На главную ‹ Проза ‹ Интервью ‹ Путь мужчины - это приход к Богу
Путь мужчины - это приход к Богу
Что такое вера и как ее обрести? Зачем каяться, если все равно снова согрешишь? Кому нужны обряды и каноны? О любви к ближнему, жертвенности и многом другом наш корреспондент Ирина ЛЕВИНА беседует с народным артистом России Михаилом БОЯРСКИМ и настоятелем петербургского храма в честь иконы Божией Матери “Всех скорбящих Радость” протоиереем Вячеславом ХАРИНОВЫМ.
Подходя летним вечером к дому на Мойке, где живет Михаил Боярский, я боялась загадывать, что выйдет из встречи прославленного артиста, такого резкого и непредсказуемого, и настоятеля одного из самых необычных петербургских храмов, музыканта по образованию, протоиерея Вячеслава Харинова.
Атмосфера разговора действительно порой так накалялась, что казалось, в воздухе натягивались какие-то невидимые струны, готовые в любую минуту лопнуть. Диалог складывался с трудом, чувствовалось, что Михаилу Сергеевичу нужно было выговориться. Отец Вячеслав не перебивал, даже если мог возразить. Мы записали его возражения для публикации.
А разговор начистоту все-таки состоялся и по-своему повлиял на всех его участников.
Ленивый путь актера
Михаил Боярский: Я стал актером случайно, отчасти от лени. Искусство пианиста предполагает полную отдачу, работа музыканта – специфический, изнурительный, никому не понятный труд. Я не был способен на такие подвиги. А актерская профессия гораздо проще: выучил текст – пошел на сцену. Я не рассчитывал стать великим артистом, но быть в когорте “сумасшедших” мне было интересно. Тогда были Ефремов, Высоцкий… Да и “Битлз” появились в то же время. Сцена превратилась в линию фронта, и мне хотелось быть там, на передовой.
Ирина Левина: А когда к Вам пришла слава, как Вы ее встретили?
Михаил Боярский: Слово “слава” ко мне не очень подходит, а популярность – дешевая штука. После выхода фильма “Собака на сене” меня стали узнавать. Я привык, хотя кроме раздражения это у меня ничего не вызывает. Я практически не появляюсь в общественных местах, делаю это только по необходимости, стараюсь быть вежливым в аэропорту, в ресторане, в бане. Иногда, правда, срываюсь, веду себя по-хамски, потом себя ругаю: надо было сдержаться. Но, знаете, когда четвертые сутки сидишь в аэропорту, а тебя спрашивают: почему ты в шляпе?!
Наверное, актерская профессия влияет на человека. Мне сложно судить, я никогда не жил по-другому.
Ирина Левина: Что такое, по-Вашему, талант?
Михаил Боярский: Талант может быть дан от Бога – это то, чему не научишь; а есть ремесло, поклонником которого я являюсь. Артист, который работает по наитию, может сыграть один спектакль хорошо, другой плохо, третий великолепно, четвертый вообще провалить. А для профессионального артиста существует определенный предел, за который переступать нельзя: ты выступаешь лучше или хуже, но на том максимуме, которого ты на сегодняшний день добился своим опытом, пониманием профессии, драматургии, взаимоотношений с партнером. Ремесло – дело серьезное, ему приходится учиться не только в театральном институте, но и на протяжении всей своей жизни.
Поэтому перед тем как идти на сцену, всегда есть страх, поджилки трясутся, пот выступает, даже если ты играешь сотый или тысячный спектакль. И актеры – верующие и неверующие – почти всегда крестятся перед выходом на сцену: все Бога побаиваются.
Вера по наследству или от безысходности
Михаил Боярский: Мой прапрадед был начальником банка, знал несколько языков, в доме находилась огромная библиотека – после войны нам эти книги пришлось продавать, чтобы выжить. Дед был интересным человеком – архиереем. Впрочем, сам я мало разбирался в духовной иерархии, мне папа об этом рассказывал, фотографии сохранились. Потом мы узнали, что деда расстреляли. Это скрывалось. Да и крестик носить в школе было “непрестижно” – я его надевал только на экзамены.
