенные мне муки.
— Что? — прохрипел Прямой и схватился за горло: ему показалось, что оно вдруг стало сплошь деревянным и больше не пропускает воздух. — Что вы несете? Кто вы?
— Да брось ты, Сережа, — Павел Иванович говорил без всяких эмоций, голос его был чуть отдален и звучал как из старого репродуктора, — знаешь, знаешь ты, кто я. Знаешь и трепещешь! Но не ведаешь ты, чего на самом деле следует трепетать! Эти муки, которые я несу — они невыносимы, Сережа. От них нет спасения и облегчения. Они БЕС-КО-НЕЧ-НЫ!!! — последнее Павел Иванович сказал вдруг возвысив голос и с такой мукой, что Прямой затрясся и услышал, как тихо постукивают друг о дружку его зубы.
— Ты не знаешь этого, Сережа! Но тем хуже для тебя, тем неожиданней и мучительней будет то, что встретит тебя за гробом, а ведь это скоро, очень скоро — жизнь так мимолетна... Ты знаешь, Сережа, тогда, когда тело мое погружалось в пучину, я медленно поднимался над озером, с ужасом наблюдая, как исчезает в глубине то, что недавно было мною самим — сильным, незнающим страха и жалости. Я не мог понять того, что случилось. Я о чем-то кричал тебе, но ты не слышал. Ты суетился на берегу, что-то прятал, закапывал. Ты суетился, Сережа, ты думал, что победил меня, меня — такого сильного и всегда во всем тебя превосходящего, но ты не знал главного, Сережа: нет никакой смерти, нет совсем — это вымысел бездарей и недоучек, с подачи мрачного господина из преисподней, моего теперь господина, да и твоего тоже. Так вот, я не понимал, Сережа, и — представляешь? — думал о своем трехсотом “Мерседесе”, о баксах, вложенных там и сям в дела и, наверное, потерянных теперь навсегда. Не верил я, что это со мною всерьез, не готов был это принять и надеялся, что вот-вот открою глаза, проснусь и все вернется, но нет... Я поднимался все выше и выше. Наверное, красиво было то, что оставалось внизу, — ведь я, Сережа, в отличие от тебя, умел ценить красоту, — но в тот момент мне уже было не до того. Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше и увидел, — нет, ты не поверишь, — я увидел демонов или по-нашему, по-русски — бесов: гнусных отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все — про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, — понимаешь? — во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. “Наш! Наш! Наш!” — клокотали они радостно, и некому — понимаешь? — совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо называть и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно? Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам — несть числа... Для меня было одно снисхождение и причиной ему — коварная, нежданная смерть от руки убийцы — от тебя, Сережа. В этом была для меня милость, и я благодарен, Сережа, Господу за нее. Ведь без снисхождений здесь, где я нахожусь, невозможно! Тебе этого не понять! Пока... Так что я благодарен тебе и знай, что не сержусь.
— Пого-оо-ди, — с трудом выдавил из себя Прямой, — ты погоди, не гони порожняк... Если ты в самом деле умер, то как ты здесь? И еще... погоди... Ты в самом деле видел меня тогда на берегу?
— Да, — спокойно ответил Павел Иванович, — конечно видел. Ты спрятал полторы штуки баксов из моего бумажника в правый карман куртки. Они рассыпались, и ты ползал по траве и собирал, собирал... Потом ты сжигал мой бумажник, искал стреляные гильзы и одну, кстати, забыл: она и сейчас еще там, припорошенная осиновыми листочками, — можешь съездить проверить. Да, надо отметить, ты весьма несолидно выглядел в этот момент: все что-то бормотал, махал руками. Зачем?
— А-а-а, — захрипел Прямой, он хотел что-то сказать, но смог издать лишь это беспомощное постыдное ааканье, а Павел Иванович уже продолжал:
— Почему я здесь? Поверь, меня не спросили. Просто послали — и это еще один повод поблагодарить тебя за такой чудный краткосрочный отпуск. А зачем — не мне решать... Милосерд Господь, за сто всего рублей тебе милость сотворил. Что для тебя сто рублей? Ничто! А такое тебе вразумление! Только ведь без толку все это, Сережа, без толку! Не знаешь ты что и как надо делать, чтобы что-то переменить. Ведь и я не знал, а куда умней тебя был. Суетиться начнешь без толку или забыть попытаешься. Но уж тут — дудки! Уж тут будь уверен: до смерти не забудешь. И как отойдешь, будешь с мукой сердечной ожидать того, о чем я тебя упреждал. И будь уверен — все так и будет! А меня ты больше не увидишь, до трубного гласа. Вранье, что грешники там все вместе мучаются. Враки! У каждого свое — только ему определенное, по мере его грехов, и никого он не видит, кроме гнусных бесовских рож...
Вот так-то Сережа! А теперь самое главное, зачем я и пришел: велено тебе показать эти самые муки, ну, не сами, конечно, а так — слабый их отпечаток. Но смотри сам...
Тут Павел Иванович встал и, повернувшись к Прямому, распахнул плащ. Одежды под ним не было — никакой, но и тела, в привычном его понимании, — тоже. Было нечто багровое, кроваво-воспаленное, в струпьях и язвах, точащихся гноем, неимоверно, непередаваемо смердящее и при этом кишащее какими-то жуткими отвратительными червями, пожирающими эту мерзкую плоть. Но, в то же время, это было как бы окно в некую безпредельную огненную бездну — завораживающе-ужасную, страшную в своей неотвратимости и переполненную ненавистью ко всему живому...
Сколько это длилось? Минуту, час, сутки, неделю?.. Время для Прямого потеряло смысл и значение. Его разум больше не пребывал с ним — он словно выпал на землю и рассыпался на отдельные части. А Павел Иванович молча запахнулся и, не прощаясь, пошел прочь, почти не разбирая дороги: по кустам и газонам, огибая лишь ограждения атракционов и пустые скамейки. Вскоре он вовсе исчез за деревьями, и тут же подул ветерок, зазвучали детские голоса — парк проснулся, ожил, призывая к тому же и Прямого. Но для него это было трудно, мучительно трудно. Рассудок его словно рассыпался по крохам, и кусочки этого страшного калейдоскопа упрямо не желали вставать на места. Ох, как медленно, как медленно все возвращалось на круги своя...
Какой-то пацаненок подошел к нему и долго рассматривал. Странным ему показался этот человек. С жестким волевым лицом, слегка расплющенным боксерским носом, с короткой характерной прической “крутого братка”, но с совершенно седыми, просто белоснежными, волосами восьмидесятилетнего старца. Глаза незнакомца были широко раскрыты и смотрели прямо перед собой, но, — пацан был более чем уверен, —не видели ничего. “Наширялся дури?” — соображал дошлый малолетка.
— Дядь? — осторожно подступился он и потряс Прямого за плечо — Дядь, что с тобой, а? Живой?
— А-а, — застонал тот и заморгал, приходя, наконец, в чувство.
— Дядь, закурить дай, а? — попросил пацан и выжидающе посмотрел на Прямого. Тот с десяток секунд не отвечал, потом спросил:
— А-а?
— Закурить, — малолетка для пущей ясности постучал себя двумя пальцами по губам.
— Что? — все никак не мог сообразить Прямой, но вдруг медленно потянулся рукой, достал из кармана пачку “Кэмела” и отдал пацану.
Пачка была почти целая, и малолетка вертел ее в руках, не зная, как поступить: ограничиться одной сигаретой или же парой? Но Прямой опять погрузился в прострацию, и пацан, сунув одну сигарету в рот, остальные решительно упрятал в карман. Реакции опять не последовало, и он, развязно щелкнув пальцами, потребовал:
— Дай-ка огоньку!
Прямой молча достал красивую импортную зажигалку и протянул пацану. Тот покрутил ее в руке — ого, позолоченная, рублей на сто, не меньше, потянет! — прикурил и так же быстро сунул в карман. Зажигалка была не позолоченной — она была золотой, с драгоценными камушками, и сделана была в Англии по спецзаказу для одного крупного бизнесмена. Стоила же она немного поболее ста рублей: настолько, насколько больше этой суммы пять тысяч долларов. Прямому она досталась по случаю, как подарок за некую услугу...
Пацан все никак не хотел уйти. Возможно, он возомнил, что попал в пещеру Алладина и хотел унести еще больше сокровищ.
— Мужик! — он уже не стеснялся в выражениях, — отвали-ка на пивко пару червонцев!
Нет, Прямой не рассердился, он бы, конечно, дал, и даже уже потянулся за бумажником, только в расстроенной его голове вдруг что-то наконец связалось в единую нить, он резко встал, запихнув бумажник обратно в карман; на секунду, ища опоры, ухватил малолетку за плечо, потом легко оттолкнул его в сторону и пошел по склону вверх мимо детской библиотеки, к Ново-Вознесенскому храму. Пацан оцепенел, его плечо, будто побывавшее в железных тисках, онемело, и он тяжело дышал, представляя, чем на самом деле все это могло для него завершиться...
С улицы Некрасова Прямой свернул на Советскую в сторону Троицкого Собора. Понемногу он приходил-таки в себя. “Что это было? Сон? Галлюцинация?” — он прокручивал в голове варианты, но перед глазами его и теперь все еще стоял Павел Иванович в распахнутом плаще, обнажавшим нечто чудовищное... А зловоние... Оно словно прилипло к нему и по-прежнему не давало возможности перевести дух, то и дело вызывая рвотные спазмы. Он совершенно не мог ничего придумать. Ничего! Он не знал, что и как делать. Прав был злосчастный Павел Иванович, трижды прав! “Он сказал, что скоро и я... Так значит, и я тоже? Умру? Убьют? Как же быть?.. Господи!” Сколько же он видел всевозможных фильмов про мертвецов, но едва ли когда испытал даже легкое подобие страха. Но ужас, оказывается, возможен, и этот ужас — Павел Иванович Глушков...
Прямой вышел на Ольгинский мост и достиг уже середины, когда вдруг перед ним, завизжав тормозами, остановилась двигавшаяся на встречу синяя пятьсот двадцатая “БМВ”. Через пару секунд Прямой сидел в салоне, а машина сорвалась с места. За рулем “бимера” был Гриша Функ — корешок и брателло. Немного растерянно он рассматривал Прямого и, наконец, спросил:
— Что это у тебя с башкой, Прямой?
— Не понял?
— Ну, белый ты весь, как лунь. Покрасился? Я еле узнал, в натуре.
— Почему белый? — Прямой повернул к себе зеркало заднего вида, посмотрел и растерянно взъерошил волосы. — Да... Все ништяк, покрасил... Так надо.
— Ну, раз надо — ладно. Давай о деле — Гриша достал какую-то свернутую бумаженцию и протянул Прямому, — Как только ты позвонил, я навел справки: вот имена и кликухи тех, из приезжей бригады. Только они не питерские, они залетные — с Поволжья откуда-то. И дело с ними темное.
— А ты помнишь Павла Ивановича Глушкова? — перебил вдруг его Прямой.
— Глушкова? — удивился Гриша. — Причем тут Глушков? Ну, помню, кто его не знал? Так вот, машины у них, в натуре, питерские — два “джипаря”. Только это не их тачки. Им их выдали, причем в Москве, и послали к нам. Кто послал — выясняю, а зачем — похоже они и сами точно не въезжают, бурагозят пока по кабакам. Витя Скок среди них есть, но он так себе, даже не бригадир — пехота. Не мог он тебе предъявы делать. Не тот уровень. Похоже, разводят тебя, Прямой, и разводят круто. Есть кое-какие соображения — возможно это чехи . Им хладокомбинат нужен, чтобы азеров подмять, им много чего нужно... Не понятно пока, что готовится, но нужно быть начеку. Ты сам-то, что думаешь, а, Прямой?
— Я-я? — задумчиво протянул Прямой. — Я, знаешь, тут Павла Ивановича сегодня видел, в парке у детской библиотеки. На горочке мы с ним посидели, так, о том, о сем поговорили...
— У тебя чего, крыша поехала? Тебя на Луну вот-вот зашлют, а ты мозги мне компостируешь?
— Про Луну Пал Иванович говорил, мол, скоро... — задумчиво начал Прямой, но вдруг оборвал себя, — Постой, тормозни...
Они ехали по Советской, и справа завиделась боярская шапка купола Успенской с Полонища церкви. Гриша притормозил у магазина на углу Советской и спускающейся вниз к реке Георгиевской улиц. Прямой вышел и неспешно пошел к храму. Неспешно, потому что и сам не знал, с какой целью туда идет. Он посмотрел в перспективу улицы, где открывалась река; на молчаливо-пустынную сейчас школу, бывшую мужскую гимназию и отчего-то подумал: “А ведь раньше, мать говорила, тут ходили трамваи...” А еще раньше, много раньше, это место называлось взвозом, и тут от реки поднималась длиннющая вереница телег и возов, с Георгиевской сворачивающих на Великолукскую и разъезжающихся по всему городу...
Он поднялся на высокую паперть и застыл у массивных дверей. Мысли в голове спутались, и ум слабыми своими ручонками безуспешно пытался распутать этот клубок; вроде бы брезжило что-то, — почти понятное, — но далеко, не дотянуться... “Надо войти. Потом что-то сделать, что-то важное... Что?” Он уже ухватился за тяжелую бронзовую рукоять, но вдруг ощутил, исходящий от себя смрад, тот самый, давешний, из парка — подарок от Павла Ивановича. Потянуло на рвоту: “Куда же с таким зловонием?” Пальцы его медленно разжимались, и от них к тусклой бронзе будто тянулись невидимые упругие нити, не дающие совсем отнять руку. Что-то внутри него протестовало и требовало: “Войди! Войди!” Но нити, не выдержав, лопнули, и рука бессильно опустилась. Все было кончено: ничто больше не держало его здесь. Дверь неожиданно распахнулась, и из храма вышел худощавый молодой человек. Он посмотрел на застывшего столбом Прямого и, не закрывая дверь, спросил:
— Вы в храм, к батюшке? Он в алтаре. Позвать?
— Нет, — помотал головой Прямой, — не надо. В другой раз.
— Сергей! — окликнули молодого человека из храма, — Сергей! Ты забыл пакет.
— Сейчас, — молодой человек еще раз взглянул на Прямого и, извинительно кивнув головой, скрылся за дверью.
“Тезка, — подумал, возвращаясь к ожидающему его “бимеру” Прямой, — Серега, как я...”
Он уже вывернул из-за угла хлебного магазина, и до машины оставалось всего метров десять, когда, обогнув их “бимер” и перекрыв ему ход, к поребрику, взвизгнув тормозами, припарковался УАЗик-“буханка”. Задние двери его сразу же распахнулись, и оттуда загромыхали выстрелы. Стрелял некто с лицом, по-киношному закрытым маской, с прорезями для глаз; бил в упор, в лобовое стекло “бимера”, не жалея патронов. Все это Прямой разглядел прежде, чем откатился обратно за угол. Нет, не фраером был Сережа Прямой. Мозг его заработал четко и расчетливо. Он вломился в магазин и, перескочив через прилавок, рванулся к рабочему выходу во двор. Продавщица еще лишь раскрывала рот, что бы крикнуть, а он уже был снаружи, во дворе, и бежал к проходному подъезду. Проскочив темный вонючий коридор, он осторожно выглянул через чуть приоткрытую дверь. “Буханка” уже отъезжала, но он различил то, что и требовалось — лицо водителя, явно кавказское, второй рядом был в маске. Прямой зафиксировал в памяти номер, уже понимая, что это-то наверняка бесполезно. УАЗик, виляя задом, умчался в сторону площади “Победа”, а Прямой, ожидая худшего, подошел к дымящемуся “Бимеру”. Лобовое стекло побелело от трещин, разбегавшихся в стороны от пулевых отверстий, дверь была полуоткрыта и на улицу, касаясь асфальта, свисала рука Гриши Функа. Он был мертв, темная кровь заливала дорогу, и Прямой отметил, что как минимум две пули попали в голову. Профессионалы! Похоже, прав был Гриша — чехи! Он повернулся, и тут же заметил у стены, с раскинутыми вширь ногами неуклюже сидящего человека, похоже, мертвого, в черных джинсах и черной же расстегнутой до пупа рубахе. Шею убитого широким кольцом охватывала массивная золотая цепь, а голова была упакована в маску с прорезями. Рядом с убитым валялся АКМ. “А этого кто?” — успел подумать Прямой, прежде чем шагнул к трупу и потянул вверх край маски. Лицо было незнакомое и явно славянское. Но у Гриши не могло быть пушки. Никак! Гриша был не боевиком, скорее — доктором без практики, хотя и весьма авторитетным.
Собирались люди, и пора было по-тихому сваливать. “Откуда сразу столько народа?” — удивился Прямой, протискиваясь наружу сквозь все прибывавшую толпу.
— Да их человек десять было! — орал какой-то нетрезвый мужик в синей майке. — Я из окна видел, они разбежались, кто куда, и все шмоляли из пушек.
— Да не десять, не ври, — перебила его полная гражданка с большой продуктовой сумкой, — я напротив, у гастронома была и видела все, как было: человека два-три на двух машинах, иномарках. А из этой машины выскочил один и этого, что валяется, прибил, а сам убег. А те уехали...
С включенной сиреной подъехал милицейский УАЗик, и тут же два “жигуленка”; за ними РАФик бесполезной уже “скорой помощи”.
“Будет ментам работы с очевидцами, — размышлял Прямой, — долго придется концы мотать, ну, и хрен бы с ними...” Надо было забрать машину: на “мерине” — куда сподручней. Братву собирать надо... пробить ситуацию через своих в конторе... доставать от оружейника арсенал. Надо, надо... Голова шла кругом, и изрядно подкручивал ее злосчастный Павел Иванович, никак не желающий убираться в свое небытие, и все маячащий пред глазами. “Уйди, Паша, не до тебя! — взмолился Прямой. — Потом разберемся с тобой, потом”. Итак, чехи и кто-то с ними. Кто? Кто-то из наших? Из конторы?
Он уже поравнялся с гастрономом, в просторечии именуемом “Петух”, и перешел на другую сторону улицы к извечно стоящему здесь дощатому забору, за которым укрывались странные старинные палаты купцов Подзноевых. Странные, потому что реставрировались без видимых результатов, невесть сколько лет, возможно, что и с самого восемнадцатого века, когда по роковому стечению обстоятельств были выстроены рядом с другими палатами — именитого купца Поганкина. Наверное, из-за этой ошибки два столетия спустя все отпускаемые на реставрацию деньги уходили на более значимого соседа — Поганкина. Дома же Подзноева превратились в эдакий раритетный долгострой, укрытый от горожан глухим забором. Около этого-то именно забора Прямой замедлил и еще раз обернулся на место давешней трагедии, когда вдруг из-за угла его кто-то тихо окликнул:
— Эй, мил человек...

* * *

— Эй, мил человек! Подойди, будь ласков! — позвал его кто-то из-за угла и помахал рукой.
Прямой сделал несколько шагов и оказался лицом к лицу с весьма странным субъектом. Небольшенького роста в затертом треухе, распахнутой брезентовой плащ-палатке, открывающей полосатый двубортный пиджак и старинные, бутылочками, армейские галифе, упрятанные в съеженные гармошкой яловые сапоги — мужичок этот очень походил на гдовского партизана времен Великой Отечественной с фотографии в школьном музее, смотреть на которую Прямой очень любил в детстве. Но партизана особой цыганской бригады, — если таковая имела место быть, — поскольку мужичок этот был ни кто иной, как цыган лет шестидесяти, ко всему — обладающий отличным золотозубым ртом, что обнаружилось, когда он улыбнулся и повторил свою просьбу:
— Будь ласков, подойди, папа-Влада тебя хочет видеть. Очень просила. Подойди, мил человек, не обижай старого рома.
В другое время Прямой не задержался бы здесь и секунды. Может быть, он вообще не остановился бы рядом с подобной личностью. Но прежде он не встречался и с мертвым Глушковым... Поэтому теперь молча поплелся за странным цыганом. Они свернули за угол забора, и пошли по Музейному переулку, удаляясь от Некрасова. В заборе наконец обозначились железные ворота, одна створка которых была чуть отодвинута. Они вошли во двор, густо заросший репейниками и лопухами. В самой его середке средь диких порослей, на фоне угрюмых известняковых стен бывшего купеческого дома, восседала старая цыганка. Издали она напоминала ром-бабу на прилавке кондитерской, только была необыкновенно лоскутно-пестрой. Она густо дымила папироской и, похоже, раскладывала карты на стоящем подле нее пустом ящике. Цыган забежал вперед и, склонившись, что-то ей зашептал. Она слушала, не поднимая головы, и кивала. А потом, когда Прямой был уже в двух шагах, посмотрела на него широко открытыми черными глазами, с неестественно раскаченными в ширь зрачками, словно после солидной дозы атропина. На Прямого повеяло чем-то чужим и враждебным, но очень отдаленно, поэтому это и не вызвало никаких защитных рефлексов.
— Ну? — сказал он и наклонил голову, рассматривая карты и тасующие их коричневые руки цыганки, сплошь унизанные перстнями. “Болты, похоже, фуфло, — решил он, а пулемет ништяк”. Карты действительно выглядели очень странными: таких прежде он никогда не видел. На некоторых были изображены люди в красочных старинных костюмах, на других — целые группы людей и какие-то непонятные сцены.
— Интересуетесь? — хриплым низким голосом спросила цыганка. — Это самые старинные карты на свете и самые таинственные — в них все знание мира. Все! События всех времен! Вот и я! — цыганка указала на одну из карт, на которой была изображена сидящая женщина в тиаре, испускающей лунное сияние. На коленях у нее лежала книга, а в левой руке — ключ. Было что-то еще на заднем плане, но Прямой не сумел разобрать и только вновь повторил:
— Ну? Что надо?
— Грубые вы, — фыркнула цыганка, — может быть, я о важном хочу сказать, о женитьбе, например. Мы, цыгане, много чего знаем. Знаешь про нас?
Прямой не ответил, он сузил глаза и сделал вид, что собирается уходить. Но нет, он не ушел бы, не смог. Неизвестно по какой причине, но не ушел бы и все. Знала об этом и ворожея-цыганка, поэтому, не торопясь, продолжала:
— Некогда в Великой Александрии в храме Сераписа, бога плодородия, повелителя стихий и властителя мира мертвых, хранились необъятные тайные знания, веками собираемые со времен Манефона многочисленными жрецами. Но храм однажды был разрушен людьми, для которых знание ничего не значило. Спасти удалось немногое. Но и это, что уцелело, велико — это великая книга Тарот, которую мое племя, цыганское племя, носит по миру с тех пор. Мы не бродяги, и не безродные скитальцы, кем по невежеству считают нас варварские народы — мы несчастные потомки великого племени хранителей Знания, сберегшие свой древний язык, магические способности и несущие потомкам безценное сокровище Тарот. Вот шут, — цыганка указала на карту с фигурой в бубенчиках, в которой узнавался джокер. — Шут, для которого шутовство просто тень, потому что он олицетворяет собой всю вселенную. И весь этот мир есть Марди Грас — блеск божественных искр, разбросанных по одеянию шутов.
Цыганка хрипло рассмеялась, и Прямому показалось, что от нее-то как раз и посыпались те самые искры.
— Папесса, то есть я, — засипела она, — восприемница жриц Кибеллы и носительница их знаний. Я погадаю тебе и открою все. Хочешь?
Прямому отчего-то стало страшно, но он затискал это чувство поглубже вовнутрь и бодро сказал:
— Валяй, только базарь покороче, у меня времени в обрез.
Цыганка принялась быстро перекладывать карты с места на место, так что перед глазами у Прямого замелькали пестрые картинки: император, императрица, висельник, скелет, косящий головы, колесница и какой-то ужасный монстр с рогами, а цыганка Папесса все шевелила губами, пока на что-то рассердившись, не выдала вдруг длинную тираду на своем древнем наречии, тыча в карты унизанными перстнями пальцами. Она отбросила папироску и даже в сердцах плюнула на землю.
— Нет, так не годится, они мешают возрастать деревьям Сефирот. — проскрипела она. — Убирайтесь в свою преисподнюю!
— Кто мешает? — глухо спросил Прямой.
— Да мертвецы, — раздраженно ответила Папесса, — кто еще? Чего они к тебе увязались?
“Знает, она все знает!” — Прямой похолодел, сердце его тревожно застучало. Да что это сегодня...
— Павел Иванович... — промямлил он. — Павел Иванович. Это он!
— Что? — спросила Папесса и внимательно посмотрела на Прямого. — Павел, говоришь, Иванович? Едва ли... — она покачала головой, — я о тех, что встают из могил раньше оного трубного гласа, а им не положено...
— Так это и есть Павел Иванович, — прервал Прямой, — это он...
— Дался он тебе, — махнула рукой Папесса, — ладно, слушай...
“Нет, она все знает”, — запаниковал Прямой и до боли стиснул зубы. Ему и нечего не оставалось, как слушать бред цыганки, порой вовсе не имеющий смысла и от того, наверное, проникающий в сознание лишь фрагментарно.
— Ты им не верь, они хоть сраму не имут, но и правды не знают... — сипела цыганка, — ты все правильно делаешь, только зря хочешь им верить... компедиум вселенной... насчет женитьбы точно тебе скажу — будет... модус операнди... казенного дома никак тебе не миновать, если... все составляющие должны соединиться через творение... божественное и человеческое сознание соединяются в священном браке... “Какая чушь, — думал все время Прямой, — Павел Иванович, цыганка, ее бред — фуфло...”
— А о России ты как мыслишь? — спросила вдруг цыганка хоть о чем-то понятном. — Это ведь я о ней, это ей предстоит женитьба...
— Да не думаю я ничего, — безразлично сказал Прямой, — живу и все. Будет желание — свалю. Но пока мне и здесь ништяк. А ты... — он решил вдруг грубым напором завершить дело, — ты, старая, в натуре порожняк не гони и фуфло не толкай, говори дело, что про Павла Ивановича знаешь?
Старуха улыбнулась, сверкнув золотыми фиксами, и покачала головой:
— Ой-ой-ой, будет тебе болезный и дорога дальняя и пиковый интерес и известия нежданные, и дом казенный, но позиций не сдавай и сторублевками зря не кидайся — не дело это. Будь, кем был — спуска не давай и обид не прощай. Так-то. Скоро, может, и свидимся. А Иваныча твоего не знаю, много чего знаю, а его нет. Ступай, болезный, и ручку позолоти...
“Врет, карга старая, — окончательно уверился Прямой, — наплела с три короба, а правды не сказала...” Он кинул на ящик поверх непонятных разрисованных карт как раз сторублевку и, зло зыркнув глазами на цыгана, который все это время неподвижно стоял метрах в пяти поодаль, подался прочь, а Папесса закричала ему вслед:
— Брачная церемония уже началась. Россия пройдет путем нового творения и соединится с древней мудростью Сераписа. Не опоздай...
Но Прямой уже вышел за ворота. Тут будто кто-то встряхнул калейдоскоп, и узор в его голове мгновенно изменился: цыганка Папесса вместе цыганом-партизаном укатились в самую глубину сознания, и даже Павел Иванович перестал маячить, а сразу обрушились все разом проблемы — предъява Скока, гибель Гриши Функа, чехи, его забытый “Мерседес”...

