Храм святителя Василия Великого

На главную ‹  Проза ‹  Произведения Игоря Изборцева ‹ Как рождается молитва?

Как рождается молитва?

Размышление о романе протоиерея Николая Агафонова
«Иоанн Дамаскин»


Как рождается молитва? Молитва, способная быть услышанной и принятой Тем, кому она предназначена… Ответ кроется в душе каждого христианина, он нестирающимися вечными письменами вписан в каждое страдающее, жаждущее утешения и помощи свыше, человеческое сердце. В минуту отчаяния, в мгновения страдания, боли и страха, когда все надежды на «сыны и князи человеческие» утрачены, когда между тобой и Богом нет более никого и ничего — именно тогда рождается настоящая молитва…

В один из таких моментов и появились на свет вот уже более тысячи лет знакомые всему православному миру слова: «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет; или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся, и муки безконечныя, злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю, и Пречистую Твою Матерь, и вся небесныя Силы, и святаго Ангела хранителя моего…» — слова молитвы великого святого Православной Церкви Иоанна Дамаскина…

Мы читаем о нем в житиях, склоняемся в молитвенном призыве перед его иконами, познаем православие по его богословским трудам… Но вот перед нами художественное о нем произведение — роман протоиерея Николая Агафонова «Иоанн Дамаскин». Роман исторический и в силу этого стремится передать характер и колорит эпохи (и делает это вполне удачно), но, в тоже время, из-за преобладающих агиографических мотивов произведение о. Николая правомерно охарактеризовать как роман-житие, сродни романам Лескова. Путь главного героя к вершинам бытия, к святости показан органично и достоверно, без излишней дидактичности и проповеднического напора. Иоанн, как и прочие персонажи, остается причастным к стихиям времени, но находит в себе силы к борьбе, к преодолению искушений мира и собственной самости и в итоге — к победе.

Но продолжим чтение молитвы: «…Вем убо, Господи, яко недостоин есмь человеколюбiя Твоего, но достоин есмь всякаго осужденiя и муки. Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя. Аще бо праведника спасаеши, ничтоже велiе: и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголаннейшей благости и милосердiю: и якоже хощеши, устрой о мне вещь».

Это, возможно, одна из первых молитв, написанных будущим великим богословом. Он, как узнаем мы из романа, эту «молитву, родившуюся в минуты отчаяния из гдубины его смятенной души… стал повторять с тех пор каждый вечер перед сном»(1). Что же это за «минуты отчаяния», коим обязаны мы появлению столь замечательной молитвы? Что бы получить ответ, совершим вместе с главным героем прогулку по улицам града Константина Великого, столь колоритно, насыщенно и мастерски точно выписанного художественной кистью протоиерея Николая Агафонова.

Итак, юный Иоанн в самом сердце Византии, в ее столице… «Здесь, на многолюдной улице Константинополя не менее десяти локтей в ширину, с ее крикливой и пестрой толпой, он даже немного растерялся. Бородатые греки чередовались с гладко выбритыми франками. Попадались им навстречу и привычные для глаз Иоанна сирийские арабы в темных плащах и коричневых сандалиях, важно вышагивали армяне в военных доспехах и грузины в широкополых войлочных шляпах. Деловито сновали евреи. Целые группы аланов, варягов и болгар с любопытством бродили среди константинопольских кабаков и торговых лавок. Тут же, на улице, рыбаки чистили и жарили рыбу. Пробираться на лошадях сквозь толпу народа было бы довольно таки трудно, если бы впереди путников не шел слуга с палкой, который освобождал им путь…».