Бабушка преподавала французский, английский, немецкий языки в семинарии, где до сих пор висит ее портрет. Но кем на самом деле была бабушка Катя, я осознал только, когда ее хоронили: ей были устроены грандиозные похороны в Александро-Невской Лавре. У меня остались детские воспоминания о том, как бабушка Катя переводила нам с французского потрясающие книги с иллюстрациями. С уходом бабушки все изменилось. Началось выживание. А недавно моя сестра разузнала, как и где был расстрелян дед. Скоро выйдет ее книга о нашей семье.
Протоиерей Вячеслав: А на какой кафедре он служил?
Михаил Боярский: Он служил в церкви на Сенной площади, которую взорвали, в Казанском соборе. А приход у него был в Колпино.
Протоиерей Вячеслав: Он был обновленческим женатым архиереем?
Михаил Боярский: Да.
Ирина Левина: Знание того, что у Вас в роду был такой человек, как-то влияло на Вашу жизнь?
Михаил Боярский: К сожалению, нет. Несомненно, семья имела довольно серьезную духовную закваску. Но сам факт рождения в той или иной семье еще не определяет индивидуальные черты личности человека. Возьмите братьев Карамазовых – они все разные, у каждого своя судьба, свое отношение к Богу. Мой старший брат, несмотря на то, что он верующий и крещеный, вступил в партию. Он меня на десять лет старше, и в то время ему это было нужно по специфике работы в театре. Я очень был с ним жесток: как, нашего деда расстреляли, а ты – в партию?! Он мне тогда ответил: ты еще многого не понимаешь, надо, чтобы и в партии были хорошие люди. Он был самым интеллигентным человеком в нашей семье.
Мы жили в долг, от зарплаты до зарплаты. Музыкальная школа при Консерватории, пионерские галстуки, комсомольцы, коммунисты… Сильно давила идеология. Сейчас, правда, перекос в другую сторону: мода на Православие, без креста – никуда, а все партийные функционеры на всех церковных праздниках стоят в храме.
Протоиерей Вячеслав: “Мне кажется, что о моде на Православие говорить не стоит. Просто растет количество приходов, а вместе с ними – и прихожан. Люди больше узнают о Православии, Церкви, открывают для себя то, что становится им важно и дорого. Что же до “партийных функционеров”, то Церковь отрицает любые формы партийности и разделения на “своих и чужих”: в Церкви все – свои. С чем борется Церковь – так это с обрядоверием, ханжеством и невежеством”.
Михаил Боярский: Вера должна передаваться по наследству. А если человек верит не с младых ногтей – то, значит, от безысходности. К вере может привести тюрьма, несчастный случай, спасение при аварии самолета, или занятия наукой. Нас с братом крестили дома. Я, еще ничего не соображая, маленьким ходил с нянькой в церковь, причащался. Все это было так привычно, так здорово, казалось нормой. Потом появилось большое количество людей, которые бросали священникам колтухи в волосы и ржали… Я начал стесняться.
Отец говорил, что если бы не революция, он бы, конечно, стал церковнослужителем, продолжил бы дело отца, но когда отца-священника забрали, ему пришлось пойти в другой храм – храм искусства, хотя Церковь его и не очень поддерживает, считая, что актерское ремесло – от лукавого. Раньше актеров даже на кладбище не хоронили – только за оградой. И тем не менее, разумное, доброе, вечное можно и в театре сеять, в этом я убедился на собственном опыте.
Протоиерей Вячеслав: А мне кажется, Церковь всегда поддерживала настоящее искусство. Что касается театра, то в советское время он вообще играл исключительно важную роль в духовной жизни людей. Я помню время, когда мы в Ленинграде ходили в Большой драматический театр, как в храм. А сейчас актеры этого театра – мои прихожане… А на кладбище не хоронили только самоубийц. Что же до актеров – достаточно зайти в лаврские некрополи и посмотреть. Но в любом искусстве есть гадкие и малохудожественные вещи. Та же рок-композиция может быть дикой, сатанинской, а может оказаться подлинным шедевром.