* * *

Да, “Мерседес”... Пора было садиться на колеса и что-то предпринимать. На углу Некрасова и Музейного переулка Прямой посмотрел в сторону еще дымящегося Гришиного “Бимера”. Народа там не уменьшилось, но любопытных пооттеснили менты, ряды которых тоже пополнились. А “скорой” уже след простыл... Он отвернулся и быстро зашагал к бывшему Дому политпроса. На углу остановился и оглядел стоянку. На ней было три машины: пустая светло-серая “Волга”, его серебристый “мерин” и раздолбанный зеленый “каблук” с поднятым кверху капотом. Худощавый паренек в замызганной спецовке ходил кругами вокруг, помахивая разводным ключом. Зачем-то он то и дело постукивал по скатам, заглядывал под днище и пытался раскачивать кузов. Прямой насторожился и несколько минут рассматривал безтолкового юнца. Нет, этот поц и на драного кадета не потянет, решил он и медленным прогулочным шагом двинулся к “Мерседесу”. Паренек даже не посмотрел в его сторону, он, явно нервничая, низко склонился к мотору и сильно колотил невесть куда разводным ключом. Худосочная спина его покосилась и будто подмаргивала смешно дергающейся правой лопаткой. Прямой, протянув руку, отключил сигнализацию и центральный замок и хотел уже сесть, когда его вдруг окликнули:
— Дядь, помогите, — это паренек обернулся к нему юной чумазой, едва не плачущей физиономией, — бензопровод у меня, кажись, того, — отказал.
— Что? — скривился Прямой. — Как это отказал? Сломался? Потек?
— Да нет, того, отказал, — виновато улыбнулся паренек и обеими руками указал на двигатель, — посмотрите...
У Прямого как-то нехорошо екнуло сердце, по спине проскочила легкая дрожь. На понт берет? — мелькнула мысль, но юное лицо молодого шофера смотрелось таким доверчивым и беззащитным, что он махнул рукой:
— Ладно, показывай...
Он подошел и склонился рядом с чумазым пареньком.
— Вот! — тот указал на какую-то грязную масляную трубку. — Вот...
И это было последнее, что увидел Прямой, прежде чем в глазах у него вспыхнули тысячи искр, и все поплыло, закрутилось, закружилось...

* * *
Двумя часами раньше. Район Пскова Любятово

“Лей, ливень, не жалей...” — орал растекшийся в задымленном воздухе заведения искаженный голос. Казалось, над клубами сигаретного дыма завис сам неистовый певец и заклинает Небо послать живительной влаги. Но возможно, ему не хватало децибел или чего-то еще — в общем ничего не менялось, если не считать некоторого искривления пространственно-временного континуума, рождающее ломаную перспективу зала и искажение лиц всех присутствующих. Хотя, к последнему певец, возможно, не был причастен…
Заведение называлось “Ловушка для дяди Володи”. Но почему-то сразу при входе, в маленьком фойе, вместо неведомого дяди Володи, посетителей сандалил со стены безумный взгляд фасеточных глаз огромного таракана, да так, что самые слабые впадали в столбняк. Возможно, это был последний взгляд последнего реликтового таракана перед тем, как его уловили этой самой ловушкой, безжалостно разделали и подали клиентам в качестве какого-нибудь экзотического блюда: к примеру, как тушеные “Blattella germanica” под соусом “Ткемали”. Впрочем, клиенты тут бывали, как правило, тертые, их тараканом, даже самым реликтовым, не испугать.
И в этот день было как всегда. Небольшой зал кабинок на десять был заполнен на одну пятую, но персонал использовался “на полные сто”. В самом ближнем к барной стойке отсеке сидело человек восемь основательно пьяных мужчин и несколько разнузданных женщин. Дым, что называется, стоял коромыслом, хотя время было еще совсем детское: чуть больше двух пополудни. Мужики орали на разные голоса, женщины визжали, официанты сновали туда-сюда, а сверху по мозгам дубасил оторванный голос певца. Стол ломился от закусок и выпивки, но клиенты то и дело требовали все новые сациви, бастурму или хинкали с каурмой. На самом деле все грузинские мясные блюда жарились здесь на одной сковороде из одного же куска свинины (даже куриный сациви), приправлялись штатными приправами с ближайшего мини-рынка, но стоили и назывались по-разному. Однако, знатоков-гурманов тут не водилось. В добавок к дрянной местной водке стремуткинская свиная поджарка запросто сходила за тбилисское чахохбили из отборной говядины...
В самой дальней кабинке совершенно незаметно сидели два человека, перед которыми стояла одна лишь бутылка минералки да два опустевших стакана. Мужчины казались расслабленными и полностью погруженными в свои сугубые думы. Лишь опытный искушенный взгляд сумел бы определить в них профессионалов, причем не за праздным занятием, а на задании, но таковых рядом не наблюдалось… У одного из них чуть слышно засигналил пейджер. Он молниеносным движением достал его из кармана, взглянул на дисплей, после чего кивнул напарнику. Они молча встали и разошлись в стороны: один быстро скрылся за дверью ватерклозета, а второй твердым уверенным шагом проследовал в служебные помещения. Он миновал кухню и остановился у крытой белым пластиком дверью, на которой красовалась табличка с затейливой надписью, сплошь состоящей из завитушек: “Гендиректор”. Рука его, прежде чем постучать, на секунду застыла в воздухе. В это мгновение его лицо несколько деформировалось и приобрело черты нескрываемой тупости, свойственной многолетним работникам бумажных канцелярий, и, одновременно, беспрекословную строгость начальника этой же самой канцелярии. Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
— Парфенов из администрации, — скорее гавкнул, чем сказал он, — ваш новый куратор. Прошу уставные документы и прочее...
— Позвольте, — полный мужчина в кресле, по всем признакам директор, слегка привстал, — а где же Викентий Андреевич?
— Уволили за взятки, — строго сказал Парфенов. — Сейчас он взят под стражу и дает показания.
Директор бессильно рухнул в кресло и побледнел. Глаза его забегали из стороны в сторону. Он как будто пытался проникнуть взглядом сквозь толщу пространства и прочитать ту бумагу с показаниями Викентия Андреевича, о которой только что упомянул неожиданный визитер.
Между тем, Парфенов вольготно расположился в кресле напротив хозяина и вытянул в его сторону указательный палец:
— На вас много жалоб, господин Пуговкин.
— Пуговицын, — механически поправил тяжело дышащий директор.
— Это не меняет дела, — сказал Парфенов, — а дела ваши, отмечу — хреноваты. Уже прибыли сотрудники ГОВД, пожарники и санэпиднадзор. Тараканы у вас!
— Тараканы? — переспросил Пуговицын и достал из стола таблетки. — Тараканы? — переспросил еще раз и съел сразу пять штук, не запивая.
— Только давайте без ритуальных самоубийств и харакири, все равно откачаем, — раздраженно махнул рукой Парфенов и вдруг резко привстал: — У вас три минуты, на то, чтобы собрать весь свой персонал для беседы, здесь в кабинете. Возможно, на первый раз обойдемся просто предупреждением.
— Предупреждением? — с шумом выдохнул воздух Пуговицын и засуетился. — Ну, конечно! Сейчас, все устрою. Сей момент. Только клиенты в зале. Как же быть?
Он вопросительно посмотрел на собеседника.
— Это вы о выездной сессии филологов в вашем заведении? — спросил Парфенов, кивнув головой в сторону двери, и успокоил: — Они посидят пока сами, участковый за ними присмотрит. А вообще, на будущее, мой вам совет, — Парфенов пристально посмотрел в масляные глазки готового к всяческому сотрудничеству Пуговицына, — приглашайте лучше офтальмологов, или на худой конец, бедуинов — меньше будет хлопот.
— Ну конечно, конечно, всенепременно, — захихикал Пуговицын и убежал выполнять поручение.
Через три минуты зал покинули все официанты и бармен. Даже вышибала в фойе оставил свой пост. Его место тут же занял некто, подошедший с улицы в форме лейтенанта милиции. Между тем, в кабинке продолжали отдыхать, что называется, “по полной программе”. Кто-то разгоряченный, в расстегнутой до пупа черной рубахе, сновал по залу и нетвердым языком вопрошал:
— Эй, халдеи? Вы чего, заторчали? Я вам жуду подгоню, в натуре...
Он вывалился в фойе и уперся прямиком в грудь милиционера. Секунду он, покачиваясь, рассматривал его, ухватив себя за массивный золотой ошейник, потом отмахнул в его сторону кистью правой руки:
— Эта, мы не заказывали... то есть не вызывали.
Милиционер спокойно, но жестко, ухватил его под руку, повернул к двери ватерклозета и втолкнул внутрь, сказав на прощание:
— Вам сюда, гражданин, освежитесь.
После этого он сделал вызов с мобильника, и в вестибюль с улицы безшумно проникло несколько фигур в камуфляжных комбинезонах с короткоствольными “бизонами”. Они рассредоточились, став почти незаметными. По крайней мере, когда из зала в фойе выпал еще какой-то браток, то заметил он только милиционера и развязно поинтересовался:
— Эй, свисток, Витя Скок тут не пробегал?
— Да пробрало его, в сортире он, — махнул рукой милиционер, — вы бы проверили, может плохо ему?
— Щас, начальник, — браток приложил руку к бритому черепу, — мигом оформлю.
Он, смачно рыгнув, скрылся в туалете. В то же мгновение одна из камуфляжных фигур скользнула в зал, и оттуда беззвучно полыхнуло раздирающим глаза светом. Через мгновение все спецназовцы были в зале и упаковывали в наручники подгулявшую братву в совокупности с женским полом. С начала операции прошло секунд двадцать, а через минуту все было уже закончено. Последними вынесли два обмякших тела из ватерклозета. Заведение опустело. Человек в милицейской форме прошелся по залу, заглядывая в кабинки. У загаженной останками пиршества остановился, поднял с пола несколько тарелок, поправил стулья, затем кинул на скатерть пять мятых стодолларовых купюр. Еще раз все осмотрев, он направился в служебные помещения и постучал в кабинет директора. Выглянул Парфенов.
— Товарищ Парфенов, — доложил лейтенант, — все проверили, тараканов вроде как нет! Прикажите заканчивать?
— Да, проверку завершить и всем свернуться, — приказал Парфенов.
Он обернулся к тревожно молчащим работникам заведения:
— Все, — сказал он и строго оглядел присутствующих, — повезло вам на этот раз, пронесло. Но это не последняя наша встреча! Вам ясно, господин Пуговкин?
— Пуговицын, — механически поправил директор и тут же закивал: — Да, да! Конечно. Вся ясно. Вы приходите, всегда будем рады вас принять по высшему разряду.
— Не нравится мне ваша живопырка, — с пренебрежением сказал Парфенов, — кухня у вас дрянная, стены никудышные. В общем, все дрянь! Безвкусица и дешевка! Да и тараканы у вас!
— Но ведь нет тараканов? — удивился директор.
— Да есть! Есть! — махнул рукой Парфенов и вышел...
Через тридцать секунд микроавтобус УАЗик-“буханка” и три легковых автомобиля дружно покинули стоянку перед фартовым заведением “Ловушка для дяди Володи” и умчались в сторону города. Процессию замыкали два дорогих японских джипа-амфибии с питерскими номерами.

Глава 2. Дом без мезонина

Спрашивали его также воины: а нам что
делать? И сказал им: никого не обижайте,
не клевещите, и довольствуйтесь
своим жалованьем
(Евангелие от Луки, глава 3, стих 14).

Он плывет в глубину и темная масса воды безжалостно давит на барабанные перепонки. В голове разливается звон. Мрак сгущается, и сверток в полуметре под ним едва виден. Но рука уже почти коснулась его, уже почти ухватила скользкий полиэтилен… Нет… Еще одна попытка, на этот раз удачная, и вот он, усиленно работая ногами, поднимается вверх, чувствуя, что воздуха нет, что легкие сдаются, требуя вздоха... Но уже близко: из тугой водной толщи он стрелой вылетает к небу и жадно глотает воздух. Потом плывет к берегу и тянет за собой сверток. На траве, отдышавшись, раскручивает проволоку и начинает разворачивать... Сердце сжимается от страха... последний край отогнут: перед ним кровавые куски человеческой плоти и среди них... голова Павла Ивановича Глушкова. Она улыбается и говорит: “Нет, не умеешь ты, Сережа, делать дела. Как что-то посерьезней тебе поручишь, обязательно напортачишь! Нет, пора тебя учить!” Кровавая куча начинает шевелиться, и оттуда медленно выползает рука. Она живо шевелит всей пятерней, с золотым болтом на безымянном пальце, тянется к нему и пытается ухватить. Нет, это даже и не рука, это только ее фрагмент, завершающийся грузным предплечьем... Но от того еще более мерзко и страшно. Он отодвигается, пытается встать, но не может: сил совсем нет. Рука же ползет, хватает его и тянет, тянет... А голова Павла Ивановича Глушкова при этом мерзко смеется...
Он просыпается... Ах, это, слава Богу, всего лишь сон... Он ведь еще маленький, совсем маленький мальчик. Ему десять лет. Он в своей комнате, на своей кровати. Входит папа и от порога уже начинает строго отчитывать: “Зачем ты опять якшался с этой шпаной? У них отец и старший брат из тюрем не выходят! Твой отец — парторг крупного завода, у него репутация. Знаешь ты, что такое партийная репутация?” Сергей знает и может повторить слово в слово все, что сейчас скажет папа: про репутацию, про уважение, про партийный авторитет... про спецпаек, про икру и крабов из горкомовского буфета. Знает, но молчит, а отец грозит ему пальцем: “Я отправлю тебя в спецшколу, отдам в интернат, я откажусь от тебя, но не позволю тебе марать мою партийную честь”. Сергей боязливо сжимается под одеялом. Ему не хочется ни в спецшколу, ни в интернат. Ему уже сказано и объяснено, что там с ним будут делать... Он начинает хныкать, а отец требует, чтобы он встал, чтобы он собирал вещи. “Сейчас, ты поедешь, сейчас!” — кричит отец. “Папочка, прости. Я больше не буду!” — он падает перед отцом на колени. “Нет, — кричит отец, — нет, на этот раз я доведу дело до конца, партийная совесть мне дороже!” Отец хватает его за шиворот и тянет по полу, как тряпку, а он кричит: “Нет, папочка, нет!” Но отец, видно, действительно желает довести дело до завершения. Он открывает входную дверь и вышвыривает его прочь. “Папа! — кричит он. — Папа! — и катится вниз по лестнице — Папа!” — и просыпается...
Он просыпается, и на этот раз он уже не маленький мальчик Сережа — он Сергей Григорьевич Прямков, по кличке Прямой, мужчина тридцати двух лет, русский, разведенный, судимый... Он помнит, кто он... но вот что с ним и где он находится — это пока вопрос. Он пробует пошевелиться, но не может: похоже, что примотан чем-то к кровати. В голове шум, а во рту привкус какого-то лекарства. “Где я? В дурдоме?..” Темно. Нет, не в глазах — это просто темно: может быть ночь, а может быть, в комнате нет окон, или они наглухо закрыты. “Слава Богу, есть о чем подумать. Что это? Я молюсь? Начнешь тут молиться, когда покойники наяву приходить станут...” Вот теперь пошло, теперь он, действительно, начал вспоминать. Сначала мертвого Глушкова в парке, потом Гришу Функа, тоже мертвого: но от первого — жуть, а второго — просто жалко... Парнишку шофера, будь он неладен... “Фраернулся я, ох, фраернулся...”
Он не спал, просто лежал и ждал. Что-то должно ведь быть дальше? Он уже понял, что в комнате не один: кто-то противно сопел и ворочался в углу. А темнота давила, она, как густой кисель набивалась в горло, мешала дышать. Страшно хотелось выплюнуть ее, но никак...
И все-таки он задремал, потому что неожиданно увидел тонкие полоски света, обозначающие контуры нескольких завешенных чем-то окон, а это значит, что прежде была ночь, а теперь утро... И сразу отлегло от сердца — хоть что-то стало яснее...
Через два часа он знал уже немного побольше. Чуть-чуть больше, но количество вопросов от этого почему-то только увеличилось. Итак, что ему известно наверняка? Он захвачен некими людьми для неких целей. Захвачен профессионально. Но это не менты. Иначе, почему он здесь, в какой-то старой избе, а не в изоляторе? И не бандитами, тем более чехами, — скорее военными... Нет, вероятно, это какая-то спецслужба: ФСБ, АБВГД, в конце концов, — сейчас только ленивый не имеет своей спецслужбы...
Два часа назад его поднял с кровати какой-то огромный мужик метра под два ростом. Он, Прямой — метр восемьдесят пять и девяносто два килограмма — в руках этого бугая был просто, как сноп соломы: мужик отцепил его от кровати, повертел, поставил на пол и жизнеутверждающе сказал:
— Пойдем, Сергей Григорьевич, на двор делать пи-пи. Только не шали, могу нечаянно члены повредить!
При этом он приковал наручниками правую руку Прямого к своей левой лапе.
— Где я? — просипел слабым голосом Прямой.
— Ну уж, все тебе сразу — вынь да положь! Потерпи чуток. Лады? — добродушно отрезал мужик.
Прямой про себя окрестил его Кабаном: больно тот был необъятен, толстошей и щетинист — кабан и все тут, разве что не агрессивен. И даже после того, как Кабан отрекомендовался, Прямой оставил за ним прежнюю кличку.
— Зови меня просто “сержант”, — сказал тот, когда они вернулись обратно, — ты, я знаю, Сергей Григорьевич, а я, стало быть — сержант. Лады?
— Лады, — пробубнил Прямой, и пошутил, — только, в натуре, поскромничал, начальник, наверняка, старший сержант, а?
Кабан неожиданно дернул Прямого за прикованную правую руку, и тот ощутил исходившую от “сержанта” чудовищную кабанью мощь. “А ведь не соврал насчет “члены повредить”, — отметил для себя Прямой, — ох, не соврал”.
“Итак, Кабан, и еще двое во дворе с “Кипарисами” в руках, мол, знай наших, — делал Прямой мысленные зарубки на память. — Должно быть, есть и еще. Ну, залетел, в натуре! Один Кабан стоит троих. Но, с другой стороны, пока еще рано делать выводы. Поживем — увидим...”
В доме Кабан пристегнул его браслетами к ручке привинченного к полу деревянного кресла, а сам занялся хозяйственными делами. Потешным было это зрелище: наблюдать за тем, как суетился он у кухонного стола, как дергался в его огромной лапе маленький кухонный ножик, как напряженно дрожали под ним половицы, и при всем этом слышать добродушное мурлыканье какого-то мотивчика.
Впрочем, обед вышел у Кабана неплохим. Они откушали, причем Прямой делал это одной рукой, так как Кабан наотрез отказался его отстегнуть. Не положено — и все!
— А тот матросик, — полюбопытствовал Прямой, — что меня ухайдакал, он тоже сержант, или как?
— А ты сам у него и спроси, когда увидишь. Только особо с ним не шути. Не любит он, можно и нарваться.
— От этого подростка? — удивился Прямой. — Ему ж не боле семнадцати.
— Короче, — рассердился Кабан, — сам у него все и расспрашивай, а мне не положено. Лады?
Разговор после обеда что-то никак не клеился, они замолчали, и Прямой рассматривал свое вынужденное пристанище. Дом был в одну комнату квадратов на тридцать с печью посередине. На восточную и западную стороны выходило по одному окну, а на южную — два. Сейчас окна были открыты для света, но все равно глаз дальше легких голубеньких занавесок, кокетливо скрывавших все, что вовне, не мог ничего разглядеть. У противоположной от него стены стоял длинный кухонный стол, около которого давеча вертелся Кабан; над ним самодельные полки с посудой, а справа, в углу, большая икона Святителя Николая, в покрытом копотью и пылью киоте. Ближе к его креслу — большой обеденный стол и несколько стульев. По стенам три кровати: его, кабанья и незанятая, застеленная зеленым покрывалом. На стенах лохматились и пузырились грязные, в многолетних подтеках, неопределенного цвета, обои. И лишь печь совершенно не вписывалась в здешний неказистый интерьер. Была она выложена красивыми объемными керамическими блоками с орнаментами; на одну ее сторону выходила плита, на другую камин и небольшая лежанка; над каминной полкой высилось резное керамическое панно. Нет, совсем она здесь не вязалась, словно поставлена была по щучьему веленью, каким-то Емелей, лишенным наималейшего вкуса. Кабан, видно, догадавшись о чем думает пленник, спросил:
— Что, нравится?
— О чем вы, господин сержант?
— Да о печке, вестимо, что тут еще может нравиться?
— Ну, ничего себе бабенка.
— Моя работа, — Кабан простодушно улыбнулся, — от начала и до конца. Прежнюю я разобрал — от нее все равно прока никакого, дым один — и соорудил эту. Прими к сведению, все сделано из старого кирпича, глины и цемента, потом покрашено краской, особым, конечно же, образом.
— Ништяк, сержант, адресок оставь на будущее.
— Шутник ты, — махнул рукой Кабан, но было заметно, что похвала пришлась ему впору.
— А ты не родственник тому самому печнику? — полюбопытствовал Прямой.
— Какому самому?
— Ну, тому — другу великого вождя. Помнишь: “Ленин и печник”?
— Ай, да ну тебя...
— Слушай, сержант, — продолжал ерничать Прямой, пытаясь узнать что-то еще, — а зачем светомаскировка? Бомбят?
Но Кабана было не разговорить.
— Не без этого, — ответил он коротко, — поживешь-увидишь.
Прямой прожил около часа и увидел, как в комнату вошел среднего роста худощавый светловолосый мужчина лет сорока пяти. Он отряхнул невидимую пылинку с бежевого джемпера и поздоровался:
— Здравствуйте, Сергей Григорьевич.
Прямой демонстративно кивнул Кабану, мол, что молчишь, здороваются с тобой?
— Сергей Григорьевич, — светловолосый придвинул стул и уселся напротив, — давайте будем серьезней. Я ваш новый следователь, Генрих Семенович, будем знакомы.
— А старый как же? — нашелся Прямой, — Съехал? Жаль, такой был мужчина, настоящий полковник.
— Приятно иметь с вами дело, — Генрих Семенович улыбнулся, — другие, признаться, в вашей ситуации выглядели более бледными.
— Все ништяк, — так же широко улябнулся Прямой, — другие может и не гнили столько же по СИЗО. Я вашего брата повидал.
— Об этом, Сергей Григорьевич, мы еще поговорим, — вежливо прервал его следователь, — а сейчас расскажите вот что. Что произошло с вашей головой?
— Что? — удивился Прямой, тут же вспомнив, что с этого же вопроса начал покойный Гриша Функ. Он и ответить попытался так же: — Да покрасил — и дело с концом.
— Вы, уважаемый Сергей Григорьевич, — следователь продолжал мило улыбался, — выражаясь вашим языком, “не гоните порожняк”.
Он достал блокнот и, указывая на покрытую каракулями страницу, сказал:
— Вот, пожалуйста, вчера, двенадцатого июня, в четырнадцать двадцать три, вы, будучи нормальным шатеном, поставили свой автомобиль марки “Мерседес 230” на площадке у дома номер двадцать шесть по улице Советской и прошли в здание переговорного пункта, где сделали четыре звонка. Тексты разговоров прилагаются. Затем проследовали в Детский парк, в сторону туалетов, не доходя, повернули и остановились у летней эстрады. Потом присели на скамейку... нет, простите — на каменную ступень. И сидели... Тут у нас маленький пробельчик вышел: неполадки с аппаратурой...
— Так что было дальше? — заволновался Прямой, — Ну присел я, а дальше?
— Вам виднее, Сергей Григорьевич. Это ж вы присели? — резонно возразил следователь.
— Да не помню я, плохо мне стало... Потом подошел Павел Иванович...
— Кто? — резко выкрикнул следователь. — Этого явно не значилось в его блокнотике. — Еще раз: кто подошел, какой Павел Иванович?
— Ну, Глушков, естественно, кто ж еще?
— Не путайте следствие, не было никакого Павла Ивановича. Или это, по-вашему, пацана так звали?
— Какого пацана? — теперь удивился Прямой.
— Ну, которому вы отдали зажигалку и сигареты?
— А, так я их сам отдал? А я думал, что потерял. Этого не помню! Вот ведь лопухнулся — пять тысяч баксов!
— Пять тысяч?
— Да зажигалка столько стоит, спецзаказ.
— Зажигалку мы вернем, — следователь подмигнул открывшему было рот Прямому, — вернем, если конечно будете сотрудничать со следствием. Итак, продолжим. Вы просидели пять минут, добровольно отдали мальчишке свои курительные принадлежности, потом встали и пошли к зданию Мэрии. Но вот загвоздка: в это момент камера зафиксировала вас уже с белой головой! Понимаете суть проблемы? За пять минут до того вы пришли и сели на скамейку, фу ты, на ступень, нормальным шатеном. У нас отказала видеокамера, что ж, бывает и такое. Но вы через каких-то паршивых пять минут встали уже совершенно седым. Вот это уже трудно объяснить! Или я не прав? Кстати, ваши волосы отправили на анализ. Нормальная седина — никакой краски! Вы стали седым, Сергей Григорьевич. Что же случилось за эти минуты?
— Я не помню, — устало ответил Прямой, — плохо мне было, привиделось невесть что...
— Ладно, оставим это пока. Вы знаете гражданина Герасимова Николая Кузьмича? Кличка — Хирург, он же Айболит?
— Да, мы с ним чалились на нарах в Крестах. Вам это лучше меня известно.
— Не путайте следствие, Сергей Григорьевич, отвечайте на вопросы. — тут следователь повернулся и спросил у Кабана: — Вы успеваете записывать, сержант?
— Ну да, — пропыхтел тот, — да и диктофон крутит.
— Ваше дело — писать! — строго одернул следователь и продолжил допрос: — Итак?
— Знал.
— Когда вы его видели в последний раз?
— Тогда и видел, когда в одной хате сидели. Потом у него суд был. Потом этап, зона...
— Это мы знаем. Скажите, вы получали от Герасимова какие-либо документы, пакеты, кейсы и так далее?
— Где, в хате? Так нас же там шмонали ежедневно. А на воле я его не видел, он ведь сразу на зону ушел и сейчас там чалится.
— Три дня назад гражданин Герасимов Николай Кузьмич убит в местах лишения свободы во время возникших среди заключенных массовых беспорядках. Могу добавить от себя, — следователь внимательно посмотрел в глаза Прямому, — он убит заточкой в сердце. Весьма профессионально, и не похоже это на случайную смерть в общей суматохе. И потом, вы же знаете — это был серьезный мужчина, способный за себя постоять, не боров какой-нибудь, и подколоть его вот так какой-нибудь фраерок явно не смог бы. Так что повторяю еще раз: получали ли вы что-нибудь прямо или косвенно, через вторые руки, от гражданина Герасимова?
Генрих Семенович достал сигареты, протянул Прямому. Оба закурили.
— Нет, — помотал белой своей головушкой Прямой, — ничего не получал, ни прямо, ни криво. Так и запишите!
— Запишем. А ведь те, кто охотятся на вас, думают иначе, и если достанут, будут разговаривать в ином тоне. В каком — соображайте сами. Вспомните гражданина Функа.
— Я думал, они нас обоих грохнуть хотели, но подвернулся один Гриша. Я же видел все. А того мужика в маске — кто уложил? Гриша не мог. Я не успел, а жаль. Хотя и волыны не было...
— Вы действительно не могли, — Генрих Семенович устало улыбнулся, — Тут у нас все было на контроле. И Григорий Функ в него не стрелял, потому как, по-видимому, был убит первыми же выстрелами. А вот вас, Сергей Григорьевич, вас никто убивать и не собирался, я вас уверяю. Если бы у них была цель вас уничтожить, вы бы теперь не сидели со мной рядом. Это я вам как профессионал говорю. Вы нужны им для беседы, а нападение на улице Советской было грубой демонстрацией силы, что бы не пришлось потом вам долго объяснять, что к чему. Вы нужны им живым.
— Чехам? Да на кой я им сдался? — Прямой задумался, потом с силой провел ладонью по лицу и зло сверкнул глазами на следователя: — Сволочи вы! На контроле, значит, все у вас было? Фиксировали, значит, на пленку, как Гришу Функа чехи завалили? И еще бы десяток-другой завалили — а вы тоже на пленку? Менты позорные...
— Вы думаете, что это чеченцы? — заинтересовался следователь, последние выпады Прямого он откровенно проигнорировал.
А Прямой с минуту молчал, пуская дым в потолок, потом сказал:
— Да видел я, видел кавказца за рулем УАЗа.
— А, тогда ясно, — Генрих Семенович затушил окурок и встал, — вы видели лишь то, что вам хотели показать. Ясно?
— Да ничего мне не ясно! — вскипел вдруг Прямой, — Где я нахожусь? На каком основании задержан? Кто вы такие? И вообще, без “доктора” дальше разговаривать отказываюсь! Все!
— Да не смешите вы меня, Сергей Григорьевич, — следователь говорил ровно, с легкой улыбкой, — Мы — серьезная организация, беседы через адвоката у нас не практикуются. И чем меньше вы будете о нас знать, тем больше у вас шансов вернуться на волю. А находитесь вы... скажем, в доме без мезонина. Почти как у классика… Так и расскажете потом корешам.
Кстати, об основании для вашего задержания. Двенадцатого мая около четырнадцати ноль-ноль в пивном баре “Бавария” вы нанесли тяжкие телесные повреждения двум несовершеннолетним гражданам: Байбакову Олегу и Петрову Александру: первому — открытую черепно-мозговую травму, повлекшую, по-видимому, серьезную утрату здоровья; второй также доставлен в больницу с сотрясением мозга. Так что судите сами об основаниях: при вашей биографии их минимум лет на пять-семь строгого режима. В общем, советую подумать. Если что-нибудь вспомните — гарантирую, что про “Баварию” никто никогда вслух ничего не скажет. Вот так! До встречи.
Следователь вышел, а Прямой принялся усердно переваривать полученную информацию. Итак, Айболит на Луне, Гриша Функ там же. Его самого отлавливают чехи и настроены они, видно, серьезно... Еще что-то не давало ему покоя, что-то не вписывалось в общую картину событий. “Фу ты, ну конечно! Они, похоже, упустили не только Глушкова, они и цыганку Папессу не просекли. Не мог иначе следак о ней ни единым словом не обмолвиться, ни как не мог. Значит, не знал! Вот те на! Вот тебе и спецы!”
— А ты помоги следствию, братишка, — подсказал из своего угла Кабан, — легче будет.
— Ну-ну, — пробурчал Прямой, — обойдусь без фраеров сопливых.
Вечером Кабан притащил маленький телевизор. (“Вот тебе и режим!” — с удивлением отметил Прямой). Они смотрели информационную программу по НТВ. С экрана вещал солидный телеведущий.
— Веришь? — скривился Кабан. — Я в детстве так кисель любил, только бы его и пил, а теперь не могу. Тошнит!
— А зачем смотришь его, если не любишь? — поинтересовался Прямой, — переключись на другой канал и — амба.
— У меня чисто профессиональный интерес. Надо иной раз уметь соврать с таким лицом. Профессионал! Вроде фамилия подходящая и говорит без акцента, но ведь не наш, паразит. Враг! Национальный герой Америки! Ему пенсион от Конгресса давно обеспечен, если успеет удрать, конечно.
— Ты что, к аттестации готовишься на очередное звание? — поинтересовался Прямой.
— Не твое дело! — отчего-то обиделся Кабан и выключил телевизор.
Они легли. Кабан повесил светомаскировку и включил маленький ночничок. Прямой оставался прикованным к кровати, но к такому своему положению он уже начал привыкать.
— Послушай, сержант, — спросил он Кабана, — а ты к мертвецам как относишься?
— Я, слава Богу, к мертвецам пока не отношусь, — раздраженно ответил тот.
— Я не в том смысле, — усмехнулся Прямой, — Например, если ночью к тебе придет и встанет возле кровати, что будешь делать? На допрос потянешь?
— Может и потяну. Не знаю еще, не доводилось пока встречать. А что это тебя так мучит? Что, приходят? Видно много у тебя блох за шкурой. В церковь зайди, Сергей Григорьевич.
— А ты как думаешь, поможет? — поинтересовался Прямой.
— Думаю да, — замялся Кабан, — но это не простой вопрос. Свечи поставить, к иконам приложиться, в ящик кое-чего положить — это все делают, как же нам, русским, иначе? Но этого маловато будет, чтобы помогло. Надо и еще кое-что. Предки наши хорошо это знали, по крайней мере, мои. Православными они были. А мы теперь кто? Мы все невесть кто! “Кисель” и ему подобные брызжут слюной. Не нравятся им наше исконное, православное. Подавай им чужое, заморское: пусть плодятся сектанты, как черви грызут тело России. Чем хуже, тем лучше.
— Да ты, братан, политик, а не сержант. Патриот! Хвалю. Мы, кстати, тоже — это без фуфла. И в храм ходим, и свечи ставим, и русскими себя считаем. Отпеваем своих. Знаешь храм Александра Невского? Вот там и отпеваем. На могилах иконы делаем, не скупимся. Кресты носим. Есть у тебя крест, Сержант?
— Есть. Не такой, как у вашей братии, по наследству перешел. А про свое “рыжево” можешь не хвастать, оно на полочке в кухне. Потом получишь. Но зачем тебе так много золота?
— Для уважения.
— То-то. Все у вас показуха. Настоящего-то и нет ничего. И похороны ваши, с кавалькадами “Мерседесов”, и монументы гранитные. Видел я настоящих ребят. Никто им не ставил монументов. Просто так безвестно сгинули, без высоких слов, без рисовки. Не просто, конечно — за Родину. Кто-то может быть и не поверит, что это еще возможно — Родину свою так любить. Не за деньги, а за то, что Родина! Смешно? Но есть! Хотя… где тебе знать...
Кабан отвернулся к стенке и засопел.
— А тебе, умник-сержант, известно, что с мертвыми в земле происходит? — спросил вдруг рассердившийся Прямой. Отчего-то обидели его последние слова сержанта. Он с минуту ждал ответа, но Кабан все молчал, и Прямой продолжил зловещим шепотом: — Они начинают дуться и пухнуть, наполняясь тухлой гнилью; и чем больше тело, тем, естественно, сильнее они пухнут и дуются. Говорят, год-полтора мертвяк может вот так дуться, а потом, пух-х-х, — Прямой свернул губы трубочкой и выпустил воздух, — потом он лопается, как гнилой пузырь, и начинает течь. У тебя большое тело, сержант. То-то от тебя хлобыстнет! Как из бочки!..