Город контрастов, причудливого сочетания христианских и языческих символов. Не эта ли внешняя и внутренняя (духовная) эклектика и явилась причиной слабости фундамента Византийской государственности, рухнувшей под напором ислама, сумевшего исторгнуть из самое себя все чуждое своему религиозному мировоззрению? Молодого Иоанна, привыкшего к реалиям чуждого языческому искусству Дамаска, пугают скульптуры греческих богов и героев. «Изображения демонские не только христианами отвергаются, но и сарацины их не любят», — признается он своему спутнику. И языческие демоны не мешкают в мести юноше за его к ним нелюбовь… «Каменные глазницы истуканов уже злобно наблюдают за юношей. Иоанн поворачивается, чтобы уйти с этой проклятой площади, но Зевс на колеснице преграждает ему путь. Тогда Иоанн в смятении пятится назад и натыкается на изваяние лежащего Геракла, тот встает и начинает преследовать его. Ужас охватывает юношу, и он бежит к виднеющемуся вдали храму, надеясь спастись под его святыми сводами…»(2) Это всего лишь сон, но страх его реален, а отчаяние давит и жжет душу. В эти минуты и рождается его молитва…

Иоанн многого не понимает и не приемлет в Константинополе. Так нашему герою полностью чужда атмосфера игрищ на ипподроме, где однажды приходится ему побывать…
Ристалище… Бушующее море человеческих страстей. Пламень чувств, огонь желаний, ураганные волны азарта…

Это Константинополь — второй Рим, как будто зеркально отражающий первый, языческий. Хлеба и зрелищ! Но где же твоя православная душа, исполненное молитвой сердце, город Святой Софии, выпестованный святыми равноапостольными Константином и Еленой? Где? Да здесь же на кипящих трибунах ристалища, в среде народной… «Трибуны голубой фракции запели “Отче наш”, и весь ипподром стал подпевать. Когда закончили петь молитву Господню, зеленая фракция запела “Богородице Дево, радуйся”, и опять зрители мощно подхватили молитву»…(3)

Протоиерею Николаю Агафонову удивительным образом удалось передать дух христианской цивилизации, где, как это ни парадоксально, добро и зло творится с одними именами на устах. Злодеи и праведники, падшие и совершенные — все призывают Христа, Пресвятую Богородицу, святых Божиих, все живут в пространстве, укрепленном единой духовно-нравственной вертикалью. Вот они — две бездны, разверстые в душе народной — падения и взлета. О, как это понятно русскому сердцу! Впору вспомнить Достоевского. «Чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, — утверждает Федор Михайлович, — надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный, дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет, неповрежденный, в сердце этого народа».(4) Это чудо истории, постепенно угасшее в Византии, с удвоенной, удесятеренной силой возгорится в Святой Руси. И никогда не поймет этого «гордый взор иноплеменный».
«Не хотели европейцы нас почесть за своих, — с горечью отмечает Достоевский, — ни за что, ни за какие жертвы и ни в каком случае…»(5) Может быть и к лучшему? Да, наверняка! Сегодня нас за ноги вытаскивают из колыбели православной цивилизации. Почти уж вытащили.…

И, если удастся эта вражия затея, что нам останется? Одна лишь бездна падения — мерзости и запустения — с клубящимся мраком тусклых неоновых огней витрин и красных фонарей, с удушающим бормотанием негритянского рэпа и оглушающей взрывной волной канкана «Мулен Руж». А бездна взлета затворится, скроет Солнце Правды, и не о ком будет сказать, что он по тем (утраченным) «великим и святым вещам… и в самой мерзости своей постоянно воздыхает»(6)

Ох, Федор Михайлович! Легко ему было утверждать свое неизбывное: «Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать»(7). Знал бы он, чем мы желаем стать сегодня! Видел бы он наших вождей, иногда (словно заблудились?) с отстраненными взглядами на деревянных лицах забредающих под своды святых храмов и окостеневшими руками куцо осеняющих себя крестным знамением. Может ли родиться в душе такого вождя мысль о том, что «…заповедь “око за око” никого не спасет. Спасает только Христос»(8)?
Вопрос риторический. Мы слышим нелепое шуршание слов о «спасительной» силе конкурентноспособности, о «воскрешающем» подъеме экономической и финансовой деятельности, о «возрождении» духовности в русле общечеловеческих ценностей. И ничего о Христе! И совсем немного о православии! И опять слово Достоевскому: «Не в нем ли (православии) одном и правда, и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в православии ли одном сохранился божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!»(9) Но что бы что-то явить «потерявшему пути свои» миру, надо это «что-то» сохранить. В этом и есть наша главная задача и цель. И трудность…