Михаил Боярский: Ну, тут я вам Омара Хаяма процитирую, он мне симпатичен своей эрудицией и талантом, с ним и спорьте. “Пока струится в жилах кровь, вкушай вино, вкушай любовь”. В человеке всегда есть здоровое начало, нас Господь такими создал. Что ж теперь? Противиться природе?
Протоиерей Вячеслав: Смотря что понимать под природой… Человеческая природа изрядно подпорчена грехом. Православие как раз и восстанавливает нашу природу в том виде, в котором ее Господь создал. Те же любовь, вино – понятия, имеющие для христианина сакральный смысл. А значит, и “вкушать” их следует с должным отношением.
Вы правильно сказали, что сума, тюрьма и разные потери могут быть толчком, вынуждающим проснуться религиозное сознание. Но на мой взгляд, чувство прекрасного, гармонии – это тоже часть религиозного сознания. Если оно у человека не развито, то он и человек, и актер никудышный…
Все мы когда-то подвергались страшному давлению пропаганды. Я вас, наверное, чуть помоложе, но тоже кое-что помню. И тем не менее, несмотря на постоянное “промывание мозгов”, я, помню, еще мальчишкой думал: “Каким потрясающим, каким законченным и гармоничным был бы мир, если бы Он был”. Так что тоска по Богу, ощущение Его присутствия – приходят при любых обстоятельствах, несмотря на атеистическую среду.
Не согрешишь – не покаешься?
Михаил Боярский: Я думаю, что приход к Богу, как у Сергия Радонежского, в один миг – это удел единиц, подтверждающий мое правило: для того, чтобы прийти к Богу, надо пройти весь жизненный путь. Как у Толстого: пока ты не совершишь всех ошибок – не повоюешь, не попрелюбодействуешь, – ты не сможешь остановиться и осознать, что же это было. Чувство справедливости действительно заложено в нас Богом, но почему-то человек с самого детства агрессивен. Мы знаем, что убивать воробьев плохо, и все же все время ходим с рогатками. Я до сих пор помню, как убил в детстве ласточку. Больше никогда в жизни этого не делал, но один-то раз зачем-то сделал…
Я думаю, что нет единого для всех пути к Богу. Правильнее сказать, что если путь не ведет к храму, то он – неверный. Дорога мужчины – это дорога к Богу. Обязательно. И если он к Богу не пришел, значит – не дошел. Вот тут и начинаются терзания, сомнения, суждения, писания… Я, например, удивлен, что Александр Сергеевич Пушкин не прошел этот путь до конца, в отличие от Достоевского или Толстого.
А верить нужно либо ортодоксально: верю и все! – я так не могу. Либо ломать себе голову, пытаться что-то понять самому. Я человек с сомнениями и не верю тем людям, которые не сомневаются. Слепая вера кажется мне похожей на дурость, и это меня смущает. Люблю умных людей, которые могут сказать: да, можно сомневаться, но лучше поступить так, потому что не все нам дано познать. Когда человек так рассуждает, он верует не тупо, не слепо, не по-бараньи. И потом, нужны экстремальные ситуации. Когда все хорошо, можно и порассуждать, и погрешить, и покаяться, а когда выбор только один: или-или, именно тогда человек проявляет себя воистину – верующий он или нет.
В миру очень сложно так верить. Я ведь не отдам все своему ближнему, не получится. И самое страшное, что главная заповедь: “Возлюби ближнего как самого себя” – для меня абсолютно невыполнима. Пушкин сказал: “Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей”. И я действительно не могу в душе не презирать некоторых людей, я не могу любить всех. Это до отвращения сложная проблема. Я могу вести себя воспитанно и этого не показывать, или даже сделать добро человеку, которого я терпеть не могу, но это же – вранье! Так что самая главная заповедь во мне – застряла. С остальными проще, от остального можно отказаться: не прелюбодействовать, не воровать… Хотя святых нет! Бросьте в меня камень!