* * *

Ночью он вдруг проснулся от шума голосов: в комнате негромко разговаривали несколько человек. Он пошевелился и с удивлением обнаружил, что рука свободна: кто-то незаметно освободил его от браслетов. Стараясь не шуметь, он повернул голову. За столом, рядом с Кабаном, сидели трое незнакомцев: спиной к нему широкоплечий мужчина в странной, будто из металлических пластин, одежде; рядом, с левой стороны стола — еще один с длинными русыми волосами и бородой по грудь, одетый в такой же металлический панцирь и длинную, до пола, рубаху. А через стол, лицом к его кровати — седобородый старец, похожий видом на монаха. На столе горела то ли маленькая лампадка, то ли свеча, и в ее слабом колеблющемся свете лица беседующих выглядели как-то странно, как в плохого качества видеофильме, так что определенно никого невозможно было рассмотреть. Даже Кабан скорее угадывался, чем был виден, и тоже, кстати, в какой-то странной, не обычной своей одежде. Все приумолкли, говорил старец, тихо, но вразумительно и весомо:
— И сказал преподобный князю: “Подобает ти, господине, пещися о врученном от Бога христоименитом стаде. Иди противу безбожных, и с Божией помощию ты победиши”. И дал ему преподобный пособников из своих монахов, инока Пересвета и инока Родиона. — При этих словах старец почему-то кивнул на двух, сидящих рядом с Кабаном, мужчин и те чуть заметно кивнули в ответ. А старец продолжал: — Победил Великий княже... Победил брат Пересвет могучего Темир-мурзу, победил брат Родион и Господь упокоил их в селениях праведных Своих...
— А что здесь? — сказал вдруг сидящий спиной. — Отовсюду страх, отовсюду боязнь, подозрение, опасность и печаль. Нет истины, нет верности. Умалишася истина от сынов человеческих. Воистину — весь мир во зле лежит!
— Воистину! — поддержал русобородый. — Чего искать в мире сем доброго? Суета суетствий и всяческая суета. Побежим, идеже есть всех веселящихся жилище. К Тебе, Господи, возведох очи мои, Живущему на небеси...
Прямой перестал понимать, о чем идет речь. Тем временем старец, явно обращаясь к Кабану, сказал:
— И ты, брате Романе, напитайся благим примером от сродника своего, также прежде человека мирскаго— Романа боярина. Имей же Господа в сердце и во устах, и Господь исправит пути твои и даст ти ум идти право и зрети истину. Приими благословение, брате...
Кабан встал, подперев потолок, и Прямой отметил, что одет он, действительно, странно: в длинную, до колен рубаху, широкие штаны, заправленные в коротенькие желтые сапожки с острыми носами. Но самое удивительное: Кабан был при окладистой русой бороде — такую растить месяца два-три, не меньше. Он повернулся к старцу и, склонив голову, сложил огромные свои ладони ковшом, а старец перекрестил его, пригнул к себе за богатырские плечи и поцеловал в лоб. Тут Прямой отметил еще одну странность: комната была наполнена каким-то совсем необычным золотым светом, явно не от свечи, и, тем более, не от ночника. Ему пришлось повернуть голову назад, чтобы разглядеть, что странный свет исходит от висящей в углу иконы Николая Чудотворца. Теперь икона стала золотой и сияла, как маленькое солнышко, испуская необыкновенные лучи. Что-то во всем этом было не так. “Это сон? — вдруг догадался Прямой. Сон?” Он попробовал встряхнуться, чтобы проснуться, но вместо этого заметил, что все четверо мужчин внимательно смотрят на него, а старец при этом крестит его и что-то шепчет.
— Да ну вас! — закричал Прямой и замахал руками, а потом, и вправду, пробудился...

* * *

Когда он проснулся, комнату заливал свет. Снятая светомаскировка была аккуратно уложена на пол, а Кабан отсутствовал. Вокруг ничего не переменилось: тот же стол, стулья и все та же пыль и копоть на старой иконе... “Странные, однако, здесь снятся сны”, — подумал Прямой и увидел входящего в комнату Кабана. Не выбритое по обыкновению лицо, тяжелая поступь, цивильная одежка — никакой связи с давешним сном. “И спрашивать нечего!” — отогнал дурную мысль Прямой и попросил о самом насущном:
— Мне надо в сортир.
— Лады, — миролюбиво ответил Кабан.
После обычной процедуры с браслетами, они вышли во двор. Солнце едва вылезло из-за лесной кромки, но уже вспучилось, будто примерилось сразу прыгнуть в зенит. Растерянное бледно-голубое небо явно не знало, чем прикрыться от надвигающейся жары: во всю небесную глубину не наблюдалось ни единого облачка. Да и ветра совсем не ощущалось. Быть жаре! Но пока еще веяло прохладой, и можно было вздохнуть последнюю по-рассветную свежесть, увы, уже ускользающую из пор земли вверх незаметными прозрачными струйками.
Прямой потянулся во всю свою ширь, хрустнув затекшими за ночь суставами, мог бы и еще шире, но металлический браслет, будь он неладен, приковывал к пышущей утробным жаром Кабаньей туше. “Все равно хорошо. Хо-ро-шо!” Он огляделся. С крыльца открывался чистый прямоугольник двора квадратов на двести, слева ограниченный двумя сараями, с покосившейся кабинкой туалета меж ними, а справа и во фронт — дощатым двухметровым забором с тремя рядами колючей проволоки по верху. Прозрачные створки ворот — перекрещенные той же “колючкой” прямоугольники из бруса — были закрыты, и за ними просматривалась дорога, поле и лес. По правую руку от крыльца — шатровая поленница березовых дровишек, подле нее скамейка, а на ней два все тех же вчерашних мужика с “кипарисами”. Они покуривали и равнодушно глядели на пленника. А у самого крыльца их, улыбаясь, поджидал водитель знакомого “каблучка”. Его юное, чисто умытое, лицо лучилось смехом:
— Здравствуйте, Сергей Григорьевич, как вам у нас?
— Да кисловато у вас, братан, — попытался сделать строгое лицо Прямой. Он хотел разозлиться, но почему-то это никак не выходило, и рот его, того и гляди, готов был растянуться в глупой ухмылке. Он стиснул зубы, но глазами все равно невольно улыбнулся и пошутил: — С какого возраста в вашу кодлу принимают? После семилетки? Или надо школу рабочей молодежи окончить?
— У нас, Сергей Григорьевич, — наставительно ответил юноша, — все согласно устава и правил внутреннего распорядка. Нарушений — ни-ни!
— Ну что, Охотник, — спросил Кабан у парнишки, — в сортир-то его можно или так пускай?
— Нехай идет. Кто портки ему стирать будет?
“Дела! — подивился Прямой. — Значит юный Охотник тут важная фигура? Ну ладно, будет время — и с ним потолкуем”.
Отстегнутый от Кабана, он зашел в ветхую уборную, в которой, однако же, было идеально чисто. “Работают здешние шныри!” — отметил он с удовлетворением. Он не торопился, да и Кабану за дверью спешить было некуда. Вдруг явственно донесся шум приближающегося автомобиля.
— Эй, быстро наружу! — зашипел в дверь Кабан.
— Нет, пусть уж теперь сидит, — запретил Охотник, — заметить могут, близко уже.
Прямой приник к щели в стене и увидел, что к воротам подкатил ментовский желто-канареечный УАЗик. Охотник уже выходил на встречу, а только что сидевшие на скамейке парни с “кипарисами” словно растворились во дворе. Однако взамен появился некто новый в военной форме — фуражке с зеленым околышком, погонами прапорщика и штатной кобурой на портупее. Он лениво маячил за спиной у Охотника, а тот что-то спокойно объяснял двум, подошедшим к воротам рослым ментам. У самой машины стояло еще двое с укороченными АКМ-ами. Серьезная, однако, команда. Двое у ворот настойчиво пытались войти, но Охотник незыблемо стоял у них на пути: он был спокоен, вежлив и непреклонен. Менты потолкались еще пару минут, помахали руками и убрались, обдав Охотника сизым вонючим выхлопным дымком УАЗика.
Кабан тут же вломился в сортир, выдернул Прямого наружу и защелкнул замок браслета.
— Вот ведь оказия, — ворчал он, — и откуда здесь менты? Не должно их тут быть.
— Чего кипешуешься? — спросил Прямой. — Это ж ваши смежники, товарищи по оружию?
— Всяко бывает... — начал Кабан, но одернулся, — Тебе-то что, твое дело арестантское. Лады?
Они наскоро позавтракали, запив сухие печенюшки стаканом растворимого кофе. Кабан был серьезен, собран и молчалив. Он что-то выискивал во всех углах комнаты и складывал в большую пятнистую сумку-трансформер. Занавески были откинуты, и Прямой видел, что во дворе тоже суматоха, и в ней задействованы все знакомые персонажи, включая прапорщика плюс еще двое-трое незнакомых людей в камуфляже. Откуда-то, наверное, из дальнего сарая, был выкачен знакомый обшарпанный “каблучок”, и в него сообща закидывали какое-то оборудование, сумки, узлы, свертки. Руководил всем Охотник. “Да, он тут, действительно, шишка!” — еще раз подивился Прямой. Опять донесся шум мотора и вскоре появился черный джип — “Чероки” с тонированными стеклами. Ворота для него тут же открыли. С водительского места выскочил следователь Генрих Семенович и о чем-то заспорил с Охотником. “Нет, — отметил Прямой, — есть все-таки и над нашим юнцом начальники”. Генрих Семенович отдал несколько коротких команд, так что все забегали еще быстрее, а сам вскочил на крыльцо. Через секунду он уже был в комнате и, поздоровавшись, сделал несколько нервных кругов вокруг пленника, потом махнул Кабану, чтобы тот вышел.
— Ладно, — сказал он присев напротив Прямого, — ситуация меняется и, надо отметить, не в лучшую сторону. У нас экстренная эвакуация.
— Это у вас, — раздраженно поправил Прямой, — у меня все по-старому. И с чего кипеж? Ну, были какие-то менты — да и хрен бы с ними. Задергали вас на спецподготовках. В натуре, рамсы попутали!
— У нас, у нас, — торопился Генрих Семенович, пропустив, кажется, всю тираду Прямого мимо ушей, — а у вас — даже более, чем у прочих. Теперь вы тут главная фигура. Времени совсем нет, поэтому открою карты. Я знаю, Сергей Григорьевич, что у вас есть черный атташе-кейс, который вы получили примерно полгода назад от некоего доверенного лица Герасимова Николая Кузьмича. Я не буду вас спрашивать, что находится в этом аташе-кейсе, думаю, что вы этого тоже не знаете. Но это, поверьте, и лучше. Мне пока не известно, где вы его схоронили. Дня через два-три узнал бы, но возможно — их у меня и не будет.
В двух словах о том, что все же вам знать необходимо. Айболит в последнее перед арестом время был вовлечен в крутую финансово-политическую аферу, связанную с Северным Кавказом. Наверное, и не рад был, что влез, хотя теперь ему уже все равно. Так вот, все здесь в одной куче — финансовые потоки, лоббирование в парламенте, прессинг общественного мнения через масс-медиа, оружие, война компроматов. Участников много, но у всех, кроме отсутствия совести, есть еще нечто общее — взаимная ненависть. Все участники этой игры ненавидят друг друга и готовы в любую минуту сожрать.
Компроматы готовят все на всех, но стоят они по-разному. Иного могут просто пожурить, за то, что он подонок, убийца и предатель, а иного же и наказать, сильно наказать или, по крайней мере, лишить возможностей жить в свое удовольствие. К Айболиту попали, возможно, даже что и случайно, опасные компроматы на очень влиятельных людей из Москвы — это люди бизнеса, люди масс-медиа и люди государственной власти. Айболит сплавил их вам на хранение, понимая, что это похуже, чем бомба. А вы — его должничок, и далеки от всех этих грязных игр, так сказать — правильный провинциальный бандит. Одно могу сказать — теперь кое-что изменилось, и вы тоже в игре. Противник у нас сейчас очень серьезный. Те ваши неприятности в Крестах, от которых вас отмазал Айболит — это детский лепет. Где его авторитет? Пшик: заточка в сердце — и нет Айболита. Против нас же напирает машина...
— Но ведь вы — спецслужба, — удивился Прямой. — Кто может на вас наезжать?
— Да, мы часть этого механизма, — устало пояснил Генрих Семенович, — смею вас уверить — не худшая часть. Но только в структуре ФСБ действуют тринадцать подразделений: и Департамент контрразведки, и Департамент по борьбе с терроризмом, и Управление по разработке ОПГ, ну, и прочие. Это огромная машина, в которой крутятся до сотни тысяч только штатных сотрудников, она стучит, работает, и ее, знаете ли, можно даже использовать втемную, что бы задавить человека, который кому-то неугоден.
— Так значит, вас свои же менты и мочат? — криво усмехнулся Прямой. — У нас хоть понятия, а у вас? Бардак!
— Все сложнее, и, одновременно, проще. С одной стороны, некоторый каннибализм неизбежен — он есть часть саморегуляции системы; с другой стороны, есть отдельные элементы, которые, номинально являясь ее частью, уже фактически таковыми перестали быть, так как давно перестроились на самоудовлетворение. Раньше это называлось весьма просто — предательство. Но теперь у предательства есть много личин — гласность, демократия, свобода слова, плюрализм и так далее. Под такую сурдинку можно продать, что угодно... Опять же, есть пирамида власти. Это сотни и тысячи нитей, которые выползают из всех управленческих коридоров, коридорчиков и тупиков, перемешиваются в огромный сумбурный клубок, безобразно шевелящийся, трясущий полномочиями, во все вмешивающийся и отдающий приказы... Но об этом не сейчас. Сейчас запоминайте номер телефона, по которому в экстренном случае вам следует позвонить. Вам нужно обязательно передать этот кейс тому, кто вам ответит. Обязательно! Иначе его все равно найдут, с большой кровью, но найдут, и вам после этого, поверьте, никак не удастся остаться в живых.
Генрих Семенович назвал номер, потом повторил и Прямой кивнул, подтверждая, что запомнил.
— И еще, Сергей Григорьевич, — следователь вытащил из кармана какую-то фотографию и держал ее пока обратной стороной кверху, — это, может быть, и не относится к делу, но позвольте удовлетворить любопытство. Вы, конечно, знаете этого человека?
Он перевернул снимок, и Прямому мило улыбнулся Павел Иванович Глушков.
— Знаете?..
Ответа, в общем-то, и не требовалось. Достаточно было взглянуть на побелевшего вдруг лицом Прямого, на его широко раскрытые глаза, которые, возможно, видели сейчас нечто большее, чем просто мужчину на фотографии...
— Итак, Павел Иванович Глушков, по некоторым данным пропавший без вести три года назад. Удачно, надо сказать, пропавший: только развернулся человек, взял под себя большую часть братвы, наладил бизнес, контакты, и на тебе — уехал в неизвестном направлении. Но, с другой стороны, кто-то якобы где-то его видел, и это отмечено в уголовном деле. На Канарах или Ямайке? Не помните? Да уж, срок большой — три года. Поделюсь с вами тем, что знаю я: его видели позавчера двенадцатого мая в четырнадцать часов пятьдесят две минуты. Он двигался по детскому парку в северо-западном направлении и был замечен вторым сектором наблюдения. Так что там насчет вашей встречи с Павлом Ивановичем? Вы же сами сказали...
— Нет, — прохрипел Прямой, схватившись за горло. Ему было сейчас плохо, по-настоящему — почти как там, в парке. — Не может быть... нет...
— А почему? — живо воскликнул Генрих Семенович. — Нет, никто ведь вас за язык не тянул называть его имя. Вы назвали, я кое-что проверил и вот: интересная получилась петрушка.
— Кто? — хрипел Прямой. — Кто его видел?
— У вас дрожат руки, Сергей Григорьевич, — удивленно заметил Генрих Семенович, — Что с вами?
— Кто-о?
— Вам нужна фамилия? Так я не могу назвать. Впрочем, и к делу подшить мне особенно нечего. Открою вам тайну, Сергей Григорьевич: опять подвела нас техника, агент-то его видел, а на видеопленке — пшик, пустое место! Но я верю агенту, и вам верю — когда двое что-то видят — это серьезно! И в то же время, удивительное дело, я и чутью своему верю: не мог такой человек, как Павел Иванович Глушков, исчезнуть так просто, кроме как в подземное царство Аида. Нюх у меня, Сергей Григорьевич — это профессиональное! Вот и раздваиваюсь я. Не знаю, чему верить? Не разъясните ли ситуацию?
Генрих Семенович внимательно посмотрел на Прямого и грустно резюмировал:
— Не разъясните. А жаль... Он хлопнул себя по коленям и встал. В это время в комнату вошел Охотник.
— Вроде, все готово, — доложил он и кивнул в сторону Прямого: — Что с ним?
— С ним все нормально, можешь не обращать на него внимания, докладывай. Да, выдай ему “скат” пятой степени защиты. Безопасность свидетеля — прежде всего.
Охотник молчал и с опаской смотрел на Прямого, но Генрих Семенович поторопил:
— Давай, давай, говори. А ему не до нас, у него, похоже, стресс.
— Все готово, запускаем вариант “В”
— Нет, — оборвал Генрих Семенович, — “С”, только “С”, если и на него осталось время.
— “С”? — Охотник заметно помрачнел. — Но почему?
— Да потому что у нас час-полтора времени, голубок. Хоть ты и Охотник, но ни хрена ты не сечешь в оперативной обстановке. Через тридцать минут, как только перетрут все что надо с Москвой, они начнут операцию. Ну, еще столько же будут разбираться с заградительной полосой, делать коридоры, занимать позиции. Итак, максимум через полтора часа они предстанут пред твои светлы очи. Я не знаю, какие они будут применять средства, но если у них широкие полномочия, то сам понимаешь... Поэтому, я через час с командой отбываю на машинах, а вы с фигурантом по варианту “С” уже через сорок пять минут. Ясно?
— Так точно! — вытянулся Охотник.
— Все, сынок, прощай и не поминай лихом, — Генрих Семенович потянулся, обнял его и троекратно поцеловал.
— Прощайте, товарищ полковник, — Охотник щелкнул каблуками и бегом выскочил из комнаты.
Последнее Прямой все-таки услышал. “Полковник, — отпечаталось у него в памяти, — полковник...”

* * *
Тридцатью минутами ранее.
Район прилегающей лесополосы

Издали и поляна, и лес выглядели совершенно пустынными. Молчаливо застыли березки, прикрываясь от жары зелеными зонтиками листьев. Ветра совсем не было, но сосны все равно шелестели колючими ветками, рассеивая в воздухе душистые хвойные ароматы, а рядом в полевом разнотравье так же мирно трещали кузнечики, словно подтверждая: “В лесу все в порядке”. Все так и было бы, если бы изредка меж деревьев не мелькали какие-то тени, двигавшиеся совершенно бесшумно, но с явной целеустремленностью. Камуфляжные комбинезоны делали их обладателей практически незаметными, и только специалист смог бы определить истинный смысл происходящего: в боевой порядок разворачивалось спецподразделение. Только специалист мог бы оценить уровень его экипировки и вооружения: бронешлемы, девятикилограммовые наружные бронежилеты шестого класса защиты, причем с дополнительными комплектующими, автоматы “Абакан” с подствольниками и лазерными дальномерами. Они выходили на рубеж атаки, цель которой лежала на северо-востоке через лесополосу примерно в километре. Этой целью был одинокий деревянный дом с хозпостройками, обнесенный глухим двухметровым забором. А чуть дальше за поляной в березняке стояло несколько легковых автомобилей, микроавтобус и желто-канареечный милицейский УАЗик.
— Как и ожидалось, они нас не впустили, — докладывал высокий капитан милиции полному седому господину в мятой гражданской паре, — вышел какой-то хмырь, предъявил удостоверение ФАПСИ, дескать, объект совершенно-секретный без права доступа, ну, и прочее. Посоветовал убираться и забыть про дорогу.
— Так, — полный утер со лба пот белоснежным платочком, — естественно вас они просекли и теперь должны начать суетиться. Будут вывозить фигуранта. Блокируйте дорогу и приготовьте подразделение к штурму объекта.
— Бойцы на рубеже, — доложил некто стоящий рядом в камуфляже без знаков различия. — Сейчас задействованы саперы. Только что к объекту проследовал черный джип “Чероки”.
— Так, — еще раз кивнул полный господин, бесспорно возглавлявший здешнюю компанию, — препятствий никому не чините, —на объект пускай проезжают.
— Остается дырка со стороны болота, — доложил помощник в камуфляже, — там возможен только контроль с воздуха. Два борта ждут команды.
— Знаю. Пусть ждут команды, — сказал полный, — там все равно не пройти, торфяник горит. Борты поднимем после начала операции. Что там со связью? — он кивнул в сторону микроавтобуса.
— Связь есть.
— Добро, — махнул рукой главный, — дайте связь с центром.
Он подошел к микроавтобусу и скрылся в салоне...