Но довольно о грустном. Вернемся к роману и вспомним жестокого властителя Юстиниана. Человека, упивающегося своей властью, безмерно ее любящего и готового ради нее пожертвовать многим, если не всем. Но и в его, казалось бы, каменном сердце зреет семя, посеянное Константином и Еленой, и в его душе, не прекращаясь, идет борьба света и тьмы, высокого и низкого, и его иной раз до глубокой сердечной боли тревожат и манят божественные отсветы благодатных огней горнего Иерусалима. Не потому ли так легко и органично в конце жизненного пути возвращается он в лоно своего подлинного христианского первородства — христианства не по букве, но по духу, — и без всякого сожаления расстается с призрачной притягательностью чечевичной похлебки временной земной славы и могущества...

Власть… Как высоко порой вздымаешься ты над толпой! Как упоительны твоя сила, твой запах, вкус! Как ничтожно жалок гул плебса у твоего подножия. Рев восторга и ужаса также тих перед твоей высотой, как шепот зависти и стон страдания. Что пред тобой человеческая жизнь? Одна, тысячи, сотни тысяч… — сухой хворост для костра твоего величия. Твоя заповедь — «око за око, зуб за зуб!» Пылает твой костер, языки пламени тянутся к самому небу… И трон твой взлетает в голубую высь и парит… Так кажется отсюда, снизу, с пыльных плит ристалищ и торговых площадей, но для птицы, скользящей под облаками, твой полет невысок — он стелется над землей; а из тех небесных сфер, кои доступны лишь взмахам ангельских крыл, он и вовсе не различим… Земная власть — ты прах, ты тлен! О, как горьки эти поздние осознания Юстиниана, который нынче снят с «креста государственной власти». Не заговорщиками, и вообще ни кем бы то ни было из людей, но Самим Господом.(10) Господь дал, Господь и взял! «Спасает только Христос»! О, как сладостны и спасительны эти поздние осознания императора второго Рима!

Но что же наш главный герой? Ведь и ему, вопреки его склонности к созерцательной и молитвенной жизни, до времени Господь благословил судьбу государственного мужа — продолжателя родительского служения. Достанет ли ему сил противостоять стихиям мира, этим всепожирающим жерновам, часто перемалывающим в прах и пыль природные добродетели и благие намерения? Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя. Никогда не даст Он поколебаться праведнику (Пс.54, 23). Этому совету псалмопевца неукоснительно следовал Иоанн и, как всякий уповающий на Господа, не постыдился. Мир ловил его и не поймал!(11) Его жизненный путь — это путь духовных постижений и открытий. «У человека можно отнять все: богатство, здоровье, близких людей и даже саму жизнь. Но если человек останется с Богом, то у него, выходит, ничего не отняли. Ибо все земные блага временны. С родными и близкими мы рано или поздно встретимся в Царствии Небесном, а земная скоротечная жизнь без жизни вечной не имеет ровным счетом никакой цены».(12)

Подобная мысль, вырванная из контекста повествования, могла бы показаться тривиальной, но благодаря художественному мастерству автора гармонично вписывается в плоть романа, не вызывая у читателя отторжения. Нам говорят о главном герое, что «молитва для него стала не просто повседневным обязательным правилом, но постоянной сердечной потребностью души»(13). И мы верим, ибо это и есть путь праведника. Как верим и в чудесное исцеление его отсеченной руки. Этот эпизод романа написан о. Николаем столь естественно и достоверно, что не возникает никаких сомнений в действительности происходящего. Можно лишь вместе с Иоанном, воздев руки к небу, радостно воскликнуть: «Благодарю Тебя, Господи, Иисусе Христе, за чудо, которое Ты совершил по молитвам Пресвятой Девы Богородицы».(14)