* * *

Через сорок пять минут полковник смотрел в окно, в спину трем удаляющимся фигурам, раздутым от экипировки и огромных рюкзаков. “С ними все будет нормально, все будет тип-топ, они лучшие мои люди, — успокаивал он себя, но все равно сердце тревожно щемило: слишком многое было поставлено на карту. — Как все переменилось! Лет десять прошло, а как будто в другом мире живем. Словно проказой нас поразило: повсюду взяточники, воры, предатели. И теперь вот судьба стольких людей зависит от какого-то рядового бандита. Хотя, возможно, он и не совсем пропащий, есть в нем что-то такое…”
Видел он, Сергей Иванович Кузьмин, российский офицер, ныне полковник ФСБ (Генрих Семенович — это, конечно же, легенда, очередной оперативный псевдоним), на своем веку всякую мразь, такую, что хуже плесени, рукой прикасаться противно. А ведь приходилось общаться с ними, скрывать чувство омерзения и приятно улыбаться в ответ. Такая работа! Но сейчас что-то подсказывало полковнику, какое-то самое глубинное профессиональное чутье, что не ошибается он в Прямкове, что отлетит все наносное и раскроется в нем скрытое доселе человеческое…
“Пора…”, — полковник встряхнулся, избавляясь от ненужных сейчас мыслей, и быстро вышел во двор. У двух автомобилей стояли все, кто остался: пятеро упакованных в камуфляжные комбезы и прапорщик. Команда. Его команда! Полковник медленно обвел всех взглядом и, едва заметно улыбнувшись, сказал:
— Выражаю всем благодарность. Если уцелеете, получите отпуска и премии. Хватит и в море искупаться, и родных гостинцем порадовать. Обещаю.
— Служим России, — нестройно гаркнули мужики.
— Действуем так, — полковник словно бы не заметил этой неловкости, — Защиту по периметру отключаем: оборонять нам теперь нечего. Силин со мною в машине, он все-таки прапорщик, — при этих словах все заулыбались, а сам Силин смущенно потупился. — В “каблуке” Иголкин и Валуев. Трое остаются здесь и ждут команды, если таковая поступит. Теперь на случай нештатной ситуации, а она, увы, наиболее вероятна. Сомневаюсь я, что нас захотят отсюда свободно выпустить. В таком случае, каждый действует по обстоятельствам. Не первый год замужем, — полковник еще раз обвел всех взглядом, а потом перекрестил: — Ну, с Богом!
Первым со двора выехал новенький джип “Чероки”, ему в хвост пристроился обшарпанный “каблучок”. Три пары глаз смотрели им в след сквозь перечеркнутые колючкой створки ворот. И читалась в этих глазах тревога, все равно читалась, несмотря на застывшие, словно окаменевшие лица …
“Как-то все пройдет теперь?” — Кузьмин попытался хоть немного расслабиться, откинувшись на кожаное комфортабельное сиденье. Он смотрел на обычную российскую дорогу, ничем не примечательную, не хуже и не лучше сотен ей подобных, но чувствовал себя крайне неуютно. В Чечне было проще — там враг если и рядился в личину друга, то были средства распознать, разобраться. И не только в Чечне. В каждой московской, питерской, казанской клоаке, где приходилось иметь дело с накипью, с нагаром, с человеческим отродьем — везде было понятней и проще. А сейчас их встретят свои — люди из соседних коридоров, из кабинетов за стеной. “Кто они? — задавался он вопросом. — Друзья? Враги?”
Дорога вильнула в сторону, и Силин, слегка притормозив, вопросительно взглянул на полковника. Впереди, метрах в сорока, дорогу перекрывал ментовский желто-канареечный УАЗик. Перед ним стоял рослый милиционер с поднятым полосатым жезлом.
— Машина все та же, — доложил Силин, — и мент тот, что был у нас. Что будем делать?
— Что делать? — полковник прищурился, он опять был собран и готов ко всему, — Тормозни, конечно, и будь начеку. Думаю, дурить-то не будут?
Пока джип на нейтралке прокручивал колесами последние метры, из УАЗика вышли еще два мента с автоматами. Боковым зрением полковник заметил подозрительное шевеление в траве по бокам от дороги. Так, мелочь конечно — будто пошаливает легкий ветерок. Но только вот не было никакого ветерка. Джип остановился, и Силин, выжав сцепление, врубил первую скорость — на всякий случай. Милиционер уже стучал жезлом по двери водителя. Силин опустил стекло, и мент, вскинув руку к фуражке и скороговоркой представившись капитаном таким-то, попросил выйти из машины. Кузьмин, перегнувшись через сиденье водителя, предъявил удостоверение полковника ФАПСИ и специальный пропуск. Но капитан извинился и повторил свою просьбу, тогда как двое других, маячивших перед лобовым стеклом, будто невзначай, повернули в их сторону стволы автоматов. Полковник вышел. Позади, как раз на извилине дороги замер обшарпанный “каблучок”: ребята выжидали, и вокруг них по разнотравью также интенсивно гулял “ветер”.
— Извините, товарищ полковник, — подступился капитан, — вас просят подойти ваши коллеги, тут недалеко, к штабной машине. Для вас сообщение из Москвы.
— Моя связь при мне, — ответил Кузьмин и похлопал себя по карману, где лежал “мобильник”.
— Что-то важное, — пожал плечами инспектор, — да и все равно — проезд пока здесь закрыт. Впереди проводят взрывные работы. Так что, — так или иначе, — придется ждать.
“Какая чушь!” — хотел ответить полковник, но сдержался и вместо этого спросил:
— Куда идти?
— Да недалеко, я же объясняю, — капитан махнул головой в сторону кустов и двинулся первым вперед.
“Разберемся!” — думал полковник, шагая следом за милиционером. В голове прокручивались возможные варианты развития событий: “Ну, не в войну же с ними играть? Не стрелять же с обеих рук? Что? В худшем случае отторкают мордой в грязь и срочным порядком пошлют в Таджикистан или еще куда —разве мест мало? К этому не привыкать. Но главное — фигуранта отстояли. Его уж они хрен найдут! Тут уж дудки! Тут уж ваши поганые деньги ничем не помогут…”
Стыдно признаться: он, боевой офицер, боялся денег. Он боялся, что однажды те, кто рядом, не устоят перед соблазном и уйдут, предадут, продадут… Как часто это случалось у него на глазах! Но те, кто рядом, его команда — только не они! Будь неладны все эти деньги! Нет, на этот раз он все рассчитал, и его люди не подведут. Дело доведут до конца: есть кому — не все же до конца продались? А он? Что ж, выплывет, как и прежде выплывал…
Они подошли к черной “Волге”. Чуть дальше стояло еще несколько автомобилей и микроавтобус. Прежде, двое в камуфляже остановили полковника и, обыскав, забрали именной пистолет. А возле микроавтобуса “Мерседес” их ожидал полный седой господин в помятой гражданской паре. Он улыбнулся и шутливо распахнул объятия:
— Рад вас видеть, любезный Сергей Иванович!
— Затрудняюсь ответить вам тем же, господин Силуянов, — полковник лишь сухо кивнул. Да, он не ошибся: человек из Конторы, Силуянов, ходил по тем же этажам и кабинетам. А “господином” его называли потому, что подходило это ему: не “товарищ” и даже не “полковник”, а именно — “господин Силуянов”.
— Не хочется вас огорчать, Сергей Иванович, — сказал Силуянов, утирая платком потный лоб, — но поступил приказ из Центра о прекращении существания вашей группы. Она расформирована, и все ее члены после переподготовки получат новые назначения. Вы же, как только передадите мне полномочия и, главное, вашего фигуранта, отправитесь в Центр. Там уж решат, как быть с вами.
— Почему вы? — спросил Кузьмин, но собственно он знал почему: господин Силуянов был как раз из тех, кто отнюдь не боялся денег, совсем наоборот. — Почему вы? У меня есть свое начальство.
— Вот с вашим начальством вы и разберетесь в Центре, — развел руками Силуянов. — Кстати, оно уже вовсе и не начальство. Но это так, к слову. Подтверждения моих полномочий в салоне автобуса. Сейчас зайдем, и вы убедитесь. А потом обстоятельно мне расскажите, что и как…
— Что и как? — переспросил Кузьмин, испытывая жуткое отвращение, будто бы разговаривает с каким-нибудь Чикотиллой..
— Да, — добавил, тяжело переводя дыхание Силуянов — донимала его жара, — Можете позвонить своему начальству. Что бы ускорить дело.
Они вошли внутрь микроавтобуса… Следующие полчаса принесли много разочарований и без того уставшему от них Кузьмину. Он ознакомился с директивами из Центра относительно полномочий Силуянова. Ничего не скажешь! Можно только еще раз подивиться глубине коррозии их системы. По набираемым Кузьминым телефонным номерам никто не ответил, даже оперативный дежурный — это казалось невероятным… Но, опять— ничего не скажешь!
— Вы знаете, господин Кузьмин, — рассуждал между тем Силуянов, — я давно наблюдаю за вами, и пришел к выводу, что вы не вполне здоровы. И вы и ваши люди… Где только вы их насобирали? Будет работы с ними нашим кадровикам. Вы простите меня за такую категоричность. Вы все словно еще из Афгана или там… из Чечни вашей, — где вы там ползаете? — не вернулись, словно бы еще в окружение моджахедов. Полно вам, Сергей Иванович, окончилась война. Теперь мир, работа. Да, у нас просто работа. Иногда опасная, иногда неприятная, но работа. Мы работаем и строим свою жизнь. Проявляем терпение друг к другу, уважение, наконец. Иногда оказываем взаимные услуги. Это нормально, Сергей Иванович. Это жизнь. Это творческое созидание.
— Много вы насозидали? — устало спросил Кузьмин и потер виски. — Квартиру на Старом Арбате, домик в Испании, что еще? Ну, счет, наверное, в укромном уголке, где не сразу станут искать? Так? Или еще что-то?
— Отсталый вы человек, — Силуянов улыбнулся недоброй улыбкой, — Даже если и так, что тут плохого? Мы профессионалы. Наша работа дорогого стоит. Если у государства временно нет сил, чтобы оплатить нам наш труд, мы должны помочь и ему, и себе. Ведь так, уважаемый Сергей Иванович?
— Действительно, временно нет сил, чтобы вымести всякую дрянь. Да вас гнать надо и судить. Тоже мне, профессионал! Кстати, покровителей-заказчиков ваших тоже нельзя без ответа оставить.
— Фу ты, фу ты! — оборвал Силуянов. — Кто вас уполномочил чистить ряды? Правды вам захотелось? Да ни хрена у вас не получится, правдоискатель вы долбаный. Вы на кого замахнулись? Они-то как раз и есть государство! Вы что же думаете: эдакую мощь одолеть? Да вы, как я вижу, неисправимый романтик…
— Не мощь я хочу одолеть, а немощь и мразь, — твердо сказал Кузьмин. — Лжете вы! Не может мразь быть государством. Иначе бы не было его. Но оно есть, и оно — Россия!
— А не пошел бы ты… — ругнулся Силуянов. Его былое добродушие совершенно испарилось. — Я так понимаю, что вы не хотите сотрудничать? Не хотите, наконец, выполнять приказ? Так? Вы отдаете себе отчет? Вы — офицер, разведчик, наконец?
— Да, — согласился Кузьмин. — Да, офицер, да разведчик, и, думаю, не из самых плохих. Но я не слышал ни слова от своего непосредственного командира. Ваши бумаги хороши, но они только бумаги. Отложим нашу беседу на потом. В Центре…
— Жаль, — перебил Силуянов, и лицо его на мгновение исказилось гримасой ненависти. — Жаль, что вы повели себя так неразумно. Но мы и без вас завершим дело. Неужели вы сомневаетесь?
— Как знать, как знать, — Кузьмин казался совершенно спокойным. Он привык исходить из реальности. Сейчас его переиграли, но это закономерно: слишком неравны силы. Но ведь в тактической игре его команда оказалась быстрее… Фигурант у них, и документы, можно надеяться, будут тоже. Из окна микроавтобуса он видел, как его людей посадили в легковушки и куда-то отправили. Сейчас и его увезут. Потом начнут поиски по квадратам по полной программе. Только тут их ждут некоторые неожиданности…
Но почему-то его все время не оставляло чувство тревоги. Чего-то не договаривает Силуянов. Что же? Кузьмин взглянул на бывшего коллегу, в его беспокойные маленькие глазки. И тут же пришло понимание: ни куда он не поедет; а если да, то, по крайней мере, недалеко… И Силуянов понял, понял что раскрыт, понял что финал, который готовил он для Кузьмина, для того уже более не секрет, и сам от того испугался.
— Ну что уж там? Ладно, — по-бабьи засуетился он и спрятал глаза, — отправлю вас в Центр и — баста. Пусть разбираются. Сейчас капитан проводит до вертолета. Эй, капитан? — голос его звучал несколько истерично, а Кузьмин не отпускал взглядом его лицо и все смотрел и смотрел, словно пытаясь измерить глубину пропасти, в которую угодил этот благополучный жизнелюб, господин Силуянов. Насколько же она глубока?
У открытой двери микроавтобуса появился капитан. Кузьмин отметил, что зрачки его глаз неестественно расширены, как бывает после солидной дозы наркотиков. Удивляться было нечему: такой помощник логично завершал образ хозяина. “А ведь это и есть исполнитель”, — догадался Кузьмин. Мелькнула страшная мысль, насчет ребят, что может быть и их тоже… Но нет! Их незачем. Их еще и к делу приставят, если будет у них желание. Их — нет; только его. Только он помеха, потому как знает чересчур много. Мелькали еще какие-то сумбурные мысли о том, чтобы вырваться, бежать, договориться же, наконец. Но трезвый расчет взял верх: убежать невозможно, а договариваться нельзя, следовательно…
Он вышел из микроавтобуса и посмотрел на небо. Это хорошо, что он уйдет именно так. Возможно, это и есть исполнение его мечты: чтобы рядом солнце и облака, чтобы лес, чтобы запах хвои наполнил легкие, и остался внутри не выдохнутым навечно, до самого трубного гласа. Как приятно: запах хвои… А еще хотелось, чтобы кто-то узнал, как и где именно он ушел. Ведь он не сдался? Да? Боже, какое мальчишество. Кузьмин шел впереди, в направлении, указанном капитаном (“к вертолету его”, — напоследок крикнул Силуянов, махнув несколько раз рукой на кусты), и чувствовал себя сущим мальчишкой, который, играя в войну, угодил в плен к врагам, но не сдался и с гордостью идет на расстрел, украдкой вытирая слезу от переполняющих его чувств собственного геройства.
Все понарошку и только слезы из глаз настоящие. Теперь же все было по-настоящему, только не было слез. Их просто не могло быть у человека, прожившего его жизнь. Неожиданно рядом с собой, вокруг себя он услышал звуки музыки…

* * *

Ему показалось, что в лесу тихо играет музыка: что-то знакомое и до боли родное. Впечатление было настолько живое, что он напряг слух, пытаясь окончательно узнать, вспомнить эту мелодию. Почему-то вдруг это показалось важным. Он замедлил шаг, и шедший сзади капитан слегка подтолкнул его в спину. Нет! Он сделал еще несколько шагов, прежде чем убедился: нет, все-таки это обман, еще один, вероятно, последний в его жизни. Это всего лишь голос леса, всего лишь шепот листвы… Он посмотрел вверх и увидел, что два листка, крупных и, вопреки здравому смыслу, совсем желтых — в начале-то лета! — медленно летят вниз. Они кружатся, будто танцуют друг с другом, под ту причудившуюся ему давеча волшебную мелодию, и, о Боже, как они похожи на его офицерские погоны — те первые золотые, с двумя маленькими золотыми же звездочками…
Полковник не услышал выстрела. Его вообще никто не услышал, разве что затаившийся средь ветвей уставший от долгого пения дрозд. Но и того не испугал этот негромкий сухой щелчок, будто кто-то совсем нетяжелый неосторожно ступил на валежник. Полковник ничего не услышал, просто день для него вдруг померк, и исчезли деревья. Только золотой листок маленьким солнышком среди полной тьмы все еще светил… и звал к себе, потому что был светом в конце туннеля…

Глава 3. Три медведя

Друг не познается в счастье,
и враг не скроется в несчастье
(Книга Премудрости Иисуса,
сына Сираха, глава 12, стих 8).

“Раз, два, три... семнадцать, восемнадцать... двадцать два... — он считал шаги, но то и дело сбивался и начинал заново: — Раз, два, три...” Уже около часа они шли через болото, по какой-то ведомой лишь его провожатому, Кабану тайной тропе: иногда по зыбко колышущимся под ногами мхам, иногда по колено или даже по пояс в воде.
Несло дымком. Вроде как где-то горело, но огня было не видно. Когда выступали, Охотник любезно предупредил: “Неверный шаг — и найдут только в следующем тысячелетии, если конечно повезет тамошним археологам”. Прямой где-то читал, что трупы в трясине не разлагаются столетиями, но это совсем не радовало… Два раза над ними пролетал вертолет. Перед выходом, в краткой инструкции, Кабан дал Прямому несколько ценных указаний на предмет поведения в подобных ситуациях. Все, в общем-то, сводилось к одному: делай как, я. Пришлось подчиниться — выбора не было В первый раз они погружались в черную, покрытую ряской, вонючую воду, после чего идти стало вдвое труднее — набрякшие жижей одежда и амуниция удвоили свой вес; а на нем был еще бронежилет, не тяжелый, но сковывавший движения, плюс двухпудовый рюкзак за плечами. Да еще и эта злосчастная жара...
Во второй раз отделались меньшей кровью: просто завалились в кусты багульника. Но здесь поджидала другая неприятность: легкий запах лекарства, до сих пор лишь слегка раздражавший обоняние, сгустился и мгновенной головной болью ворвался внутрь. Нет уж, воистину, сегодня с самого начала кто-то явно хотел его доконать...
Итак, они вышли втроем: он, всегдашний его страж Кабан и юный Охотник.
— Браслеты нам ни к чему, — продублировал предупреждение Охотника Кабан, — торфяники там бездонные, а тропу знаю только я, без меня через пять минут тебе крышка. А как дойдем до места, там посмотрим, как будем общаться. Лады?
— Не пошел бы ты…? — зло процедил Прямой. Ему выше крыши надоели эти игрушки в войну. Все это было похоже на бред — похищение, атташе-кейс, допросы, теперь этот бег с препятствиями через болото...
А атташе-кейс действительно был. Был. Его передал Прямому некий питерский нотариус, когда Айболит уже был на зоне...

* * *
Шестью месяцами раньше. Псков

Ему чудом удалось выбраться из Крестов, и дальше он пошел по делу свидетелем. Адвокат съел не меньше десяти “штук зеленых”, но съел их не зря! Прямой отбыл домой в Псков и отрывался дней семь по полной программе: кабаки, гостиницы, квартиры — все мелькало и крутилось вокруг... Но на исходе этой безумной недели рано утром в люксовом номере отеля “Рижский”, где отдыхал он с местной мадам, заявился некий немолодой лысоватый субъект. Был он довольно скользкий на вид и, возможно, на ощупь — только совсем не хотелось это проверять. Глазки его так и бегали по сторонам, никак не желая смотреть в глаза собеседнику, а манера речи была до того тягомотной, что Прямой сразу испытал сильнейшее желание плюнуть визитеру на лысину и вышвырнуть прочь. Если бы не малява от Айболита, он наверняка так бы и сделал. Но, увы, пришлось слушать Борисыча, как рекомендовал его в маляве Айболит, по словам которого выходило, что надежнее этого самого Борисыча и нет-то никого. Может быть, оно было и так, но Борисыч (или нотариус, как он сам о себе пояснил) загибал такой долгий и непонятный базар, что терпеть его стоило большого труда.
— Вы, конечно, понимаете, — говорил Борисыч, — всю конфиденциальность этого визита, и, как человек весьма искушенный, должны правильно осознать и сделать соответствующие выводы, что характерная особенность момента требует соблюдения некоторых условий и, так сказать, строгой негласности. Поэтому гораздо удобнее было бы создать условия, при которых возникла бы возможность исключительно конфиденциальной беседы...
Он говорил еще минуты три, прежде чем Прямой наконец понял, что требуется удалить из номера посторонних.
— Да что б тебя, — ругнулся он, — сказал бы сразу: “гони шмару”, а то какие-то “условия, особенности момента...”
Через минуту они остались одни, и Борисыч вручил Прямому тот самый атташе-кейс.
— Здесь некоторые деловые бумаги Николая Кузьмича, которые важно сохранить до его возвращения, — пояснил Борисыч и отомкнул замочки. — Давайте посмотрим, чтобы в дальнейшем у вас не было никаких искушений на этот счет, а то вдруг вам однажды придут ложные соображения насчет того, что там могут иметь место находиться некие валютные или иные денежные средства или тому подобные ценные вещи.
В кейсе, действительно, были лишь папки с какими-то бумагами, и несколько дискет — ничего интересного.
— Вот так, — сказал Борисыч, закрыв замочки и немного над ними поколдовав, — эти документы представляют важность только для Николая Кузьмича, поэтому вы должны отдавать отчет, что никому другому читать их не следует. А без этих ключиков, кстати, чемоданчик открыть-то и невозможно, вернее открыть, наверное, можно, но вот содержимое при этом окажется уничтожено. И не спрашивайте как — это секрет фирмы-изготовителя. Поэтому проникнитесь важностью момента и не забывайте, чем вы обязаны добрейшему Николаю Кузьмичу, а он, в свой черед, обещает урегулировать вопрос насчет сроков возвращения вашего долга к обоюдному удовольствию и...
— Короче, я понял, — не выдержал Прямой (он и сейчас еще продолжал догуливать деньги Айболита, правда оставались уже сущие крохи, а возвращать ведь надо сполна), — положу эту вещь в хорошее место, где никто никогда искать не будет. А читать — какой базар? На хрена мне вообще это читать?
— Вот-вот! — радостно потер друг о дружку ладошками Борисыч. — Это самое важное. Подальше, и в такое место, где не будут искать, — это вы правильно решили, прониклись моментом, так сказать. Только нужно предусмотреть промежуточный вариант. Вдруг, не дай Бог, конечно, с вами что-то произойдет, а Николаю Кузьмичу срочно понадобятся его бумаги?
— Ну, — Прямой почесал затылок, — пусть звонит по этому телефону.
Он назвал Борисычу номер, который тот аккуратно записал в маленький свой блокнотик.
— Пусть позвонят, скажут, что от Айболита и назовут тот телефон, который сам Айболит давал мне в Крестах — он знает, о чем речь. Это будет пароль. Как только назовут — узнают, где бумаги.
— Пойдет, — сразу согласился Борисыч и еще несколько минут рассуждал о важности момента.
С большим трудом Прямой его все-таки выдавил за дверь. Борисыч растворился в воздухе и исчез из памяти Прямого на долгое время. Связующим звеном стала Евгения, дальняя его родственница, а кейс он упрятал к Марии Сергеевне, одинокой старушке, которая давным-давно в начальных классах учила его математике, русскому и еще чему-то уже позабытому. Может быть тому, что “широка страна моя родная…”

* * *

“А ты, и впрямь, широка... девяносто восемь, девяносто девять, сто, сто один, — удалось ему, наконец, перевалить за первую сотню. — Евгения... Не подставил ли я мышонка? Не хотелось бы подводить сестрицу. Да, нет, слишком она дальняя, связи между нами — никакой…”
Прямой изнемогал от жары, а сапоги, казалось, наполнились жидким цементом. Слева приблизился берег, по крайней мере, густая осока и частые кустики ольхи навевали надежду на нормальную твердую почву. “Или сейчас, или никогда!” — решился, наконец, Прямой.
— Ой! — громко застонал он и схватился руками за живот. — Ой!
— Что случилось? — Кабан остановился и сделал шаг в его сторону.
— Ой! Живот! — опять простонал Прямой и согнулся.
Кабан подошел почти вплотную, не зная, чем можно помочь. “Пора!” — Прямой резко разогнулся и провел чудовищной силы апперкот в широкий Кабаний подбородок. Такой удар уложил бы любого — если не на смерть, то надолго с сильнейшим сотрясением мозга. Мощное тело сержанта содрогнулось, и он сделал шаг назад, потом еще один... Нет, он не упал, хотя нокдаун, наверняка, словил. Он тряс головой и слегка пошатывался. Но Прямой вдруг понял, — словно озарило — что это ненадолго, что сейчас вот-вот он очухается и просто раздавит его, как перезрелый помидор — без всякого бокса и карате. “Нет, это не гора мяса — это прямо-таки гранитная скала! Бежать...” Прямой, скидывая на ходу рюкзак, ринулся в сторону кустов, на встречу, как ему казалось, твердой земле, но через десять шагов вдруг почувствовал, что ноги его разом ухнули вниз, в вязкую топь, и следующий шаг стал уже невозможен... Он медленно погружался, не веря еще, что это конец. Вспомнив, что надо лечь на живот, попытался, было, найти равновесие, но ноги уже были слишком глубоко внизу. Это уже не сон! Он вдруг отчетливо это осознал и прохрипел:
— Помоги-и-те…
Что-то хлестнуло его по щеке. “Что?” Скосив глаза в сторону, он увидел вьющийся змейкой конец веревки… Задача без неизвестных: пресловутая соломинка, за которую надо ухватиться… Недолго думая, он вцепился в веревку мертвой хваткой...
Даже для мощного Кабана это было нелегко — вытащить его, уже почти утонувшего, из смертельных объятий трясины. К тому же сержант не вполне еще пришел в себя. Нет, все-таки очухался, потому как вытащил, а потом присел на корточки прямо в черную жижу и тяжко с надрывом, задышал. Из его носа тоненькой струйкой сочилась кровь. Он вытер лицо кулаком, и оно стало черным от грязи, но сейчас это было неважно. Через несколько минут он поднялся и за шиворот потянул вверх Прямого.
— Вставай! Надо идти...
— Не могу, — прохрипел тот, пытаясь улечься в воду. Но сержант, закинув его руку себе за шею, ухватил под мышку и поволок куда-то вперед, к ведомой только ему цели...
У Прямого не было сил. Накатило полное безразличие — будь, что будет. Он ожидал, что Кабан отметелит его, как сделал бы он сам, окажись на его месте, но тот не сказал даже лишнего слова, лишь это свое: “Надо идти...” и еще добавив, что осталось уже самую малость. Он продолжал тащить Прямого под руки, будто бы и не побывал только что в переделке. А Прямой… он перестал считать шаги.
Впрочем, действительно, идти оставалось недолго. Они вышли, наконец, на твердую землю, но она все еще будто бы колебалась под ногами. Позади остались рахитичные сосенки и березки, и над головами сомкнулся настоящий еловый лес, такой густой, что свет процеживался, как сквозь густое сито, через плотную еловую хвою, проникая вниз микроскопическими дозами. Здесь-то в полумраке, у небольшого пригорка, Кабан остановился, скинул на землю рюкзак и присел на корточки. Прямой сделал то же, только вот рюкзак его остался где-то в недрах болота дожидаться археологов будущего века. Совершенно бесшумно, будто материализовавшись из воздуха, появился Охотник. Но у Прямого не было уже сил удивляться, он молчал и тупо смотрел перед собой.
— Прошу домой, — негромко сказал Охотник, указывая на склон пригорка, где прямо в земле зияло квадратное отверстие люка, — На ближайшее время это будет наша лесная дача.
По короткому наклонному тоннелю они спустились вниз и попали в небольшое прямоугольное помещение, освещенное тусклой лампочкой. По обе стороны у стен сооружены были двухъярусные нары, а в центре стоял стол и две скамейки. У дальней стены громоздились какие-то ящики и была еще одна дверь, завешенная брезентом.
— Располагайтесь, Сергей Григорьевич, — Охотник ткнул рукой на нижние нары, а потом забросал сержанта вопросами: — Как дошли? Что вертолеты? Как пожар, натурально смотрелся?
— Сносно дошли, — ответил тот, кольнув острым взглядом Прямого. — А пожар хлипковат. Надо было дымку-то поддать. Не дотянули…
— Да, что это у тебя с физиономией? — рассмотрев наконец, спросил Охотник.
Сержант осторожно дотронулся до подбородка. Щека заметно распухла, а на подбородке растекся синяк.
— Да так, об корягу приложился.
Почему-то Кабан не стал рассказывать про злополучный апперкот. Но Прямому было не до размышлений. Тело жаждало одного — отдыха и тишины…
Он отдыхал часа полтора, не меньше, пока его не растолкал Охотник.
— Давай чай пить, бродяга.
Пили из металлических эмалированных кружек и заедали хлебом с тушенкой.
— Здесь мы и неделю безвылазно просидеть можем, — отставив пустую кружку, сообщил Охотник. — Автономные источники электроснабжения, вентиляция, запас продуктов, даже сортир есть. И обнаружить нас на этом островке среди болота практически невозможно.
— Так уж и невозможно? — саркастически заметил Прямой.
— Ну, найти-то, конечно, могут, — признался Охотник, — только вряд ли искать будут. Завтра мы отсюда съедем. А пока будем отслеживать ситуацию. Эфир сканировать, ну и прочее.
— Почему не будут? И кто это нас ищет? — поинтересовался Прямой и посмотрел на обоих своих стражей. Кабан все так же молча поглощал уже третий по счету бутерброд, изредка массируя подбородок. Охотник же, немного помедлив, ответил:
— Почему не будут искать? Это тебе, думаю, можно знать. Через час-два здесь соберется просто уйма народа: МЧС, военные, областное и районное начальство, пресса. Территория будет объявлена зоной бедствия. Население, если таковое обнаружится, будут эвакуировать. Наедут специалисты — приборы, замеры и прочая дребедень. Дня два пройдет, пока не выяснится, что все липа; что нет здесь никакого могильника биологического оружия — эдакой копилочки чумы, сибирской язвы, бруцеллеза, сапа, туляремии и холеры — все это толково сшитая деза, вовремя подкинутая в нужное место. Но в эти два дня здесь вряд ли удастся проводить какие-либо спецоперации. Так что время у нас есть. А что касается “кто ищет”, я тебе расскажу одну историю, которая частично тебе уже известна. Про провинциального лопуха, мнящего себя крутым бандитом.
Так вот, стал наш лопух обладателем компромата на влиятельнейших людей. Сам он, конечно ни сном, ни духом не ведал, чем обладает. Но зато кое-кто другой об этом прознал. В стране война. Кто-то воюет, а кто-то бабки на этом зарабатывает. В документиках тех, видно, и говорится о паскудстве и предательстве национальных интересов влиятельными людьми, будь они неладны. Кто-то имел глупость их шантажировать и поплатился жизнью, да и не один. У людей этих сила и закон. Я, если быть откровенным, и не хочу знать, кто они. Есть начальство — пусть разбирается, а мне моей работы хватает. Но вернусь к лопуху: не повезло парню, его вычислили и чуть-чуть не взяли уже. Если бы не прикрыли этого недотепу — не было бы его сегодня на этом свете: его бы выпотрошили, забрали документы и довели до конца начатый уже липовый сценарий с бандитскими разборками. Я понятно выражаюсь? — Охотник, приподняв брови, кивнул Прямому, но тот промолчал и Охотник продолжил: — Те действовали официально, с поддержкой местных органов МВД, а мы — неофициально и поэтому без поддержки. Почему так? Не знаю. Хотя, должно было бы быть все наоборот. Ведь, как сказал небезызвестный Глеб Жеглов, вор и предатель должен сидеть в тюрьме — я, извиняюсь, немного его дополнил. Но, знать, слишком широкие стулья у тех людей. А мы что? Мы профессионалы. Нам Родина приказала — мы исполняем. Те тоже исполняют… чьи-то приказы. Чьи-то! Контора у нас, думаю, одна — хозяева только разные. Понятно или нет? Запутано все основательно. Те, эти, они, мы... У тех — по легенде правая цель, у нас — по жизни. А кто действительно прав, кто виноват? Может ты, лопух?
Прямой никак не мог такое спустить на тормозах, тем более этому, как мнилось ему, пацану. Скулы его напряглись и побелели. Он наполнился бешенством и дошел до той черты, за которой здравый смысл уже не работает. Чуть приподнявшись, он без замаха коротко ударил Охотника правым боковым. Удар был настолько молниеносным, что кадык на толстой шее Кабана успел сделать лишь десятую часть глотательного движения. Охотник в весе пера должен был без памяти рухнуть на пол, но случилось что-то невероятное: когда удар уже почти достиг цели, рука Охотника с немыслимой быстротой выстрелила навстречу его руке, отбила ее в строну, а другая — в то же мгновение достигла виска Прямого. В глазах у него тут же полыхнуло фотовспышкой, а потолок стремглав полетел вниз.…

* * *
Неделей раньше. Москва, Лубянская площадь

Лампочка опять перегорела. Несколько раз старик безрезультатно щелкал выключателем красивого настольного светильника, очень напоминающего заветный кремлевский. Опять двадцать пять! Он попытался ее выкрутить, но рука дрожала, и ничего не выходило. В сердцах он дернул стеклянную колбу на себя, та отскочила от цоколя, выскользнула из рук и разбилась, ударившись о мраморную столешницу. Что есть сил, он надавил на кнопку вызова дежурного. Линия оповещения работала исправно: через десять секунд дежурный офицер открыл дверь в кабинет. Несколько мгновений старик морозил его ледяным взглядом, потом, не сдерживая себя, закричал:
— Я же просил следить… чтобы все было качественное… — он словно стрелял короткими очередями в отделанную орехом стену напротив. — Завтра Смирнова ко мне… Завтра… Где он, собачий потрох, берет такую дрянь?.. Эдак, вы мне вместо кофе… молотый куриный помет подадите… Смирнова мне, в десять… Я его упеку завхозом на Колыму...
Ошалевшее эхо рикошетом скакало по стенам, расплющиваясь о матовую поверхность ореховых панелей, и угасало где-то в толще межэтажного перекрытия. Застывший столбом дежурный, как щитом от басурманских стрел, прикрывался уставными “так точно” и “есть”. Вскоре старик, отстреляв свой боезапас, отпустил его, а сам, тяжело переводя дух, откинулся в кресле. Он шарил рукой в ящике стола в поисках флакончика с валидолом и, как обычно после каждой подобной вспышки, ругал себя: “Зачем я так? Чего ради? Надо было сдержаться…”
Надо, надо конечно, но когда это ему удавалось? Быть может, лет двадцать назад, когда не сидел он еще в этих мертвящих стенах, высасывающих душу, отнимающих последние жизненные силы. Быть может, в Горьком? Или в Ленинграде? Как давно это было! Теперь он совсем старик…
Он чувствовал себя невообразимо старым: как деревья на Цветном бульваре. Нет. Еще старше! Как этот город. “Я ворон! Мне триста лет! — шептал он себе. — А впереди еще триста! И еще!” Внешне он выглядел на пятьдесят, но это был чистой воды обман. Просто однажды процесс старения у него переместился внутрь его сухого жилистого тела, и затаился там, скрывшись от глаз окружающих. Там, внутри, постепенно все высыхало и перекручивалось от старости, там все осыпалось и отслаивалось, превращалось в труху и прах. Незаметно для окружающих, но не для него самого…
Как же он стар! Понимание этого пришло всего несколько лет назад. В тот день прямо из окна этого кабинета он наблюдал грандиозное шествие: тысячи, сотни тысяч людей с иконами и хоругвями, с пением молитв двигались от Кремля по Никольской в сторону Большой Лубянки к Сретенскому монастырю. Они шли мимо его альма-матер, мимо пустого гранитного постамента, мимо него самого. Что это было? Ах, да! Праздник Владимирской иконы Божией Матери — шестьсот лет как принесли ее на Москву. Шел дождь. Да! Проливной дождь. А он с удивлением смотрел на это колышущуюся массу людей, на это человеческое море и не понимал: зачем? Раньше носили транспаранты и портреты вождей — так было надо. А теперь? Зачем? Он вдруг почувствовал, что не причастен ко всему этому, к тем, кто внизу, что он свободен; он почувствовал, что старше их всех, и их икон, и их церквей. И еще: он вдруг ощутил связь с какой-то невообразимой древностью, глубокой и темной, когда не было еще этих домов, этого города, этой страны. И небо было другим. Да, другим. Его внутренний взор проник куда-то вглубь за пределы сознания, куда раньше вход был закрыт, и он увидел старое небо, пугающе необъятное, удивительным образом включающее в себя разом всю вселенную.
Он увидел, как чудовищной яркости молния вдруг перечеркнула эту первозданную небесную сферу и воткнулась в горизонт, и тот вздулся целым морем огня, закрывшим собою все видимое пространство. Земля закипела, она превращалась в пар, она проседала и принимала огонь в свое расплавленное чрево. Она будто бы пожирала его. Огонь медленно погружался в разверзнутую бездну, и небо постепенно очищалось, возвращая свойственные ему краски и цвета, возвращая себе отнятую огнем вселенную. Наконец земля, как темница, поглотила огонь, ставший в одночасье ее узником. Она замкнула над ним каменные своды и оградила этим небо и вселенную от новых посягательств на их единение…
Это видение промелькнуло перед внутренним его взором, а шествие все еще перетекало с Никольской на Большую Лубянку и конца ему было не видно. Он вдруг ощутил себя вороном, сидящим в гнезде у самого неба. Какие же все они маленькие! — невольно сравнил он людей внизу с той молнией и с тем огнем. Маленькие! А он стар — вот тогда-то он и понял это.
С тех пор это чувство его не покидало. Но, удивительное дело: жить стало легче. Все человеческие условности, —дружба, любовь, долг, обязанности, приличия, наконец, — стали настолько малы, что перешагивать через них не составляло уже никакого труда. Теперь он легко и естественно мог говорить о своей стране: “эта страна”. Он стал настоящим стратегом, не отягощенным сомнительным грузом пристрастий, привязанностей и склонностей. Он стал Стариком…
“Бом-бом-бом-бом…” — это его кабинетные куранты отбили четыре часа пополудни. В дверь постучали.
— Да! — сухо каркнул он. — Войди, Силуянов.
— Шестнадцать ноль-ноль, как приказано! — отрапортовал вошедший полный седой господин.
— Полковник, ты как молодой прапорщик, — скривил губы Старик, — надо бы тебя на оперативный простор, на Кавказ куда-нибудь.
— Мне бы куда попроще: в Париж или, на худой конец, в Копенгаген, — отшутился Силуянов, но в его маленьких глазках мелькнул настоящий животный страх: шутки Старика иногда кончались далеко за пределами этого кабинета.
— Ну да, ты ж у нас “господин”, — Старик вертел в руках дорогой “Паркер” с золотым пером и смотрел на толстяка с плохо скрываемым отвращением.
— Господа в Париже, — пошутил было вновь Силуянов, но, похоже, опять неудачно. Старик вспыхнул:
— Дался тебе этот Париж. Есть у нас, слышал, деревня такая — Париж, в глуши самой. Могу устроить, поедешь? Участковым...
Силуянов молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— Шучу, — успокоил его Старик, — садись и докладывай, что по нашему делу.
Силуянов присел на краешек стула к огромному дубовому столу и разложил перед собой принесенные бумажки.
— По делу “Добрый доктор”, — начал докладывать он, — из екатеринбургского отделения поступила информация, что все случаи шантажа “наших друзей”, действительно, инициированы Герасимовым, отбывающим наказание в учреждении N. Установлено, что именно по его заказу в Интернете сразу на нескольких сайтах был размещен известный компромат, что получило широкий общественный резонанс. Это было его первой пробой силенок перед непосредственным выходом на “наших друзей”. Установлено, что Герасимов действительно располагает рядом документов, обнародование которых весьма нежелательно для “наших друзей”. Крайне нежелательно! Установлено, что документы записаны на пяти лазерных 700-мегабайтных дисках. Это различная финансовая, банковская документация, а также видео и аудио материалы. Есть и просто бумаги: несколько десятков фото- и ксерокопий отдельных документов, в том числе и оригиналы. Все это хранится в специальном атташе-кейсе, возможно оснащенным механизмом самоуничтожения на случай несанкционированного вскрытия. Установлено, что атташе-кейс через не установленное пока лицо был передан в Псков фигуранту “икс”, данные о котором имеются и приобщены к делу. Работа по окончательному выяснению местонахождения документов продолжается. Разработано мероприятие по нейтрализации Герасимова прямо по месту отбывания наказания. Разработан план мероприятий по задержанию фигуранта “икс” и изъятию документов.
— А что известно нашим коллегам? — осведомился Старик.
— Точно сказать не могу, — Силуянов замялся, — но думаю, немного. Кузьмин этим занимается: он — еще тот кретин…
— Ты должен знать! — сердито оборвал его Старик. — Где сидишь-то? Задействуй все силы. Они нам могут все перечеркнуть: это, как ты выразился, еще те уроды — ура-патриоты. Если пересечетесь, что будешь делать? Кузьмина ведь не уговоришь… Я думаю, что на этот случай введем в игру группу “Волк”. А вообще-то, в любом случае ее бери и запускай параллельно. Пусть появится чеченский след. Это сейчас любят…
Силуянов заметно скис. Группа “Волк” — совершенно секретный проект их департамента — состояла из этнических чеченцев, по разным причинам приговоренных к смерти на родине. Под крылом департамента они действовали недавно, если вообще можно было так о них говорить. Силуянов подробностей не знал, — это была исключительная прерогатива Старика, — но слышал много страшных вещей. Они были ликвидаторами, подчиненными только высшему руководству в лице Старика; точнее — его личными убийцами, совершенно оголтелыми и чудовищно жестокими. Естественно, что нигде, ни по каким кадрам они не проходили, финансировались исключительно из фонда “наших друзей”, и было все это чистой уголовщиной, как, впрочем, и многое другое, находящееся под чутким Стариковым управлением.
— Может быть без них? — попробовал увильнуть Силуянов, — Зачем нам мясники? У меня есть люди, да и легенда у нас серьезная. Опять же, поддержка МВД. Обойдемся.
— Это ты с тещей своей обойдешься, как желаешь, — жестко отрезал Старик. — А тут — как я прикажу. Ты про группу Кузьмина слышал? Она гремела одно время по всей конторе, пока сам Кузьмин по-тихому не вывел ее из зоны внимания. Так вот, это спецы высшего класса. И в Париж они не рвутся, в отличие от тебя, господин Силуянов. Так что возьми. И еще подарок от наших друзей — несколько быков из Казани. Ребята тупые и к делу совсем непригодные, но для тумана их использовать можно. Легенду им сам сочинишь. Посади, к примеру, на какие-нибудь крученые джипы. Ну, это ты сам знаешь. Этот материал не жалей. Для пользы дела поступай с ними, как будет удобней — можешь сдать, а можешь… Закончишь все — поедешь в Париж. Небось, домик там насмотрел? Обрыдло в Испании-то?
Силуянов заерзал на стуле и вцепился рукой в собственный седой чуб.
— Да не бойся ты, — успокоил Старик, — какой бы я был начальник, если бы не знал. И про счета твои знаю, и даже всех твоих проституток поименно. Но — не боись, Силуянов, именно такой ты мне и нужен — гадкий, трусливый, но исполнительный и преданный лично мне. Не обижаешься?
— Как можно? — заулыбался Силуянов и вытер со лба обильный пот. — Как можно на вас обижаться?
— Ну, ступай тогда, — махнул рукой Старик. —
И с каждой новостью сразу ко мне.
Силуянов ушел. Старик подошел к окну и на секунду прижался к холодному стеклу. Потом открыл форточку. Был кондиционер, но он предпочитал по старинке. Лучше вдыхать городской смог, чем трусливый пот “господина Силуянова”.
Старик сел в кресло и расслабился. Из глубины подсознания выплыло воспоминание непередаваемых ощущений, связующих с той молнией в первозданном небе. С некоторых пор его снедало одно желание: он хотел туда, под толщу каменных сводов земли, туда, где пылал неукротимый огонь, зажженный некогда упавшей звездой. Да, это звезда, это она привиделась ему в виде молнии, перечеркнувшей все небо. Когда-то она была утренней, но упала на землю и все еще продолжала пылать где-то в самой ее глубине. Ему хотелось к ней! Он чувствовал, что и сам начинает пылать. Все окружающее становилось ему ненавистно. К ней! Но это право надо еще заслужить! Не все еще сделано здесь. “Я смогу, я заслужу…” — шептал он, целиком предаваясь охватившему его чувству. Лицо его почернело, а глаза налились жутким инфернальным светом. В это мгновение в коридоре разом перегорели все лампочки…

* * *

На сей раз Прямой очнулся довольно скоро. Сначала почувствовал, как Кабан тормошит его, как поднимает и укладывает на нары, утирает почему-то раскровавленный нос и тихо говорит:
— Предупреждали тебя, не шути с Охотником, себе дороже будет — он дока в этих шутках. Это он с виду такой хлипкий, а таких абреков в рукопашной валил — я по сравнению с ними щенок. Вот так!
Трудно это было представить, чтобы Кабан с его габаритами перед кем-то выглядел щенком, но Прямой уже был готов поверить чему угодно и на миг вообразил себе десятипудовых чеченов, под два с лишним метра ростом, которые, как грушу, трясут маленького в их руках Кабана. Это вызвало неожиданную улыбку.
— Ну, слава Богу, живой, — с облегчением заметил Кабан и посоветовал, — отдыхай, Сергей, лады?
Прямой попытался, но спать не хотелось. Минут пятнадцать он ворочался, не находя себе места от обиды и злости, потом все-таки поднялся и присел ближе к столу. Кабан молча разбирал и чистил миниатюрного вида короткоствольный автомат, а Охотник в наушниках притих на верхнем ярусе нар.
— Что за волына? — спросил Прямой, чтобы хоть немного отвлечься от выворачивающего его наизнанку раздражения. Спросил просто так, машинку эту он знал неплохо, но сержант отнесся к вопросу серьезно и принялся обстоятельно объяснять:
— Оружие не новое и не из лучших, но в наших условиях незаменимо. Пистолет-пулемет “Кипарис”. Предназначен для поражения целей одиночным и автоматическим огнем, в том числе и в условиях, требующих ведения бесшумной стрельбы. Работает за счет использования отдачи свободного затвора. Прицельная стрельба возможна на дальности до 75 метров. Для стрельбы применяются 9-мм патроны. Может использоваться с глушителем. Масса без глушителя полтора килограмма. Скорострельность 600-900 выстрелов в минуту. Что еще? А, емкость магазина: 20 или 30 патронов. Достаточно?
— Ништяк, — ответил Прямой, — у меня тоже была такая машинка, правда, не знал, что у нее такая высокая скорострельность. Слушай, сержант, а карты есть? Забили бы очко или буру?
— Не играю я в карты — дурное занятие.
— Что, в железках лучше ковыряться?
— Для солдата — конечно.
— Почему ты не вмазал мне, сержант, — неожиданно спросил Прямой. — Ведь ты бы меня уделал, запросто уделал бы, а?
Кабан ответил не сразу. Некоторое время он продолжал чистить оружие, а потом спросил:
— Ты веришь, что есть Бог?
— Возможно, — равнодушно пожал плечами Прямой и с удивлением взглянул на сержанта. Но тот, погруженный в какие-то свои воспоминания, продолжал задумчиво:
— Всему есть мера — это точно. Я не сразу это понял. Долго жил, будто нет никакой меры. Будто можно все. Молодой был…
Сержант отложил в сторону оружие, замолчал, лицо его неуловимо изменилось, будто покрылось серой паутиной какой-то давней, но очень пронзительной боли. Так бывает, когда хочется что-либо изменить, но уже невозможно…
— В Афгане это случилось. Тогда я только начинал работать по своему профилю. Нашу группу забросили на территорию духов. Были конкретные цели, ну, и свободный поиск. Вымотались изрядно, да и ногу кто-то из наших себе повредил. В общем, так вышло, что в одном месте заночевали мы у одних: семья пастуха — духами там и не пахло. Утром, когда уходили, командир приказал всех ликвидировать, чтобы не сообщили о нас. Ему конечно виднее, но я теперь думаю, что не было в этом нужды. Человек десять их было — сам старик-пастух, женщины, дети. Выполнили: приказ есть приказ, тем более в такой обстановке. Командир назначил исполнителей, а один из нас сам вызвался. Сам. Тогда я ничего не почувствовал. Потом только, много позже, когда духи этого нашего совсем по-глупому взяли и разделали на кусочки, как барана. Так вот: ночью я вдруг понял, что это — ему наказание за то самое, что совершил он с семьей пастуха. Почему и как понял — не знаю, но уверенность возникла на все сто процентов. Взял тогда меня страх… А командир-то наш еще раньше погиб.
Уже дома, после войны, пошел я в церковь. Был на исповеди и все рассказал священнику. Повезло мне: батюшка попался старенький, — звали его отец Алексий, — до Отечественной Войны еще рукоположенный. Опытный! Умер не так давно, Царство ему Небесное. Так вот он мне много чего разъяснил. Есть заповедь “не убий”, но когда ты воин, когда защищаешь свою страну или ее интересы и неизбежно нарушаешь эту заповедь — Господь не поставит тебе это в вину. Надо только знать меру, надо знать ту черту, за которой кончается это, “разрешенное воину” и начинается обыкновенное убийство. А как эту черту видеть — совесть подскажет. Она ведь есть. У каждого есть. Не буду лишнего говорить, только вот с тех пор и держу я эту самую меру. Иногда, когда дело того не требует, лучше потерпеть и человека, противника своего, пожалеть. Иначе никак нельзя. Я почему тебе все это говорю: чтоб знал, а то мало ли, как дело обернется. Может, не поговорим уже…
— Значит, потерпел ты меня? — покачал головой Прямой. — Ну, ты терпила, сержант. Скажу честно — я бы на твоем месте не стал бы терпеть.
— Какие твои годы, Серега, ты и не тому еще научишься, — подал вдруг сверху голос Охотник. Он живо соскочил на пол и, как ни в чем не бывало, уселся напротив Прямого. Глаза его были такие же чистые и по-детски наивные. Впору засомневаться: он ли это недавно так профессионально и быстро отправил бывалого рубаку Серегу Прямого в полный нокаут.
— Слушай, — обратился он к сержанту и кивнул на зажатый в руке сканер, — тут наши радиозакладки интересные сказки рассказывают. На северо-востоке эмчеэсовцы уже шарят, а на юге — невесть кто, и сдается мне, что это чехи. Голосов мало прошло и далеко от закладки, но, гадом буду, — чехи.
— Откуда? — пожал плечами сержант. — Откуда они тут? Может случайность?
— Может быть, — согласился Охотник, — только кому, как не тебе знать, что нет в нашем деле случайностей. Да и навеяло это мне дурные воспоминания, вернее слухи, про одну особую команду. Слышал?
— Было, — согласился сержант, — слышал, но думал, брехня —в голове не укладывается.
— Ну, ты у нас известный альтруист, людям веришь, а я — так нет, — Охотник грустно улыбнулся, и тонкие его пальцы выбили по столу дробь, на манер конского галопа. — Действительно, Серега, — продолжал он, — я с сержантом давно вместе. Он тонкой души человек и умный. Ты не гляди, что он такой крупногабаритный. А почему? Потому что с корнями. Это ведь так важно, Серега, быть с корнями. Я вот сам что? Я вот ученый, Серега. У меня и степень научная есть. Не веришь? Но не в учености дело — родства я не помню. Знаю отца, деда, а дальше — полный туман. Кто там нас породил — не ведаю. Беда это моя. А сержант наш происходит аж из древнего боярского рода, боярина Романа, известного героя Куликовской битвы. Помнишь монаха Родиона Ослябю? Из этого рода наш сержант и есть! Вот какие корни! Так вот, слушал я его, слушал, и понял. Пусть и не сразу, но понял.
Охотник с теплотой смотрел на сержанта, и не было в этом никакой фальши — настоящее искреннейшее чувство, давно позабытое, почти что уже незнакомое для Прямого. Он, испытывая лишь раздражение, скривился и спросил:
— Где ж тебя так много учили, юноша? Сколько тебе? Двадцать?
— Хорошо я выгляжу, факт, — широко улыбнулся Охотник, — для дела это большой плюс. Ну а возраст… Постарше я тебя, Серега, ненамного — на пару всего лет, но, факт, старше.
— Да врешь ты, — не поверил Прямой.
— Какая нужда? — Охотник пожал плечами. — Но паспорт показывать не буду. Я о сержанте продолжу. Он и мне сам это когда-то все рассказал. И многое другое еще. Знаешь, с ним поговоришь — легче становится. У нас ведь работа такая: искушений много. Можно денег много разом получить, немножко изогнуться, искривиться и разом хапнуть. Признаюсь, были и у меня соблазны. Но перевоспитал меня сержант. Факт! Я как вспомню про его корни, так и подумаю: а вдруг, и у меня так? Вдруг и я происхожу от Димитрия Донского? Или от князя Пожарского? Или от Суворова? Вдруг? Так как же я с такими корнями буду паскудство творить? Стыдно ведь. Этак, мои же предки от стыда в могилах перевернутся! А впрочем, пусть и нет у меня никаких таких предков, пусть просто Иван да Марья — простые мужик да баба. Но ведь и они вписаны в историю нашу — так что не вычеркнешь; кровью вписаны, потом, слезами, верностью. Как же после них паскудником и подлецом быть? Можно ли? Только если отречься.
— Да хрен бы с этой историей, — махнул рукой Прямой, — нас много чему учили: герои, мол, наши отцы и деды, жизнь светлую нам строили, себя не жалели. Потом перекрутили все: мол, все фуфло, никакие они не герои, а наоборот вовсе. Все это фуфло! Надо жить сегодня и сейчас. Живут же американцы, все у них есть. И наши, кто поумнее, живут. Вон, Черномырдин на один свой ваучер приватизировал весь Газпром, а мой тянул всего десять тысяч дореформенных. Вот тебе и история, вот тебе и власть. Надо брать то, что хочется, любой ценой брать. А если не дают — ломать хребты всем, кто мешает, и все равно брать силой. Я свою правоту по жизни знаю. Будет много денег — все куплю, и уважение куплю, и власть, если захочу.
— Не прав ты, Серега, — Охотник слегка улыбался, — и неправда твоя так очевидна, что просто лезет из всех дыр твоего куцего мировоззрения. Ведь учил ты историю, Серега, должен ведь знать, чем стоит любое государство и чем живет любой человек. Государство живет не золотом, не деньгами, а национальной идеей. Чем прочнее эта идея, чем ближе она к правде, к совести, тем она сильнее. Государство с такой идеей непобедимо. А расшатают идею, привнесут в нее неправду — глядишь и рушиться государство стало. Чтоб не рухнуло совсем, что надо делать? Правильно, очистить эту идею от неправды и опять вознести над народом. Чтобы вспомнили, осознали, чтобы поверили. Наша Россия всегда в лучшие свои годы имела православную идею. Отняли ее — вот и имеем то, что имеем. Пока не поймем, не исправится ничего у нас. А на деньгах одних ничего не построишь. Они сегодня есть, а завтра их нет, как говорится, по неблагоприятным погодным условиям. Вот так. История, Серега, интересная штука, в ней, если покопаться, можно отыскать много чего интересного.
Вот, например, жил в шестом веке до нашей эры в Малой Азии царь один. Крезом его звали. Не помнишь такого? Царствовал он над лидийским народом и был до безобразия богат. Так богат, что до сегодняшнего дня про самых состоятельных говорят: “Богат, как Крез”. Был он счастлив, как идиот, и не ведал никаких забот, пока однажды не пришел сильный, не знающий поражения враг; пока не взял в осаду столицу его богатого царства…