Господь близ! Господь ведет его за Собой, и Иоанн не остается в долгу за столь дорогую и спасительную близость. Его богословские труды, письма в защиту иконнопочитания расходятся по всему православному миру, помогая искоренять губительную заразу вспыхивающих тут и там ересей и заблуждений. «Работа по написанию сочинений ему всегда доставляла радостное блаженство, сравнимое, пожалуй, только с молитвой. Во время своих писательских трудов он совсем не замечал времени».(15) Но истинная радость и блаженство ждали его впереди — там новое рождение в вечность, монашеский подвиг, чудо истинного смирения и… труд, труд, труд во славу Божию и Церкви Его Православной!
Мы уже говорили о молитве.

Но, где истоки его богословия, как рождались написанные им богослужебные тексты? Прежде всего — это плоды его верности Христу, освобождения души от всяческого плотского и тленного и, в силу этого, приобретения способности постижения сокровенного мира божественных логосов. Там черпал он все откровения! Пророчески звучат со смертного одра слова старца Диодора: «Многих, Иоанне, этот пасхальный канон утешит и многим даст свет во тьме греховной жизни земной, ибо эти песнопения низводят небо на землю, а человека воздвигают от земли к небу».(16) И это не только о его пасхальном каноне, — это обо всех его трудах и подвигах вообще. Воистину — его жизнь, это свет миру, свет во тьме греховной жизни земной…

Здесь слово художественное сливается со словом житийным. Круг замыкается, и мы вновь склоняемся в молитвенном призыве перед иконой великого подвижника и богослова святого Иоанна Дамаскина: «Преподобне отче Иоанне, моли Бога о нас!»

Остается лишь поблагодарить писателя протоиерея Николая Агафонова за столь драгоценный подарок читателю — художественное произведение, новую духовную сущность. И пусть помнит читатель, что «художник духовно страдал, созерцал и творил. Он страдал не только за себя; и творил не только для себя, но и за других, за всех и для всех. И вот он выносил и прозрел. Он создал. Через него про-реклось то “главное”, чем он сам исцелился и умудрился… И народ, живущий духом и видением, внемлет своему художнику, празднуя его дар, его победу и его радость, как свою собственную…»(17)

3 апреля 2007, Псков


Примечание
1 Протоиерей Николай Агафонов «Иоанн Дамаскин» (в дальнейших сносках - «Иоанн Дамаскин», издательство Сретенского монастыря, Москва, 2007, стр.57.
2 «Иоанн Дамаскин», стр. 52.
3 «Иоанн Дамаскин», стр. 64.
4 Ф.М. Достоевский «Дневник писателя», 1877, январь, гл. 1, ч. III.
5 Ф.М. Достоевский «Дневник писателя», 1877, январь, гл. 2, ч. II.
6 Ф.М. Достоевский «Дневник писателя», 1876, февраль, гл. 1, ч. II.
7 Там же.
8 «Иоанн Дамаскин», стр. 219.
9 Ф.М. Достоевский «Дневник писателя», 1873, ч. VII.
10 См. «Иоанн Дамаскин», стр. 218.
11 Парафраз эпитафии на могиле философа Григория Саввича Сковороды (1722-1794): «Мир ловил меня, но не поймал».
12 «Иоанн Дамаскин», стр. 106.
13 «Иоанн Дамаскин», стр. 107.
14 «Иоанн Дамаскин», стр. 327.
15 «Иоанн Дамаскин», стр. 245.
16 «Иоанн Дамаскин», стр. 391.
17 И.А. Ильин, “Основы художества”, с/с в десяти томах, М. “Русская книга”, 1996, т. 6., кн. . Стр. 59.