* * *
546 год до Рождества Христова. Малая Азия

Неприступные Сарды пылали. В это не верилось, но, увы, враг попирал ногами улицы великого города, грабил сокровищницы, безжалостно убивая всех лидийцев, от мала до велика. “Умерщвляйте всех! Живым мне нужен только Крез!” — так приказал царь Куруш из рода Ахеменидов, и орды мидян послушно следовали этому приказу…
Стоны и вопли несчастных жителей Сард достигали самого неба, но боги отвернулись от сына Алиатта. Исполнялось давнее предсказании оракула и гераклиды получали возмездие в пятом потомке Гигеса . “Радуйся же, злосчастный Кандавл ! О, если бы Мелес обнес льва вокруг всех стен, если бы оказался менее самонадеян, Сарды вовеки остались бы неприступны…”, — таким размышлениям предавался Крез, бывший доселе счастливейшим из смертных и величайшим из царствующих. Как трудно смириться с грядущим низвержением с Олимпа — прав афинянин Солон!
Загрохотало… Это не гром. Это рушатся под напором варваров тяжелые дворцовые двери, это падают под ударами мидийских мечей последние царские телохранители… Сейчас, сейчас придет избавление… и скорбный путь в страну мертвых.
— Человек, не убивай Креза!
О, боги, кто это? Чей это голос остановил меч, уже занесенный над венценосной главой? Да это же царский сын, глухонемой Атис. Боги вернули ему речь, чтобы спасти жизнь отца…
Это были первые в его жизни слова, и это были его последние слова. Да и о чем ему теперь говорить? Разве восстанут по его слову пепелища поверженных Сард? Четырнадцать лет царствовал Крез, и четырнадцать дней продолжалась осада столицы. Как и предсказывал оракул, Крез начал войну и разрушил великое царство. Только это царство, увы, оказалось его собственным…
Пленного Креза представили пред очи надменного Кира, и тот долго рассматривал поверженного противника.
— И это великий Крез? — изрек он пренебрежительно и властно махнул десницей.
Креза, и с ним еще четырнадцать знатнейших лидийских мужей, возвели на гигантский костер, чтобы принести в жертву богам.
“Посмотрим, — чуть слышно шептал Кир, — есть ли у тебя божественные покровители. Быть может, кто-то из них вспомнит о твоем благочестии и избавит тебя от гибели?” Но небо безмолвствовало, и только сам Крез громко застонал и трижды произнес имя Солона.
— Узнайте, какое божество он призывает? — приказал Кир.
Переводчики кинулись исполнять повеление владыки, но пленник хранил молчание. Лишь после многих угроз он изрек:
— Я отдал бы все мои сокровища, лишь бы все властители мира могли побеседовать с тем, кого я призываю.
Эти слова передали Киру, и непобедимый мидянин потребовал дальнейших объяснений. И он услышал рассказ Креза, рассказ человека обреченного на смерть, под ногами которого уже занималось пламя…
— Я победил все народы по эту сторону Галиса, — начал Крез, — и не было города, способного по могуществу и богатству сравниться с Сардами. Многие мудрецы приезжали сюда. Приехал однажды и афинянин Солон. Я приказал показать ему все мои сокровищницы, и его глаза устали, так велико было богатство их. Потом, когда он в полной мере утолил свое любопытство, я спросил его: “Гость из Афин! Мы много слышали о твоей мудрости. Из любви к ней ты объездил множество стран. Скажи: встретил ли ты уже счастливейшего человека на свете?” Я был уверен, что гость сочтет меня таковым. Меня, который имел больше всех богатств, которого любили и почитали подданные, и власть которого простиралась на многие народы и земли. Солон же ответил: “Да, царь. Я видел самого счастливого человека — это афинянин Тел”.
Он объяснил, почему считает его таковым. По словам Солона, тот жил в цветущее для его города время, имел прекрасных, благородных сыновей, ему удалось увидеть, как родились и возмужали его внуки и ему была суждена славная кончина на поле брани, где его соплеменники одержали победу. “Кто же самый счастливый после Тела?” — спросил я, надеясь теперь услышать свое имя. Но тщетно. Солон называл другие имена: никому неизвестных Клеобиса и Битона… “Неужели ты ни во что ставишь мое счастье?” — изумился я. Но Солон ответил: “Крез! Человек — лишь игралище случая. Ты владеешь великими богатствами, и власть твоя не знает границ, но так ли благополучно окончится твоя жизнь? Удастся ли тебе сохранить все это, и будет ли счастье сопутствовать тебе до конца? Если так, то ты воистину счастливейший из смертных…” Так говорил Солон, и, признаюсь, мне его слова совсем не пришлись по душе. Я отпустил его, сочтя его мелочным и вздорным человеком, незаслуженно присвоившим себе славу великого мудреца… И как я ошибся! Я почитал себя самым счастливым, а в итоге потерял все и самой жизнью теперь уже не владею…
Между тем пламя поднималось все выше.
— Затушите огонь! — приказал Кир.
Но сделать это оказалось непросто. Огромная поленница, сложенная из сухих дров, вовсю пылала и не поддавалась усилиям слуг. Внезапно, при полном безветрии, сгустились тучи, и выпал обильный дождь. От низвергающегося потока воды костер тут же потух, и Крез был спасен. Это вспомнили о нем боги…
С того момента до самого дня гибели Кира в сражении с массагетами, Крез оставался самым искушенным и мудрым советником великого мидийца. Судьба жестоко посмеялась над ним: он, прежде богатейший из смертных, потерял все, даже свободу, но взамен получил нечто не менее ценное, сделавшее его способным оценить, понять и принять образ мысли мудреца Солона…

* * *

Время тянулось медленно, ужас как медленно. Прямой лежал на нарах и изнемогал — от бездействия, от собственной беспомощности, от того, что никак не удавалось заснуть. Мысли набегали одна на другую, рождая в голове непролазные торосы… Что-то разладилось и в окружающем мире. Его целостность вдруг нарушилась, и прозрачные циклопические поверхности покрылись змейками бегущих трещин. Кое-где образовались настоящие прорехи, и оттуда выглядывал то Павел Иванович, то гримасничающая цыганка Папесса, а в одном месте просто резало глаз от ярчайшего сияния. Он взлетел вверх, приблизился — да, в этом мире он умел летать! — разглядел и даже в такой сумятице удивился: откуда здесь эта икона? Она же осталась там, в доме, что за болотом… Потом помчался вниз, пред глазами замелькали лица, целая вереница лиц, наклеенных, словно фотографии, на матовое стекло: Гриша Функ, следователь Генрих Семенович, его отец и даже директор школы Федор Васильевич… Лица были живые и смотрели на него с сочувствием и грустью. Ему это не нравилось, он хотел им что-то крикнуть, что-то недоброе, но по их глазам вдруг почувствовал опасность, которая с молниеносной быстротой надвигалась откуда-то сверху. Он отпрянул и совсем рядом, там, где он только что находился, с чудовищным свистом пронеслось нечто огромное и сверкающее, как отполированная ледяная глыба. Он рухнул следом и почти что догнал, успев рассмотреть, что это многогранный хрустальный шар, прежде чем тот ударился о землю и взорвался мириадами сверкающих брызг. Еще он успел заметить, что в каждой грани, как в маленьком зеркале, отражалось человеческое лицо, и это было его лицо…
Он проснулся, вернее, очнулся от краткого забытья, в которое провалился минуту назад. Странное дело: подобных вещей с ним раньше небывало. Разве что от чрезмерного пития. А “дурью” Сережа Прямой совсем не увлекался. Пробовал как-то, но неведомая сила словно бы оттолкнула его от опасной черты, за которой открывался бездонный провал.
Охотник сидел на том же месте в наушниках и слушал сказки радиозакладок. Сержант притащил из угла какой-то ящик и копался в его содержимом. Сержант… Прямой отметил, что не называет его больше “Кабан” — эта прозвище перестало вдруг увязываться с образом этого человека. Сержант стал ему даже симпатичен. Солдат с корнями…
Прямой вспомнил, как в детстве они играли в войну. Все хотели быть “нашими”, “русскими” и никто — “немцами”. Все хотели быть героями; жертвовали собой ради спасения друзей и презирали предателей. Кому-то иногда приходилось быть “предателем”, — этого требовал сценарий игры, — но как же все не хотели играть эту роль! Он презирал Саньку Плохиша, который чаще других был “врагом” и “предателем”, почему-то совсем не возражая против этого; играл он их даже охотно, с каким-то особенным артистизмом. Теперь Санька Плохиш — инженер, семейный законопослушный гражданин, одним словом — “наш”. А он, Сережа Прямой, кто он теперь? “Герой” или “предатель”; “наш” или “враг”?..
— Это точно чехи! — вдруг резко воскликнул Охотник, — Они засекли наши радиозакладки. Ищут нас, но, похоже, опасность прежде грозит эмчеэсовцам. Их пути вот-вот пересекутся. Надо им сообщить. Пусть вызывают свой спецназ.
— Решай сам, — спокойно сказал Сержант, — только ведь они срисуют нас, ты же выйдешь открытым текстом.
Рискнем, — Охотник уже настраивался на рабочую волну эмчеэсовцев, — а то Серега нас осудит. Вот, мол, скажет, лицемеры. Все про совесть говорят, а сами ребятам не помогли. Так Серега?
Прямой не ответил, а Охотник поставил точку:
— Поможем. Да и жалко яйцеголовых: покрошат их в капусту.
Через три минуты Охотник закончил. Он отрекомендовался командиром опергруппы местного райотдела и приказал всем, кто его слышит, вызывать спецназ и убираться к “едрене фене”, так как здесь действует банда вооруженных уголовников из лиц кавказской национальности. В эфире начался переполох: кто-то кого-то вызывал, посылал куда подальше, открытым текстом крыл матюгами. То же доносилось и с задействованных радиозакладок.
— Облачайся, — Сержант кинул Прямому бронежилет. Сам он уже завершал экипировку.
— Послушай, Сержант, — спросил его Прямой, — все вот это (он обвел рукой стены убежища), и дом за болотом, и закладки ваши — это что, ради сегодняшнего дня было сделано?
— Это учебная база и полигон нашего отдела, — ответил за сержанта Охотник. — Были нашими, теперь не достанутся никому. Но то, что для сегодняшнего дня пригодились — это ты верно подметил.. А сейчас мы выходим. Если здесь найдут — нам каюк. Могут и не найти, конечно, но рисковать не будем. Вам на северо-восток до озера Глухого. Оттуда до железки верст двадцать и все на восток. Я буду прикрывать. Потом догоню. Ну, на всякий случай, прощевай, брат.
— Прощай, — коротко ответил Сержант, — увидимся.
Они обнялись: огромный сержант и теряющийся в его объятьях маленький Охотник. Выглядело это трогательно — по-настоящему, не так, как делает это братва, рисуясь и бравируя; по-мужски скупо, но предельно естественно.
— Прощай и ты, Серега, — Охотник улыбнулся и хлопнул Прямого по плечу. — Не забудь, о чем полковник просил. Пока Сержант рядом, вспомни, о чем требуется. Столько людей из-за этого лбы могут расшибить, а кое-кто уже и расшиб. Сделай, Серега, это не нам надо. Стране. Факт!
Прямой тут же сообразил, о каком полковнике речь. Генрих Семенович! “Полковник” — так его назвал тогда сам Охотник.
— А где этот ваш полковник? — спросил он, закрепляя на спине, выданный Сержантом вещмешок.
— Задницы наши прикрывает, — ответил Охотник. — Он всегда берет на себя самое трудное.
Экипированный Охотник выглядел достаточно внушительно: за спиной — пятнистый тубус “Шмеля”, на плече — короткоствольный “Бизон” с подствольным гранатометом, в открытой кобуре — пистолет “Гюрза”. Настоящая боевая машина! А сержант из-за габаритов смотрелся как готовая к осаде крепость: АК-105 за плечом, “Кипарис” и привычный “Стечкин” на поясе.
— С Богом, как говорит наш полковник, — уже на выходе пожелал всем Охотник. Сержант при этих словах перекрестился и кивнул Прямому:
— Идем…
Они вышли наружу под сумрачный еловый балдахин. День уже склонился к вечеру, но жара все держалась. Она тут же навалилась и схватила в тяжелые липкие объятья. Пот назойливо набегал в глаза, и Прямой не заметил, как растворился между деревьев легкий Охотник. Огромный сержант двигался совершенно бесшумно, как ловкий лесной зверь. Спина его маячила впереди, шагах в десяти.
Совсем скоро они услышали голоса. Сержант дал знак рукой, и они пригнулись к земле. Разговаривали трое: двое мужчин и женщина — все с эмблемами МЧС на комбинезонах. Они прошли совсем рядом и уже почти скрылись в ельнике, когда вдруг загромыхали выстрелы. Стреляли по безоружным эмчеэсовцам с флангов — по всем правилам линейной засады.
— Сволочи! — тихо ругнулся сержант и сдернул с плеча автомат. — Их похоже трое всего, я их срежу. Иди на северо-восток, — обернулся он к Прямому, — я догоню.
Рядом, метрах в тридцати, показалась крадущаяся фигура, приближающаяся к поверженным эмчеэсовцам.
— Чехи. Прав, был Лешка, чехи, — прошептал Сержант и взял чеченца на мушку.
А тот, подзывая кого-то, махал рукой. Вскоре подошел еще один и они, перекинувшись парой фраз на своем наречии, склонились над трупами.
— Тот, что подошел, Ваха, командир, — прокомментировал сержант.
— Ты что, — удивился Прямой, — понимаешь?
— Да, тихо, — сержант прижал палец к губам, — а ты чего еще здесь? Вали!
— Потом, — помотал головой Прямой, — успею.
— Где-то еще один, — чуть слышно сказал сержант, всматриваясь в ельник.
Опять послышался шум и голоса: кто-то, не скрываясь, бежал с той стороны, откуда давеча вышли эмчеэсовцы. Чеченцы тоже услышали и, вскидывая оружие, уже двинулись в разные стороны, к деревьям. Они только начинали движение, когда их и достали короткие очереди сержанта.
— Хрен вам, не уйдете, — выдавил он из себя вместе с воздухом сразу после выстрелов.
Один, похоже, действительно был срезан наповал, а второй, Ваха, оказался быстрее и успел нырнуть в кусты.
— Все! Уходим, — скомандовал Сержант.
Он пригнулся и бесшумно скользнул вперед, а позади тут же засвистели пули — это обнаружил себя третий затаившийся чех. Они успели выйти из зоны огня, и если бы Прямой не открылся, если бы не зашумел, споткнувшись о сухое дерево, то, может быть, они так и ускользнули бы. Но, увы, не вышло… Прямой сильно разбил ногу, ругнулся и слишком высоко поднял голову. Пуля ткнула его сзади в левое плечо и в незакрытую бронежилетом руку. Он кувырнулся через голову, ударился о ствол дерева и на мгновение отключился. Сразу открыл глаза. Рядом с колена короткими очередями лупил Сержант.
— Отползай в сторону, — не глядя, махнул он рукой, — Сможешь?
— Смогу, — прохрипел Прямой и тут же, стиснув зубы, пополз. Пули свистели прямо над головой. Судя по плотности огня, по ним стреляли уже несколько человек. Сержант, быстро передвигаясь с места на место, огрызался короткими очередями. Рядом громыхнуло, и тут же застрекотал новый ствол. Прямой почувствовал, что плотность огня вокруг резко уменьшилась.
— Быстро уходим, — крикнул Сержант, — Охотник нас прикрыл.
Двигаясь короткими перебежками, они оторвались, а сзади еще несколько минут громыхало. Потом стихло. Сержант замер и, прислушиваясь, поднял к небу лицо.
— Он выйдет, — будто заклинание, прошептал он, — он выйдет. Выходи, Леха, выходи…
Не замечая, что делает, Сержант сгреб горсть земли вместе с иголками и мхом, сжал так, что огромный кулак побелел, потом отпустил… Прямой это видел и почему-то вдруг вспомнилось, что вот так, горстью, бросают землю в разверзшуюся могилу, прощаясь с усопшим…
Они отошли совсем ненамного. Двигались все тем же густым ельником: огромные деревья и никакого обзора. Сержант — шагов на пять впереди, позади — Прямой. От болевого шока он почти что оправился, рана лишь слегка ныла и почти не мешала. Он шел и думал: про Леху Охотника, который только что прикрыл его своей грудью, а может быть и самой жизнью… Он расслабился и, верно, по этой причине практически пропустил момент нападения. Почти пропустил. Лишь в последнее мгновение, почувствовав движение воздуха сзади, пригнулся. Над головой промелькнул приклад автомата. Прямой резким движением развернулся и ударил нападавшего в солнечное сплетение, правда, без толку, потому что рука ткнулась в бронежилет и сразу онемела от боли. Зато другой его удар — короткий боковой слева — достиг цели и противник, что-то по-своему хрюкнув, рухнул вниз, где его настигла, пускай и онемевшая, но не потерявшая силы правая: кулак угодил прямо в центр переносицы, смяв гордую кавказскую горбинку и вогнав в мозг носовую кость.
В это время Сержант доламывал второго своего чеха — почти такого же большого, как и он сам. Первый неподвижно лежал на земле. Этот второй бился и пыхтел в могучих сержантских объятиях, но, похоже, силы были неравны. Что-то в нем хрустнуло и он, мгновенно обмякнув, рухнул вниз.
— Сержант! — прохрипел Прямой и сделал два шага навстречу…
Он хотел сказать что-то хорошее, возможно, просто обнять его, как недавно сделал это Охотник-Алексей, но не успел.
— Серега! — взревел Сержант и, вскидывая “Кипарис”, метнулся наперерез …
Все длилось буквально мгновение. Выступившая из-за дерева тень, которая для Прямого так и не успела стать человеком; вспышки… И тут же все закрыла широкая спина Сержанта, для которого вспышки в пламенегасителе АКМ обернулись в три пули, принятые на грудь, пусть и закрытую бронежилетом. Сержант ответил очередью из “Кипариса” и не промахнулся. Прежде чем он начал тяжело опускаться на землю, стрелявший в них чех был уже мертв. Он и остался в памяти Прямого лишь мгновенно мелькнувшею тенью…
Через минуту Сержант поднялся. Лицо его было бледным, из прикушенной губы сочилась кровь.
— Надо двигать, — сказал он тихо, но, как показалось Прямому, весьма решительно, — Сколько еще их позади?
— Как ты? — спросил Прямой. — Сможешь идти?
Сержант не ответил. Он просто повернулся и пошел, ступая сначала медленно и осторожно, но потом все прибавляя шаг. Лишь пару раз Прямой услышал тихий стон, будто бы прорвавшийся сквозь сжатые зубы. Или это ему только показалось?.. Где-то вдали тревожно кричала лесная птица. Надвигалась ночь и слегка затягивала небо серой, полупрозрачной косынкой, хотя в самую пору было бы примерить черный платок вдовицы. Эх, Леша-Алексей!..

Глава 4. “Идеже праведнии упокояются…”

Говорю же вам, что многие придут с востока
и запада и возлягут... в Царстве Небесном;
а сыны царства извержены будут во тьму
внешнюю: там будет плач и скрежет зубов
(Евангелие от Матфея, глава 8, стихи 11 12).


Им повезло: от преследователей они оторвались. Прямой, как мог, поддерживал Сержанта, и странно было, что тот вообще стоит на ногах: похоже, что пулям удалось-таки преодолеть броню жилета. Сержант хрипел, и сквозь сжатые зубы по подбородку тоненькой струйкой сочилась кровь. Сколько же у него еще оставалось сил? Прямой чувствовал, что и сам далеко не в лучшей форме: раненая рука онемела, и хотя боль поутихла, от потери крови одолевала слабость. “Пора делать привал”, — об этом просила каждая клетка измученного тела. Да и о ночлеге не мешало бы подумать.
— Передохнем, — предложил Прямой и, присев на корточки, привалился спиной к сосне. Сержант молча опустился рядом.
— Помоги, — прохрипел он и стал освобождаться от амуниции. Грудь под бронежилетом была черной от крови. Сквозь броню прорвались не все, одна только пуля, но, похоже, что рана была серьезной.
Сержант достал бинты и знаками — говорить ему явно было нелегко — попросил перевязать.
— Сейчас, — просипел он, когда Прямой, как мог, замотал рану, — пять всего минут. Он оперся затылком о смолистый ствол и закрыл глаза.
“Хорошо, пять минут”, — согласился про себя Прямой. Он скинул свой “броник” и перевязал себе руку. Ранение было сквозное, так — пустячок. Плохо, что рана все еще кровоточила. После перевязки он облегченно вздохнул и почувствовал, что тоже проваливается в сон. “Нельзя!” — попытался встряхнуться, но это было сильнее…
И тут же увидел, что лежит под склоном обрыва, а наверху стоят Сержант, его спаситель Сержант, и какой-то, смутно знакомый седобородый старик-монах. А Сержант, он опять совсем непохож на себя: со светлым, да нет — словно нарочно набеленным лицом, в белой до колен рубахе, вышитой красными петухами и, — опять? — с русой бородой. (Было, — удивляется Прямой, — ведь это уже было?) “А он?” — спрашивает Сержант, указывая в его, Прямого, сторону. “Он, брате Романе, покуда останется, — отвечает монах, — для него все еще впереди”. (Кто останется? — ничего не понимает Прямой, и в тоже время, все-таки понимает: это он останется. А кто-то уйдет? Куда?)…
Прямой вздрогнул и, открыв глаза, зажмурился от яркого света: уже рассвело. (Вот тебе пять минут!) Рядом с ним на корточках сидел Ваха, тот самый чеченец из засады. (“Главный”, — как его определил Сержант). За его спиной стоял еще один с автоматом наизготовку. Всего двое — такая вот арифметика. Ваха смотрел на него спокойно и поигрывал зеркальными плоскостями огромного ножа.
— Слушай сюда, — сказал он по-русски без малейшего акцента, — если хочешь умереть быстро, без боли, то скажешь сейчас все: где документы, у кого и как нам их забрать. Иначе я буду тебя резать, как и того вашего третьего, который шкуры ваши прикрывал — на маленькие кусочки, очень и очень медленно.
Для пущей убедительности Ваха пощекотал острием у Прямого под подбородком, но тот и так понял, — не нужны были дополнительные аргументы,— что не шутит этот самый чеченец Ваха, сделает именно так, как сказал. Но, — странное дело? — он не испытывал сейчас ни малейшего страха, будто все это не с ним вовсе происходило. Чуть повернув голову, он посмотрел на Сержанта. Тот сидел неподвижно, и единственными признаками жизни были кровавые пузырьки, вздувающиеся над губами при каждом выдохе.
— Этот готов, — покачал головой Ваха, проследив его взгляд, — почти труп, но и ему поможем, чтобы не мучался. Поможем, Ахмет?
Ахмет что-то гымнул по-своему, явно соглашаясь. Он уже хотел, было, и приступить, доставая из ножен кинжал, но Ваха, сделав знак рукой, остановил.
— Погоди Ахмет, если седой сейчас нам все скажет, то, может, и не будем их резать, а, Ахмет? Может оставим их, пусть живут, а?
Ахмет опять гымнул, но непонятно — одобряя или наоборот.
— Говори!— прорычал вдруг Ваха и рукояткой кинжала ударил Прямого в лоб. — Говори же!
Кровь хлынула в глаза, в рот и по подбородку вниз на грудь. Прямой вытер лицо рукой и почувствовал, как выжидающе напрягся Ваха, как подалось вперед острие его кинжала и ощутимо больно уперлось в ложбинку над грудной костью…
А над ухом назойливо жужжал комар, обычный неугомонный надоеда-комар, который никак не успокоится, пока его не прихлопнешь. И было это его жужжание настолько обыденным, что никак не верилось в возможную через мгновение смерть. “Как же это: он все также будет виться и пищать у самого уха, а я… меня уже не будет? Чушь…” Ясное утреннее небо дарило нежную прохладу; лес, он так легко и спокойно, так умиротворяюще тихо шептал: “Не бойся, все будет хорошо…”, всем своим видом отрицая малейшую возможность беды. Прямой взглянул в глаза чеченца. Он ожидал увидеть там отражение сосновых стволов, зеленой хвои, быть может, краешка неба, но… не было там этого. Не было! Лишь пустота — чужая и безжалостная. Как и сами эти люди — совсем здесь чужие…
Все дальнейшее произошло настолько быстро, что в растерянной голове Прямого остался лишь какой-то длинный черный мазок, будто расплывчатая тень от промелькнувшего рядом тяжелого трейлера. За спиной Ахмета, все-таки доставшего кинжал и ловко поигрывавшего им между пальцев, вдруг, будто из ниоткуда, возникла огромная черная тень, и тут же в уши ворвался устрашающий медвежий рев. Огромная когтистая лапа, как тростинку, смела Ахмета в сторону… Мгновенно обернувшийся Ваха увидел перед собой распахнутую медвежью пасть, чудовищные клыки и ощутил зловонное звериное дыхание. Неизвестно, что он подумал в этот момент, успел ли он вообще что-либо подумать? По крайней мере, кинжал в его руке так и не превратился в грозное оружие, оставаясь просто зажатым там посторонним предметом. Медведь на мгновение устрашающе завис… но вдруг почему-то передумал завершать атаку. Еще через одно мгновение, легко коснувшись лохматым боком, словно пораженного столбняком Вахи, бурый лесной великан скрылся за деревьями.
Несколько мгновений, — все это длилось каких-то несколько мгновений, — но как все переменилось? Выбыл из игры Ахмет. Выбыл подчистую, потому что то человекообразное существо, которое копошилось неподалеку во мху, издавая нечленораздельные звуки, уже не было в подлинном смысле жизнерадостным любителем кинжалов Ахметом. Его невысокий горский ум словно странным образом лопнул и рассыпался по чужой земле, затерявшись среди густых стебельков мха и старых иголок хвои. И Ваха, бестолково шарящий глазами по окрестным кустам, все никак не мог прийти в чувство. Прямой привстал и осторожно высвободил из руки чеченца кинжал. В последний момент тот, было, попытался оказать сопротивление, но Прямой от души пару раз приложил ему по затылку. Ваха обмяк, и Прямой оттащил его к соседней молодой сосенке. Разоружив горца, он приковал его к дереву его же собственными наручниками. Убить его было легко, очень легко, но почему-то делать этого совсем не хотелось…
А дальше произошло еще нечто неожиданное: зашевелился и открыл глаза Сержант. Несколько секунд он осматривался, вникая в подробности ситуации, и, наконец, подал голос:
— Вот те раз, видно, проспал самое интересное, — он закряхтел и поднялся на ноги.
Да, рано его похоронил чеченец Ваха. Что попишешь — чужак, где ему вместить русскую широту! Сам же Ваха, вывернув шею, смотрел, не отрываясь на огромного русака, наверное, удивляясь: вот, мол, эти русские, и умереть как следует, не могут! Может быть, и не так он думал. Может, ругал на тарабарском своем языке распоследними словами, но, во всяком случае, делал это молча.
— Пойдем, — сказал сержант, — нам еще далеко.
— А эти? Как с ними? — поинтересовался Прямой и посмотрел в горящие глаза Вахи, словно пытающиеся даже и на расстоянии достать и спалить огнем ненависти.
— Да Бог с ними, — махнул рукой Сержант, внимательно разглядывая разгребающего руками мох Ахмета, — Что с этим парнем?
— Странное дело, — Прямой пожал плечами, — медведь откуда-то взялся, в самый, что ни есть интересный момент… Вот такая история.
— Занимательная, — согласился сержант. — Выходит, медведь нас спас? Вот ведь как! Не оставляет, преподобный своими молитвами. Моли Бога о нас, преподобный наш отче Сергие, — Сержант перекрестился и, ничего не объяснив, коротко распорядился:
— Надо идти, потом все обмозгуем. А они пусть остаются, пускай посидят тут. Оружие их заберем.
Напоследок, уже в удаляющие спины, Ваха, сотрясая стерегущую его сосенку, что-то прорычал на своем утробном горском наречии. Но это его проклятие так и осталось с ним рядом, лишь добавив яда в и без того изгаженный ненавистью воздух…
Они быстро удалялись. Прямой напряженно думал: рассказывать ли про Лешу-Алексея, про Охотника, которому по гроб жизни теперь обязан. “Нет, не стоит, — пожалел он Сержанта, — да и соврать мог чеченец. Мог, хотя, на правду похоже…”
У Сержанта же словно открылось второе дыхание. Он даже казался бодрым. “Может, и правда, — засомневался Прямой, — может быть, сгустил краски и рана не такая опасная? Дай-то Бог…”.
Отойдя с километр, они спрятали в приметном месте, под согнутой буквой “с” сосной, оружие чеченцев и часть ставшей теперь в обузу собственной амуниции. “Вернемся потом”, — сказал, будто пообещав кому-то, Сержант. Поначалу он взял такой темп, что Прямой едва поспевал, но постепенно шаг пришлось сбавить. Опять начался смешанный лес, идти стало труднее: потянулись кустарники и мелкие овражки. Через полчаса они подошли к ручью. Вода шумела где-то внизу, в глубине оврага, но обрыв был слишком крут, чтобы в этом месте спуститься. Минут десять они пробирались сквозь чащобу краем оврага, прежде чем обнаружили более-менее удобный спуск. Похоже, раньше тут была тропинка. Сержант вдруг зашелся кашлем, да так, что никак не мог остановиться. Он прикрывался рукой, но Прямой заметил на его ладони кровавые сгустки. “На характере держится, — понял он, и сердце его защемило.
Они спустились и сразу приникли к воде, шумно перекатывающейся через явно искусственные запруды. Рядом прямо на берегу виднелись руины какой-то постройки. Каменное, сложенное из плитняка основание еще уцелело, а верхняя деревянная часть полностью обрушилась.
— Мельница, — отдуваясь прохрипел Сержант, раз за разом погружая лицо в ледяную воду, — старая подливная мельница. Плотина была и колесо. Под него шла вода и вращала вал, а тот приводил в движение механизм.
Прямой пригляделся и увидел на отдалении огромные каменные жернова, гигантские шестерни и валы.
— Откуда здесь мельница, в такой глуши? — удивился он.
— Люди… — Сержант оторвался от воды и перевел дух, — люди жили, вот и мельница.
“Люди, — размышлял Прямой, — тут жили люди. Мололи зерно, пекли хлеб и жили. Где хлеб, там можно жить…” Мысли ворочались с трудом, как будто прилипая одна к другой. Он вдруг вспомнил о вопросе, который долго вертелся на языке, но все никак не удавалось спросить.
— Сержант, — набравшись решимости, спросил он, — там, в Афгане, ты рассказывал как-то про семью пастуха. Ты тоже в них стрелял?
Сержант несколько помедлил, но ответил:
— Помиловал меня Бог, не назначили меня тогда. Не стрелял я.
— А если бы назначили?
— Не знаю, — искренне признался Сержант, — я просто не знаю. Но раз Господь отвел, значит не должно было этого быть.
Прямой перевел дух. Неизвестно отчего, но ему стало легче. Не оттого, что пожалел он каких-то там неизвестных афганцев. Нет. Просто вдруг рядом с Сержантом стало ему теплей и радостней. Радостней и теплей…
Сержант лежал на спине у самой кромки воды и тяжко дышал.
— Сергей, послушай меня, — обратился он вдруг к Прямому, — мне осталось недолго.
— Откуда ты знаешь? — попытался, было, успокоить Прямой. — Отдохнем и дальше двинем. Здоровья у тебя хватит…
— Нас многому учили, — не слушая его, продолжал сержант, — и работать на пределе сил тоже. Так вот, свой лимит я уже исчерпал. Ты вот что… Ты меня похорони. И имя, имя мое запомни — Роман. Лады?
— Да, — ответил Прямой, сразу вспомнив свои странные сны (ведь так и есть: Роман!).
— Вот и познакомились, — Сержант улыбнулся, — Хотя, будто год уж знакомы — столько всего накрутилось за это время. Ты, Сергей, вот что, ты доведи дело до конца, передай эти хреновы документы… что бы не зря, значит, весь сыр-бор. Лады? И еще одно сделай обязательно: в церковь сходи, отпевание по мне закажи. Имя мое теперь знаешь, оно только и нужно для отпевания. Господь все остальное Сам управит. Обязательно сделай. Если про Лешку что узнаешь, — ну, что не жив, — тоже самое сделай. Лады, Сергей?
— Да, — пообещал Прямой, — только не понимаю я ничего в этих церковных тонкостях.
— Все узнаешь, попомни, что Лешка тебе говорил. А сейчас пойдем, пока еще могу. Можно и тут, конечно, помирать, но, чувствую, надо идти, надо…
Это самое “надо” и двигало ими. Час, два… а может быть и не час, и не два, а всего каких-нибудь пятнадцать минут? Прямой просто забыл о времени. Он еще никогда не жил с таким напряжением сил, на краю физических возможностей или, скорее, за краем. Он уже не думал о том, что сил не осталось, просто раз от разу переставлял ноги, поддерживал норовящего вот-вот упасть Сержанта и приближался к какой-то неведомой ему цели. Шаг за шагом…
А в голове, словно колесо обозрения в ботаническом саду рядом с Зеленым театром, только обратным порядком, раскручивалась спираль времени. Он перескакивал от одной раскачивающейся кабинки к другой, и с каждой открывался свой временной горизонт. Он всматривался в эту знакомую, полузабытую даль. Все это было, было…


* * *
Ретроспектива. Сергей Прямков

Боксом он стал заниматься с четырнадцати лет в пику отцу с его репутацией и партийным авторитетом. Добился неплохих результатов и дважды был чемпионом области среди юношей…
Ему нравился бокс, и ему нравилось быть настоящим мужчиной. Часто он подолгу рассматривал в зеркале свое лицо и старался придавать ему жестокое, безжалостное выражение, свойственное, как думалось ему, настоящим мужчинам. Он любил свое лицо: выразительные темно-серые глаза, красиво очерченный прямой нос, твердый волевой подбородок… И только жесткости, жаль, было пока маловато (это придет позднее, после армии, где на одной из тренировок ему свернут на бок нос, и после зоны, где его характер действительно затвердеет и наполнит металлом голос и взгляд). Он хотел быть таким, как Рэмбо, как другие герои любимых боевиков, потоком обрушившихся на постсоветскую молодежь…
Все было “понятно и просто”: прав всегда сильный, поэтому он, имеет право на суд, расправу и власть; любое зло оправдано, если совершается во имя важной цели; каждый имеет право на месть, на удовольствия, на богатство… Как нелепо на фоне всего этого выглядели прежние, советские росказни: искренность, взаимопомощь, патриотизм! Свое, родное стало казаться ему ненастоящим, каким-то притворством, ложью (оттого, вероятней всего, что ассоциировалось с пустыми разглагольствованиями отца, которые он в детстве просто терпеть не мог). Забылись или, скорее, припорошились в памяти толстым слоем пыли и детские прогулки с сестрой Евгенией по древнему Пскову, и его манящие тайны, и его чудесная история. “Другое дело — Америка… А здесь? Ему грезились аппетитные гамбургеры, румяные Санта-Клаусы и размахивающая гигантской рукой монументальная железная тетка-Свобода. Романтика! “Там все просто, красиво и правдиво. Там свобода, деньги, там сильные мужики и красивые женщины…”
А тут, на тебе — армия! Впрочем, служил Сергей в спортроте Черниговской дивизии, дислоцированной прямо в его родном городе. В этом, бесспорно, поучаствовал его отец, но об этом Сергей предпочитал не думать: не хотелось вечно быть обязанным отцу — надоело! Впрочем, отрезанным ломтем он еще не был. После армии года полтора работал, как все, на заводе — на этом настоял отец. Одновременно заочно учился в институте физкультуры, занимался своим любимым боксом и не успел еще нажить вредных привычек. В двадцать два выполнил норму кандидата в мастера спорта. На этом, впрочем, его спортивная карьера и остановилась.
Именно тогда его заметил и приблизил к себе Павел Иванович Глушков — известный в прошлом спортсмен, ныне тренер и, одновременно, преуспевающий предприниматель. Успех его предпринимательства в ту пору крылся, собственно, не в коммерции, а подле нее: он оказывал кое-какие услуги, кого-то прикрывал от рэкета, вышибал долги, давал крышу каталам, ну и прочее подобное. Для этих целей он сколотил несколько бригад из молодых спортсменов, в одну из которых и вошел Сергей Прямков. Он быстро (благо, внутренне был к этому готов) усвоил понятия бандитского братства и через пару лет стал уже Прямым — уважаемым среди братвы бригадиром и почти что другом Павла Ивановича — Паши Крюка. Мечты о красивой жизни начинали, похоже, сбываться…
В это время Прямой занимался вывозом цветных металлов в Прибалтику, пытаясь поставить под единый контроль весь этот, по большей части, стихийный процесс. Тогда в городе развелась масса самостийных предпринимателей, работающих каждый на свой страх и риск. Дело было весьма прибыльное: покупали на заводах и заводиках за сущие гроши медь, алюминий и тут же перепродавали барражирующим по псковщине в поисках добычи эстонцам дороже в десятки раз. Настоящей границы в полном смысле еще не было, дороги и перевозки контролировали менты, а с ними не мудрено столковаться. Бригада Прямого отлавливала таких предпринимателей-одиночек и, в зависимости от ситуации, отнимала все, или почти все в виде налога. Еще… Еще занимались самостоятельным вывозом крупных партий цветмета прямо в Эстонию, поставками туда же бензина, кабельной продукции и редкоземельных металлов. Сначала это были машины, потом вагоны, десятки вагонов…
Задумывался ли он о сути своих занятий? Безусловно. Поначалу его терзали смутные угрызения совести, хотелось все бросить, вернуться в спорт. И отец первое время возмущался таким повсеместно-неприкрытым расхищением национальных богатств (социалистической собственности, как он по старой привычке все это именовал), но вскоре сам приобщился к махинациям областной администрации с вывозом нефтепродуктов, вляпался, что называется, по самую макушку, однако в итоге прилично на этом заработал. Оправдывался тем, что все равно, мол, все летит под откос: страна, народ, идеалы… Мол, там наверху хапают никого не стесняясь, а чем они, которые все это создавали, хуже?
Но не пошли отцу впрок неправедные капиталы. Запил, завел молодую любовницу, потом потерял службу, и все время без оглядки транжирил деньги. Мать терпела, она привыкла терпеть, куда, мол, в такие годы разводиться. Раньше было проще, можно было пожаловаться, например, в бюро обкома, и товарищи образумили бы “заблудшего товарища”. Сейчас не было такой инстанции, и отец пропадал, занимаясь каким-то мелким посредничеством.
Сергей не вмешивался, возможно, в глубине души даже испытывая мстительное удовлетворение, да и своих проблем было по горло. Он быстро привык к легким большим деньги, к уважению и страху к своей персоне со стороны окружающих (теперь он был для многих своеобразным идеалом крутизны, этаким Рэмбо в местном масштабе), к роскошной жизни, хорошему автомобилю (чем не Америка?) — все это оказалось гораздо весомей укоров совести. Когда в первый раз он угодил в Псковский следственный изолятор, никаких мук раскаяния он уже не испытывал, лишь досаду, что попался, злость и решимость любой ценой продолжать идти выбранным путем.
Отсидев пару лет, вышел и сразу окунулся в прежний водоворот. За это время многое переменилось. По стране прокатилась волна бандитских войн и разборок, обильно сыплющая пулями по сторонам и особенно в сторону верхушки криминалитета. Часть этих пуль долетела и сюда, в древний Псков, смахнув с шахматной доски известного местного авторитета Гапона. Кое-что теперь изменилось и в жизни Паши Крюка. Теперь он превратился в уважаемого всеми коммерсанта, владельца ресторана и двух небольших заводов, а также десятка магазинов и целой кучи торговых палаток в разных концах города. Он стал безупречен в одежде и манерах. И откуда только взялось? Его лицо, и без того мужественное и волевое, просто излучало силу и уверенность в себе. В его империи, — в ее силовых структурах, — нашлось место и для Сережи Прямого, который на зоне заматерел, приобрел жесткий стальной взгляд и отточенный, убойный удар правой. Да, примерно тогда же женился он на молодой красавице Алле, победительнице каких-то там местных конкурсов красоты. Прожили они, правда, недолго, не более полугода: у внешней смазливости всегда больше минусов, нежели плюсов.
А Пашины аппетиты росли. Ему — на удивление — всегда и всего было мало. Вирус жадности расплодился в его организме и сковал немощью доселе быстрый и расчетливый ум. Не думая о последствиях, он бесцеремонно потеснил очень влиятельных людей и верно оттого угодил однажды в полосу зыбучих песков, через которые ему, Павлу Ивановичу Глушкову, преуспевающему и достигшему, казалось бы, самых высот, пройти было уже не суждено…
Все началось на том злополучном обеде в одном из лучших “кабаков” города. При желании, Сергей и сейчас мог возобновить в памяти вид этого, небывало роскошного даже для их круга, стола. Чудный, штучной работы фарфор, привезенный явно специально для этого вечера, потому как не мог он тут быть постоянно. Серебряные вилки, ножи, чайные ложечки, блюда для пирожных… Кто-то все это сюда доставил для единственного застолья, что бы показать его значимость и важность. Чудеса! Да что говорить, люди-то, действительно, были самые-самые. Среди них несколько бледновато выглядели заместители губернатора, да и сам Павел Иванович как-то потускнел и померк, словно мельхиор в сравнении с серебром царского сервиза.
Гостей потчевали паштетом из голубей, седлом барашка, дичью, икоркой и экзотическими моллюсками. Из вин подавали “шабли”, “го-барсак”, “вейндерграф” — это после холодного, а после рыбных блюд — “бургундское”, “макон”, “пети-виолет”, затем “шампанское”; после жаркого — “мускат-люнель”. “Бургундское” слегка подогревали в горячем песке, а “шампанское”, как водится, подавали в больших металлических вазах, наполненных льдом. После фруктов был кофе и сладкие ликеры. Почему-то запомнились безупречно накрахмаленные салфетки, сложенные различными фасонами в виде канделябров, кардинальских шапок и пирамид. Целое их войско блистало белизной в начале обеда, а в конце все они превратились в безобразных уродцев — скомканных, грязных, с самыми немыслимыми оттенками. Они будто вывернулись наизнанку, обнажив отвратительные лиловые внутренности, впрочем, равно так же, как и сами использовавшие их персонажи “дружеского” застолья…
В конце этого-то вечера в курилке и состоялся тот разговор с важным господином из Санкт-Петербурга, невысоким, лысоватым, лет под шестьдесят, — такой сидел бы да сидел дома с внуками, — но его пронзительные, колючие глаза так и прошивали Сергея насквозь, пришпиливая к отделанной мореным дубом стене. Чуть поодаль стояли два телохранителя. Одного их них Сергей немного знал по соревнованиям: боксер, мастер спорта международного класса, чемпион Европы; второй, судя по комплекции, борец-тяжеловес. Но оба — не молодые качки, как у Паши, а опытные матерые волки. Такие сами могли бы быть маститыми бригадирами.
Да, у этого господина чувствовался высокий класс. Это следовало и из его поведения: он не крутил вокруг да около, не темнил, но весьма прямо выказал свое неудовольствие и способ его устранения. Предметом этого неудовольствия был Павел Иванович Глушков, а способом… он, Сергей Прямков. Нет, тогда Сергей не дал своего согласия, уж слишком все было неожиданным. Хотя где-то на границах сознания это согласие уже смутно присутствовало… И укрепилось, когда они с Пашей возвращались домой на его, Паши, шикарном “Мерседесе”. Павел Иванович нервничал, он ведь был умный человек и чувствовал, что что-то не так. Он, может быть, даже и нашел бы верное решение, — и наверняка нашел бы! — если банальная жадность не затуманила бы мозги. Ведь понимал, что пытается отхватить слишком много от общего пирога, понимал, чем это чревато, но не имел силы себе отказать.
— Слушай, Сережа, — сказал Павел Иванович задумчиво, пуская красивые колечки сигаретного дыма (он всегда называл его именно так — “Сережа”, и никогда — “Прямой”), — а ведь не хрена они нам не сделают. Кто кроме нас сможет всем хозяйством управлять и обеспечивать порядок? У меня все концы. Ты как думаешь? Опять же, в общак кое-что мы даем. Нет, я слабины не дам. Меня не свалить… — и вдруг неожиданно: — А устрицы сегодня, по-моему, были не свежими, ты не находишь?
Сергей согласно кивнул, то ли действительно подтверждая не первую свежесть устриц, то ли иллюзии Паши на счет собственной неуязвимости. А скорее всего, он просто все более и более уверялся в мысли, что это, действительно, начало конца его всемогущего патрона. Он смотрел на Павла Ивановича, на то, как пепел с забытой в руке сигареты засыпал его дорогой смокинг, и думал, что можно, конечно, сейчас все рассказать о коварном предложении питерского гостя, но только что изменится после этого? Сам заказчик для них был совершенно вне пределов досягаемости. А Павел Иванович все равно не поступился бы, упираясь как бык до конца…
Он думал об этом на протяжении целой недели. Время Павла Ивановича Глушкова кончилось! Для Сергея это стало окончательно ясно. И если не он, то кто-то другой все равно сделает эту работу. Но не понятно при этом, останется ли для него самого место в этом городе и в этом мире? Да, ему этого не хотелось, слишком многим он был обязан Паше, но выбор был не богатый: или он сам, или Павел Иванович Глушков, пусть и благодетель, но человек чужой и не такой уж для него незаменимый. Итак, он согласился. Через две недели состоялась та самая роковая поездка на лесное озеро в глухой гдовский лес…

* * *

Где-то рядом звонил колокол. Редкие, чуть слышимые удары доносились с северо-востока. “Деревня, не иначе, — решил Прямой и прикинул, — километра два. Не осилим…” Но кое-как они все-таки брели. Колокол замолчал, и Прямой шел наугад по выбранным ориентирам, надеясь, что не очень-то отклонится в сторону. Когда стало совсем уже невмоготу, по его расчетам, они прошли метров шестьсот-семьсот. Значит, оставалось еще дважды по столько же. “Нет, не выдюжим…” И вдруг опять бухнул колокол, один единственный раз, но совсем рядом, где-то за ближайшими деревьями. Именно там обнаружилась полуразрушенная каменная ограда, а за ней — покосившиеся кресты и надгробные камни. Лес плавно перетекал через этот поросший травой плитняковый хребет и заполнял собой старый и, как показалось сначала, давно позаброшенный погост. Лишь деревья тут были выше и толще, да пожалуй, постарше, — сплошь усаженные пятнами вороньих гнезд. А ограда давно уже превратилась в часть ландшафта, придавая месту таинственный вид. Чуть впереди виднелась сложенная из такого же плитняка арка ворот, крытая щипцом на два ската.
Они остановились у открытого полукруглого проема с отбитой и осыпавшейся, по большей части, штукатуркой. Распахнутые внутрь тяжелые решетчатые створы красивой художественной ковки, давно вросли в землю. “Экая старина!” — подумал Прямой и тут же заметил красную славянскую вязь, идущую полукругом поверху каннелюра арки. Буквы были стилизованы и достаточно легко читались, складываясь в не очень ему понятную фразу: “Помяни нас, Господи, егда приидеши во царствии Твоем”. А выше этого прошения, написанного, похоже, от лица всех здесь лежащих, в простом деревянном киоте под стеклом висел образок Спасителя, к Которому собственно и обращены были эти слова… В глубину кладбища вела мощеная камнем дорожка, на некотором отдалении упирающаяся в маленькую одноглавую церквушку под четырехскатной голубой крышей. Перед ней — чуть приподнятая над землей паперть; справа — невысокая двухпролетная звонница и один всего небольшой колокол на ней. Он слегка раскачивался, будто кто-то только что отзвонил. Да так, скорее всего, и было, они ведь и шли именно на этот звон. Только теперь у храма никого не было заметно…
— Вот и пришли, — сказал Сержант (точно он!), но так глухо, будто откуда-то со стороны.
Прямой вздрогнул и посмотрел на Романа. Тот все еще пребывал в бреду. Лицо его было искажено гримасой невыносимой внутренней боли, глаза полузакрыты, а губы двигались и что-то шептали, что-то несвязное и непонятное. Но все-таки это именно он сейчас произнес эту вполне осмысленную фразу “вот и пришли”, — будто поставил некую точку в своей собственной судьбе.
— Куда пришли? Ты что-нибудь знаешь? — спросил Прямой, вглядываясь в лицо Сержанта.
Но тот не ответил, и Прямой увлек его в сторону храма. “Кто-то же должен там быть? Кто-то ведь только что звонил?”. Под плотный раскатистый аккомпанемент местных чернокрылых насельниц-ворон, — и откуда их столько? — они медленно шли по центральной аллее погоста. Здесь, верно, хоронили самых знатных и состоятельных людей. По крайней мере, богатство надгробных памятников, на удивление великолепно сохранившихся, предрасполагало так думать.
“Его высокопревосходительство, Генералъ от Кавалерии Петръ Борисовичъ Милославский, 1812–1885… Действительный тайный советникъ Иванъ Андреевичъ Богданович, 1825–1889… Его высокопревосходительство, Генералъ-Фельдмаршалъ Владимир Георгиевич Шереметев, 1791–1854… Оберъ-Берггаутманъ Фридрихъ Карловичъ Зедделеръ, 1799–1864…”, — Прямой не разбирался в этих титулах и званиях, но показались они ему очень высокими, уж больно основательны были постаменты, да и сами, утвержденные на них каменные и кованые железные кресты.
Направо и налево разбегались узкие дорожки, но уже не мощеные, а земляные и хорошо утоптанные. “Кто же здесь ходит-бродит в такой глуши? — с сомнением подумал Прямой. — И откуда здесь, в конце концов, все эти генералы?” Тут же взгляд его уперся в большую бронзовую фигуру на тяжелом гранитном камне: военный в полный рост с аксельбантами, эполетами и в треуголке. Под ногами надпись: “Его превосходительство, Генералъ-Майоръ Николай Ильичъ Голенищевъ-Кутузов”. На другой стороне камня было выбито: “Упокой, Господи, душу раба Твоего, идеже вси святии упокоеваются”.
“Неужели тот самый? — изумился Прямой. — Хотя нет, того звали иначе, да и похоронен он в Питере. Возможно, родственник? Мистика чистой воды…”
Что-то странное было в этом дворянским некрополе, с его фельдмаршалами, генералами и тайными советниками — в этакой-то глухомани… Пожалуй, странной была сама возможность его здесь существования. Странной и сомнительной! Но, тем не менее, все выглядело реально: деревья, кусты черемухи; отполированные подошвами ног камни на дорожке, о которые сейчас то и дело цеплял ботинками раненый Сержант; церквушка, явно нуждающаяся в косметическом ремонте, что так бросалось в глаза при приближении; кружащееся над деревьями воронье. “Все нормально, — шептал сам себе Прямой, — чего не бывает в жизни? Мало ли, что...”
Вдруг с протяжным скрипом отвернулась одна из створок тяжелой церковной двери, и на паперть вышел маленький седенький священник в потертом черном подряснике и ветхой скуфейке. Был он худенький и пряменький, как жердочка, с длинной, но совсем реденькой бородкой. А глаза его, на удивление ясные и просветленные, смотрели с теплотой и любовью. Он кивал головой, будто бы давно ждал их, вот, наконец, дождался и — рад радешенек. И, похоже, что на самом деле так и было…
— Здравствуйте, мои дорогие, — сказал батюшка высоким стариковским фальцетом, — хорошо, что пришли. Кому церковь не мать, тому Бог не отец...
— Благословите, батюшка, — это попросил Роман, пришедший вдруг в совершеннейшее сознание. Он распрямился, и Сергей с удивлением почувствовал, что Сержант уже более не опирается на его плечо.
— Бог благословит вас, дети, — перекрестив их, сказал священник. — Житие мира сего изменчиво и подобно пишущему некоторые только слова на листе; и имеющему возможность, когда пожелает, прибавлять к ним и убавлять, и делать перемену в буквах…
— Батюшка, помогите, — не совсем вежливо прервал его Прямой, — товарищ мой умирает, помочь ему надо, плохо ему…
— Хорошо, хорошо, мой дорогой, — сказал старец и, приблизившись, коснулся руки Романа. — Ему хорошо, он сейчас счастливый…
“Ненормальный он, что ли?” — подумал про себя Прямой, а старец уже продолжал:
— Жизнь будущая подобна рукописаниям, начертанным на чистых свитках, запечатанных царскою печатью, в которых нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. Поэтому, пока мы в жизни сей, и пока имеем власть над рукописанием жизни своей, постараемся сделать в нем дополнения добрым житием, станем покаянием изглаждать в нем недостатки прежнего жития. Ибо, пока мы в этом мире, Бог не прилагает печати ни к доброму, ни к худому, до самого часа исшествия от земной жизни. Как сказал святой Ефрем, подобает нам размыслить, что душа наша подобна готовому кораблю, не знающему, когда подует на него ветер, и воинству, не ведающему, когда протрубит труба бранная … Поэтому должно нам приуготовляться и снаряжаться пред оным грозным днем, пред этим мостом и пред этой дверью нового века. Пойдем, сыне, под святую церковную сень к святому и избранному стаду Христову, к обществу избранных Божиих. (“Да нет, он точно не в себе!” — опять подумал Прямой).
— Батюшка Алексий, это же вы, — растерянно произнес Роман, — Как? Почему вы здесь?
— Пойдем, сыне, на аналое ждут Крест и Евангелие, Сам Спаситель стоит и рцет: “Приди ко Мне, труждающийся и обремененный странник, и Аз упокою тебя”, — старец увлек за собою Романа и тот послушно пошел, как овца за пастухом. Это выглядело именно так, несмотря на миниатюрность священника и огромные габариты Сержанта.
— Постойте, — крикнул Прямой, — где тут врач? Я за врачом…
— Ты побудь тут, мой хороший, — ласково попросил, обернувшись к нему, священник, — посиди там, на лавочке, — он указал рукой куда-то в глубь погоста. — Потерпи чуть-чуть.
— Ладно, — отчего-то легко согласился Прямой, — я подожду…
Он и вправду пошел в ту самую сторону, куда указал старец. Дорожка была совсем узкая, и ему приходилось раздвигать кусты бузины и обильной сирени. Кивали с могилок разноцветными лепестками анютины глазки и желтоглазые ромашки; потрясал красными метелками чернобыльник, атакуя обоняние своей вязкой горечью. А вороны, они каркали здесь так надрывно и тревожно, будто боялись, что вот-вот раскроется какая-то самая важная тайна их птичьего племени, доселе неизменно ими хранимая…
Прямой лишь скользил взглядом по крестам и надгробным камням, но то и дело, как за некие зазубрины, цеплялся за что-то мыслью. “Что, что такое?” Наконец это “что-то” прояснилось и обозначилось. Уж очень знакомыми были имена здешних покойников, просто невероятно знакомые! “Ситин И.Г. — это же дядя Ваня, их сосед по лестничной площадке, бывший ответственный работник горкомхоза, умер лет десять назад… Буднякова К.Л. — это тетя Клава, старшая сестра его матери, умерла от рака три года назад… Ощепков Е.Г. — а это учитель рисования из их школы, много лет назад погиб в автокатастрофе… Акимов С. Н. — это… — кто же это? — ах да, капитан Акимов, его комбат, значит, и он умер? Не знал… Но кто, Боже, кто же мог собрать их всех здесь? Это просто немыслимо…” Кое-какие фамилии было не вспомнить, но и они все равно были смутно знакомы. Если чуть-чуть подумать… “Ой…” — это его случайно вырвавшееся междометие, как легкий снежный комок, ударилось об очередную гранитную плиту и рассыпалась на горсть маленьких безпомощных белов. А с этой самой плиты, улыбаясь, смотрел Павел Иванович Глушков… “1951–1996”, — значилось на камне (и правильно значилось!).
— Опаньки… — это все, что смог выдавить из себя Прямой.
Он медленно опустился на удачно подвернувшуюся скамейку, посмотрел в такие радостные Пашины глаза и мысленно упрекнул: “Ты же говорил, что не увидимся больше?” — “Так это ж ты сам меня здесь нашел”, — не замедлил ответить Павел Иванович. Голос его прозвучал также безмолвно, как и вопрос Прямого, но все равно казалось, что исходит он со стороны гранитного камня, как бы именно из Пашиных уст. “Ты сам ко мне пришел, — продолжал Павел Иванович, — и это, знаешь, приятный сюрприз”. — “Как ты?” — спросил Прямой и удивился глупости такого вопроса. Но Павел Иванович охотно ответил: “Неважно, друг мой. И это еще мягко сказано” — “Ты знаешь, — попросил вдруг Прямой, — ты прости меня, я все думал в последнее время и… я не должен был этого с тобой делать. Прости!” — “Да я уже тебе говорил, что не сержусь. Да и за что? Я же был такой дрянью, другого и не заслуживал”. — “Ну, ты все равно прости, чтобы мне спокойней стало”. — “Да простил я, только что это мое прощение? Спокойствие твое не от меня, брат, зависит. Ты сам скумекай, как тебе чистым выйти. Тебе еще можно, время пока еще есть…” — “Что можно? Что мне еще можно?” Но Павел Иванович больше не отвечал. Он все также улыбался с фотографии, но теперь уже при полном молчании. Прямой посидел еще минутку и встал.
— Прощай, раз так, Паша… — он повернулся и, не оглядываясь, пошел дальше в глубину погоста, явственно ощущая затылком прощальный взгляд Павла Ивановича Глушкова…
Кустов и деревьев вокруг стало поменьше, только деревья отчего-то построжали и вытянулись. Куда-то задевалось беспокойное воронье. Повисла такая густая тишина, что Прямой, боясь ее порушить, старался ступать ногами как можно мягче. Он вдруг заметил, что над могилками совсем исчезли надгробные камни, и пошли сплошь одни деревянные кресты. Одинаковые, такие, как продают в магазине комбината благоустройства: невысокие, обожженные или покрытые морилкой. На каждом кресте висели одного размера фотографии. И холмики тоже были очень похожие, только некоторые — совсем свежие. Он прошел еще немного и замер у самого свежего. Да, сегодня воистину был день сюрпризов! Его взгляд уткнулся в фотографию следователя Генриха Семеновича, в военной форме с погонами полковника. Подписи не было, но это точно был он — полковник, их полковник, так любимый Охотником Алешей и Сержантом Романом…

* * *
Ретроспектива.
Полковник Сергей Иванович Кузьмин

“Полковника” он получил в девяносто шестом, после той мучительно-тяжелой операции по ликвидации группы Султана Сулейманова. “Полковника” и “Орден мужества”, который сын потом старательно примерял на свою куртку. “Успеешь еще навоеваться! – сердилась на сына жена Маша, — Пятнадцать тебе уже, а много ли ты отца дома видел? И ты так хочешь? У него все командировки…” — “Полно тебе, Маша, — успокаивал Кузьмин, — отпуск вот дали, — целый месяц на даче просидим. Обещаю! Телефоны все отключим. Ящик почтовый снимем и — на чердак!” Ей хотелось верить, но так редко выходило, чтобы Кузьмин, и целый месяц дома. Увы!
С конца восьмидесятых группа Кузьмина занималась этническими преступными группировками. В начале девяностых они участвовали в ликвидации группировок Руслана Атлангериева, братьев Таларовых. Позднее — в деле “чеченских авизо”, ущерб от которых, по подсчетам специалистов, был вполне сопоставим с суммой всех предоставленных России зарубежных кредитов. В Москве же к 1995 году под “крышей” чеченцев находилось не менее тринадцати довольно известных банков. Их базовыми точками в Центральный округе были — гостиницы “Россия”, “Золотое кольцо”, “Москва”, рестораны “Розек”, “Лозания”, казино “Габриэла”; в Северном округе — гостиницы “Молодежная”, “Восход”, “Аэрофлот”, “ЦСКА”, ресторан “Таджикистан”, кафе “Лихоборы”… То же самое в Восточном, Северо-Восточном и других округах столицы.
Весной девяносто пятого они накрыли в Москве банду Сулейманова, специализировавшуюся на взятии заложников из мирных граждан. Действовали бандиты нагло и бесцеремонно. На их счету было не менее сотни захватов. Преступники отличались особой жестокостью и цинизмом, многие заложники были убиты. Эту группировку долго и упорно разрабатывали, чтобы накрыть сразу всех. А они ускользали, — похоже, кто-то из Конторы им сливал информацию. Пришлось на ходу менять тактику, секретиться даже от многих из Конторы. Сам Сулейманов подолгу пропадал в Ичкерии, потом возвращался за живым товаром, опять исчезал… Это длилось больше шести месяцев. Потом их все-таки взяли в гостинице “Берлин”, что в Юго-Западном округе. Взяли удачно, без потерь в личном составе, но Сулейманову с несколькими подручными удалось скрыться. Вскоре они всплыли в Ичкерии в зоне боевых действий под крылом полевого командира Асланбека Гериева. После перепроверки этой информации их группа отбыла в Чечню…
“Шестьдесят пять боевиков убиты в ходе боя у чеченского населенного пункта Центорой. Федеральное подразделение уничтожило три долговременных огневых точки и лагерь боевиков, зенитную установку и миномет. Были освобождены двадцать четыре заложника. Захвачены крупнокалиберный пулемет, станция космической связи, боевая разведывательная машина десанта и автомашина УАЗ с боеприпасами. В ходе операции российские военнослужащие потерь не понесли”.
Никто из читавших эту военную сводку, кроме, разумеется, узкого круга особо осведомленных лиц, не подозревал, что этих самых “не понесших потерь российских военнослужащих”, насчитывалось всего-то десять человек, и были они, собственно, вовсе не военнослужащими, а специальной группой ФСБ — профессионалами высокого класса, действующими быстро, слаженно и хладнокровно. В операции особо отличились капитан Алексей Круглов (оперативный псевдоним “Охотник”) и капитан Роман Лукин (оперативный псевдоним “Сержант”).
Асламбек Гериев, Султан Сулейманов и большинство из их окружения были уничтожены, заложники освобождены…
Так было всегда, когда им противостоял враг. Враг как враг, пусть жестокий, пусть безжалостный и циничный… но враг. А когда и не друг и не враг, а… коллега? Через два года на Ставрополье такой вот коллега из местного управления в непринужденной беседе предложил Кузьмину не больше не меньше, как стать предателем. “Нужно смотреть на вещи шире, — говорил он вольготно развалясь на заднем сидении “Мерса”, — как, например, господин генерал Калугин…”. Но для кого это пример? Кузьмин хорошо помнил слова Тургенева, с юности запавшие ему в душу: “Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись; горе тому, кто это думает, двойное тому, кто, действительно, без нее обходится”. Увы, слишком многие сегодня научились этой горькой науке — жить без Родины — или, что еще хуже, отщипывать от ее большого и сильного тела кусочки живой плоти и продавать разномастным стервятникам. Шевченко как-то с грустью написал: “в ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки…”. И вот человек в российских погонах — но человек без Родины — прямо в лоб предложил ему сто тысяч баксов за небольшую, как пояснил он сам, услугу. Услуга, и в самом-то деле, простая — посредничество в освобождении брата одного из влиятельных полевых командиров. А потом еще и пролонгацию сотрудничества: по пятьдесят штук за каждый единовременный слив интересующей его клиентов информации. Кстати, тут же в “Мерседесе”, впереди, рядом с водителем, сидел и сам клиент-кавказец…
Что было ему делать? Застрелить обоих? Или застрелиться от унижения самому? Он сообщил об этом “интересном” предложении в Управление собственной безопасности, но дело завершилось ничем. Замяли! А того самого “коллегу” перевели в Краснодар… с повышением. “И все-таки их немного, — убеждал себя Кузьмин и, наконец, совсем утвердился в этой мысли, — они — лишь пена, которая вскипела и, быть может, долго еще будет вскипать. Но какие силы у пены? Подует ветер и снесет ее, ибо нет у нее и малейшего корешка, чтобы где-нибудь утвердиться. Пусть и много порой этой пены, пусть порой кого и захлестнет, но все равно — нет, и не будет у нее силы держаться…”
А еще через два года другой, уже столичный коллега с нижнего этажа, отдал тот самый роковой приказ. Это было в знойный июньский полдень на Псковской земле, под шепот листвы и, увы, кроме него никому неслышную мелодию безоблачного летнего неба…

* * *

Прямой ничего не знал о жизни полковника, но почему-то чувствовал к этому человеку глубокую симпатию. Это было новым и весьма странным для него чувством. Следователь Генрих Семенович, и вдруг — приятный ему человек? Следователь… Прямой подошел к кресту и осторожно коснулся свежего соснового дерева. Какой-то живительный ток из земли через сосновую плоть креста промчался сквозь его усталое, измученное тело, наполняя его жизнью и силой. Промчался и опять ушел в землю. Потому что “из земли взят и в землю отыдеши…”, потому что сила плоти от земли, а душа от неба, от Бога и туда же вернется, если будут на то у нее силы… Все это колесом совершенно быстро провернулось у него в голове, и быть может было не вполне осознано, но задело какие-то важные умные струны, так что зазвучало внутри, и задрожало от предчувствия чего-то грядущего сердце…
А дальше… совсем немного дальше, на таком же кресте он увидел фотографию Алеши-Охотника. Тот весело и озорно улыбался, и совсем не верилось, что где-то там, в глубине, лежит его неживое тело. Нет, не верилось! Рядом, под грядой свеженарытой земли, распахнула чрево пустая могила. Лишь взглянув на нее, Прямой понял, что совершенно точно знает, для кого она вырыта. Будто кто-то загодя шепнул ему об этом, а он сейчас как раз и вспомнил. Он даже обернулся назад, пытаясь разглядеть затерявшуюся среди деревьев церковь, и прошептал: “Эх, Сержант, Сержант…”

* * *
Ретроспектива. Роман и Алексей

Роман и Алексей познакомились в девяносто втором. Алексей, аспирант при научно-исследовательском центре, был привлечен в группу Кузьмина как специалист по спецтехнике. Они занимались разработкой некоего преступного сообщества, обширно раскинувшего щупальца по всему СНГ и за его пределы. Так в Воронеже в его рамках действовала ОПГ некоего криминального авторитета Барона, который, используя обширные связи среди военных, занимался поставками крупных партий вооружений в Чечню. Оттуда получал наркотики, фальшивую валюту… Работала его группировка очень осторожно и профессионально, не оставляя лишних следов и свидетелей. Поэтому пресечь их преступную деятельность представлялось крайне сложным. Для наблюдения и сбора информации использовались все возможные технические и электронные средства. Для этого-то и пригодились таланты молодого лейтенанта Алексея Круглова.
Волею случая, именно в этот момент остро пересеклись интересы Барона и одного крупного московского вора в законе. Переговоры ни к чему не привели, и в Москве приняли быстрое решение. В результате Барон был убит…

Из криминальной рубрики газеты
“Вечерний Воронеж”…

“Поздним вечером (в 23.45) 15 декабря на пороге недавно открытого кафе “Престижное”, практически в самом центре города Воронежа, очередью из автоматического оружия был убит 48-летний Иван Буров, более известный воронежцам под кличкой Барон. Одна из пуль при этом попала в витринное стекло кафе, но, по счастью, никто не пострадал, хотя в нем находилось немало людей. Убийца тут же скрылся, оставив на месте в качестве вещдоков 17 стреляных гильз 9-го калибра и пустой магазин к пистолету-пулемету. По предварительному мнению специалистов, в руках преступника, скорее всего, был импортный пистолет-пулемет “Борса”, применяющийся только спецназовцами.
Год назад Барону инкриминировались торговля оружием и наркотиками. Поставки крупных партий оружия и взрывчатых веществ в “горячие” точки Кавказа. Тогда приезжее подразделение “Беркута” устроило устрашающе-показательное задержание его самого и десятка подручных. После нескольких месяцев отсидки все обвинения сошли на нет, и суд ограничился незначительным наказанием, тут же освободив Барона из-под стражи. Пошло ли ему на пользу последнее пребывание в тюрьме, сказать трудно, однако в последующее за освобождением время, по мнению местных экспертов, Барон, наряду с официальным бизнесом, не оставил своих преступных занятий. Несмотря на очень скромную официальную должность — экспедитора в собственной фирме “Арнольд”, — Барон был фактическим владельцем целого ряда магазинов и предприятий общепита, включая и то кафе, на пороге которого он был застрелен. Криминалисты не без оснований связывают это преступление с противоправной деятельностью погибшего”.

А потом была операция по захвату продажных военных. Брали их на даче в интересный момент совместной помывки в русской баньке. Хотя банькой это сооружение было можно назвать только с большой натяжкой. Скорее, это были маленькие Сандуны: пространное фойе, буфет, две раздевалки, комната для интимных уединений, бассейн, рядом спортзал, оснащенный самыми современными тренажерами, на некотором отдалении биллиардная и курилка. И, конечно, самое основное — русская парилка и финская сауна… Поначалу все складывалось удачно. Легко обезвредили караул из двух старослужащих сержантов, в значительном, кстати, подпитии. Уложили на пол банщика и истопника, тоже, похоже, из срочников. Потом принялись за остальных. Расчет был на то, что голый человек чувствует себя не очень уверенно в официальной (так сказать не банной) обстановке, например, в условиях задержания или ареста? Так, в общем, и получилось. Лишь один майор, зам по тылу, оказался не в меру ретивым. Был он изрядно разгорячен коньячком и еще не утратил квалификации мастера спорта по дзюдо, коим являлся, поэтому легко раскидал троих сотрудников и оказался таков. “Да как же его ухватишь-то, он же голый!” — оправдывался потом старлей Роман Лукин, и сам здоровенный, будто медведь. Не миновать бы ему взыскания, только не повезло майору. Выскочил он на простор и наткнулся на микроавтобус, в котором вел прослушивание лейтенант Круглов. Хотел разгоряченный хряк-майор маленько придушить парнишку и уехать себе на авто, но промашку дал. Щупленький Алексей скрутил его за десять секунд, да так, что тот через час только смог в первый раз пожаловаться на плохое с ним обращение. Подбежавший вскоре Роман долго цокал языком и ходил вокруг неподвижного голого тела.
— Чем это ты его? — спросил он наконец. Лома вроде не видно, а такого только ломом и можно.
— Да он сам неловко упал, — скромно потупил глаза Круглов, и добавил: — Так бывает в таэквондо…
— Ну, ты даешь, аспирант, — уважительно покачал головой Роман и протянул широкую, как противень, руку, — Роман.
— Алексей.
Вечером за бутылкой “Столичной” Алексей поделился историей возникновения своей страсти к единоборствам. “Пацаном был, — рассказывал он с улыбкой, — посмотрел фильм “Гений дзюдо” и заболел. С тех пор правдами и неправдами учился всем восточным искусствам единоборств. Когда появилась федерация, открылись секции, стало еще проще. А у меня природный талант к этому, так мне один сенсей сказал. Ты не подумай, я не из гордости, — начал оправдываться он, увидев улыбку на лице Романа, — он мне, правда, так и сказал”. — “Да верю я, — успокоил Лукин, — майора просто вспомнил. Как ты его…”.
Так они познакомились. Вскоре лейтенант Алексей Круглов оказался в их группе — когда этого требовало дело, Кузьмин умел настоять на своем. И еще — они подружились. Оба были холостяками, хотя и по разным причинам. Алексей в перерывах между работой и увлечениями единоборствами писал диссертацию и просто не имел ни на что прочее времени; а Роман, он все примеривался к женскому полу, а выбрать никак не мог. Сидела в душе у него некая заноза (возможно, что и афганская), которая все свербела, никак не давая покоя и возможности устроить личную жизнь, потому что свербела она о том, что никого-то он не сможет сделать счастливым. А раз так, зачем пробовать…


* * *

Прямой искал церквушку не менее часа. Он исходил вдоль и поперек весь погост, оказавшийся на поверку не очень уж и большим. Но, — странное дело! — несколько самых интересных и значимых участков кладбища будто бы испарились, в том числе и дворянский некрополь с церквушкой. Такого, конечно, быть не могло. Это же не бабушкин пирог, из которого запросто можно изъять любую его часть! “Надо еще поискать”, — твердил себе Прямой и быстро шел напролом сквозь кусты, словно желая таким вот неожиданным появлением застать нужное место врасплох, не дав ему заблаговременно испариться. Но нет, за кустами были все те же осевшие старые могилы незнакомых покойников, каких-то Хрябиных, Гусевых, Хомутовых, Сорокиных и прочих, и прочих. Ни тебе тети Клавы, ни дяди Вани, ни учителя Ощепкова, ни того нового участка с могилками Охотника и Генриха Семеновича… “Нет, это просто сумасшествие какое-то!” — опускал руки Прямой, в очередной раз натолкнувшись на порушенную кладбищенскую ограду…
Сначала он нашел оброненный Сержантом “Кипарис”, а через несколько шагов, на самой границе погоста, у густого куста шиповника и самого, лежащего навзничь, Романа. Глаза у него были закрыты, и он улыбался. Он улыбался чисто и безмятежно, как делают это маленькие дети, едва заметив радость на лице матери — без лукавства, без насилия над собой, а от какого-то, неведомого уже взрослым, внутреннего свечения, о котором и сказано: “Аще не будете яко дети, не внидите в Царствие Небесное…” Он улыбался, и это была его последняя улыбка, ставшая границей между прошлой и будущей — а теперь уже настоящей! — его жизнью. Удивительно, но он положил начало этой чудесной улыбке здесь под кустом шиповника, а закончить ему предстояло там, в неведомом месте, и дай-то Бог, чтобы у него не было повода к разочарованию…
Обо всем этом смутно и тревожно думал посеревший лицом Прямой (и эти думы, с их несвойственным ему прежде содержанием, были необыкновенным для него новшеством), пока просто сидел рядом с сержантом, смотрел на него или куда-то мимо, вовсе неизвестно куда. Он совсем не замечал того, как слезинки раз за разом катятся по его жесткому, будто вырубленному из камня лицу, и как ветерок успокаивающе лохматит его поседевшие волосы. И так же, словно в тумане, едва отдавая отчет в том, что делает, он копал штык-ножом Сержанта могилу и горстями выкидывал землю наружу. Потом нашел где-то обломок старой доски и использовал ее, как лопату, ножом лишь рассекая мешающие корни деревьев. Он нарезал еловых веток и застелил ими дно могилы, как мог, аккуратно стащил вниз тяжелое тело Романа, уложил и такими же ветками укрыл сверху. Как водится, бросил три горсти земли и тихо шепнул: “Пусть земля будет тебе пухом, брат Роман. Спи солдат…” Он воткнул в холмик крест, понимая, что без него Сержанту никак нельзя. Можно без салюта, без некролога и надгробных речей, но без креста — никак! Крест он нашел за оградой: кто-то выбросил его за ненадобностью, а тот еще долго мог бы служить, вот и послужит теперь… Закончив все, он во весь рост встал над могилой и, прощально кивнув головой, сказал: “Спи спокойно, Сержант”. С этим и ушел, не обернувшись более ни разу…
Он уже не думал о том, было или не было? Примерещилось, пригрезилось, вообразилось, или же на самом деле все так ровным счетом и произошло? И старичок-священник, и церковь, и скрывшийся там Роман, чтобы довершить и что-то там дописать в свитки жизни. “Да, верно все так и было, — размышлял Прямой, — он успел дописать и переписать и от того улыбался”.
Только вот чувствовал он себя сейчас совсем неважно, и с каждой минутой все хуже и хуже. Он изнемогал, и даже полуторакилограммовый “Кипарис” ощутимо оттягивал плечо. Незаметно он оказался в каком-то тоскливом сыром месте и шел, шел среди черных голых деревьев по толстому слою гниющей листвы. Пахло плесенью и сыростью, и ветерок напевал что-то весьма странное, очень даже похожее на невнятное человеческое бормотание: “Кетер, хохма, бинах…”

* * *

“…хезед, гебурах, тиферет, нецах, ход, есод, малхут…” И вовсе это не ветер. Это на высокой куче из прошлогодних листьев восседала старая знакомая — цыганка Папесса, еще более лоскутная, чем тогда в городе, с неизменной густо дымящейся папиросой. От всего этого она удивительно походила на стоящий под парами раскрашенный паровозик из детского аттракциона.
“Те, кто имеет понимание, не смотрит на одежду, — продолжала бормотать Папесса и тонким прутиком ворошила под собой листья, — но на тело под ней, на философский закон. Самые мудрые не смотрят ни на что, кроме души, которая есть вечный и цветущий отпрыск закона. Никто не может войти в Дом Мудрости, пока не наденет лучезарную шапку Аполлония из Тианы или не возьмет в свои руки лампу Гермеса…” Прямой подошел ближе, цыганка подняла на него свои большие жутковато-черные глаза и тут же поморщилась:
— Фу! Да от тебя ладаном пахнет! Не подходи близко, ненавижу этот дух. Испортили парня! Говорила тебе: не верь мертвым, какой в их словах прок?
— Изыди! — махнул на нее рукой Прямой, сам не понимая, почему, возможно вспомнив что-то из фильмов ужасов.
— И этому научили? — хрипло рассмеялась Папесса. — Только этим меня не возьмешь. Чепуха! Нет у тебя на меня силы! А ты изменился! Ай, ай, ай! — она, как китайский болванчик закачала головой, — Только посмотри на него, ром!
Чуть в стороне Прямой увидел старого цыгана. Если раньше тот лишь отдаленно походил на гдовского партизана, то теперь, бесспорно, это был настоящий лесной воитель. Затертый его треух перечеркивала широкая красная полоса, а на груди перекрещивались две пулеметные ленты. В руках ром держал трехлинейку с примкнутым штыком. Теперь вполне уместны были и плащ-палатка, и галифе, и яловые сапоги. А вот золотозубая его улыбка выглядела сейчас совсем иначе: не добродушно, как тогда, а совсем даже наоборот. Цыган смотрел на болтающийся на плече у Прямого “Кипарис”, и штык его винтовки угрожающе перемещался из стороны в сторону.
Первая встреча с этой подозрительной парочкой осталась в памяти просто как странное приключение. А сегодня он нутром чуял во всем происходящем некий злой умысел. Какая-то осмысленная, враждебная сила пыталась запутать его, запугать, и увести за собой. Ох, не хотелось ему туда!
— Не до тебя мне, старуха! — собрал он свой голос в один угрожающий хрип. — Идти мне надо, не закрывай дорогу! — он решительно положил руку на “Кипарис”.
— Иди, иди, болезный, кто тебя держит? — ощерилась злобной улыбкой старуха, — Иди, если сумеешь.
Прямой пытался двинуться с места, но ноги словно приросли к чему-то там под упавшей листвой, будто к какой-то стальной плите.
— Что, не выходит? — довольно рыкнула Папесса. — Так тебе! И пукалку не трожь! Кто ее боится, она скорее тебя самого и пукнет! Слушай, что я скажу…
Прямой напрягся так, что кровь с силой застучала в виски, но ноги ему не повиновались и он, смирившись, оставил пока попытки освободиться.
— Я про женитьбу. — продолжала Папесса, — Она предрешена была от начала. Глупо противиться, ой глупо, милок. Россия ваша, она лишь по имени великой осталась, а так — вышла вся ее прежняя величина. Слишком долго она безрассудно билась головой о древо истории — вот, и вышел весь ее разум. Стоит она теперь, пусть и сильная еще телом, но без ума. Какой же прок в такой ее силе? А Запад, он сохранил в себе всю древнюю мудрость, в нем все знания Сераписа, тайны древних мистерий, книги Тота Гермеса Трисмегиста, удивительная мудрость Хирама Абиффа, Розенкрейцера, Парацельса. Но Запад, напротив, одряхлел телом, необдуманно растратив свои силы по пустякам. И вот, через таинство химической женитьбы они сольются в новое совершенное творение с сильным телом и могучим разумом. Россия стряхнет с себя жестокий тысячелетний гнет церкви и вздохнет полной грудью… Это будет. Я знаю! — Папесса говорила очень громко, почти кричала и глаза ее пылали жутким багровым огнем. — Но прежде люди утратят веру в Бога, — так предрекал лесной пророк Мюльхиазль, люди не будут любить друг друга и христианская вера уменьшится так, что уместится в одну-единственную шляпу. Веру из человека можно будет изгнать единственным ударом кнута, потому что люди перестанут сопротивляться неверию. Так предрек пророк Мюльхиазль! Все это будет, и все это уже происходит!
— Ты, верно, бредишь старуха. Никто не лишал разума нашу Россию. — негромко сказал Прямой и почувствовал, что избрал верные слова, потому что Папесса неожиданно осеклась и замолкла. — И никто не в силах это сделать. Есть, есть еще люди готовые до смерти служить ей. Я знаю их, и ты меня не обманешь…
— Не верь мертвым, — прошипела старуха, — я же тебе говорила…
Но Прямой уже не слышал ее. Ему виделись могилы полковника, Алексея, Романа… Кресты над ними и то, как сияли они золотом в лучах восходящего солнца, словно увенчанные ярчайшими золотыми коронами. Он видел и сами фигуры друзей, поднявшиеся вдруг до самого неба и руками, огромными как огненные острова, бережно поддерживающие ствол теряющегося в высоте древа, словно сотканного из белого огня. И он понял, что это древо России, что оно никогда не рухнет, потому что неутомимы эти руки, и над ними не властно ничто в этом мире…
Он купался в море не обжигающего белого пламени и не заметил того, как куча старой листвы вдруг взорвалась под Папессой, как взметнулась вверх черным густым облаком, в котором бесследно растворилась цыганка. Как в бессильной злобе колол его штыком старый ром, но сталь гнулась, будто кусок картона и, наконец, совсем отвалилась, а ствол вдруг искривился и каплями потек на землю, словно плавящаяся в огне пластмасса. Не видел он, как трусливо убегал потом старый цыган, петляя меж черных деревьев. Как вдруг в одно мгновение весь этот гиблый лес подернулся мутной пеленой и обратился в нормальный сосновый бор, открытый для солнца и тепла. Ничего этого он не видел, потому что его рука и плечо запылали вдруг невыносимым жаром, наполняя губительной лихорадкой все тело и вытесняя сознание прочь …
Тело его лежало под сосной, и парящие высоко над ним зеленые хвойные облака закрывали его от палящего зноя. А лица то и дело касались покрытые розовыми бутонами цветков остролистные веточки черничных кустов, обильно росшие здесь повсюду. Грудь его вздымалась, он был жив, а душа его витала, неведомо где. Может быть, там, у самого солнечного диска, где и вправду можно было рассмотреть некое дрожание воздуха, будто бы, движение каких-то полупрозрачных теней…

©2007—2024  Храм св. Василия Великого (на Горке) город Псков. Контакты