Протоиерей Вячеслав: Святые всегда были, и самое парадоксальное, они и сегодня есть. Если бы их вдруг совсем не стало – ни одного – то Церковь прекратила бы свое существование. Церковь не живет без святости. Кто-то из проповедников прошлого сказал: жизнь – это путь ночью в дождь по проселочной дороге, на ней – глина, то и дело падаешь. Можно, конечно, лечь и ждать, пока солнце встанет, дорога просохнет, и тогда продолжить свой путь. Но здравый смысл подсказывает, что надо вставать, отряхиваться, мыть руки и идти, стараясь не сбиться с дороги. Конечно, здесь предполагается и волевое усилие человека продолжать свой путь. Поэтому тот факт, что духовная жизнь мучительно трудна для нас, вовсе не означает какой-то неотвратимой необходимости намеренно грешить. Нравственный закон – это часть естественного откровения Божия, он вложен в человека, и в зависимости от этнического происхождения, от уровня образования, возраста и от многих других составляющих, этот голос совести в нас иногда слышим, иногда – нет.
Верить ортодоксально – это значит – “православно”, т.е. правильно. Церковь сохраняет такую веру в рамках своего учения, в рамках канонов. Но учение и канон оформляются в сознании постепенно. Бог открывается человеку естественно из его собственного житейского опыта, и сверхъестественно – из Священного Предания. Бог оставил в этом мире следы Своего присутствия и многое нам открывает о Себе. И все это, конечно, требует постижения и изучения. Вера – это не плод. Это, скорее, дерево, которое надо растить всю жизнь, преодолевая трудности и надеясь, что оно рано или поздно принесет плоды.
Копнешь в себя, а там…
Михаил Боярский: Я был в Иерусалиме во время схождения благодатного огня, и мой любопытный ум пытался придумать способ, как же можно этот огонь зажечь. И ведь можно придумать! Но люди хотят чуда. А я хочу не чуда, а уверенности. Но уверенность может быть только во мне – надо самому в себе разобраться, как рекомендуют многие мудрецы. А это практически невозможно. Если я в себя копну поглубже, то, кроме дерьма, там ничего нет. Но если, по Толстому, считать, что мы все – кусочки Господа Бога, то каков же Он, если я создан по Его образу и подобию?
Протоиерей Вячеслав: “Про образ Божий в нас – предлагаю судить не по Толстому. А вот подобие нужно еще заслужить. Познаваемое познается подобным: чтобы познать Бога, необходимо иметь подобное Ему внутри себя”.
Михаил Боярский: Некоторые считают, что после смерти остается индивидуальность. Дело в том, что большинства людей, с которыми мне бы хотелось общаться, уже нет в живых. С теми, кто есть, мне неинтересно, и я все отдаляюсь и отдаляюсь от людей. Мне с ними скучновато, а им – со мной: у меня другие воспоминания, другие слова, чувства... Я бы хотел вернуться туда, где все было идеально, где был мой рай – папа, мама, я маленький. Если это случится, и я вернусь туда – то все будет в порядке, а если нет, то что уж тут? Выше головы все равно не прыгнешь. А соблюдать все ради того, чтобы это обрести – я на это не способен. Я верю, пытаюсь, как мне кажется, совершать какие-то нравственные поступки, хотя это совершенно не значит, что они объективно нравственные. Но если бы я каждый раз вставал с утра и думал: что бы мне такого хорошего сегодня совершить, пойду-ка я раздам что-нибудь нищим, – ничего бы из этого не получилось. Иоанн Креститель пытался так поступать, так ему сразу голову отрубили. Чтобы совершить хороший поступок, нужно жертвовать собой – я на это не способен. А для того чтобы истинно верить в Бога, нужно принести себя в жертву, нужно умереть.
Протоиерей Вячеслав: “Любовь без жертвенности – это не любовь, а просто ублажение своей самости. Иоанну Крестителю нечего было раздавать нищим, он сам был нищим, но он принес в жертву Богу то единственное, что имел – свою жизнь, себя. Оставивший его без ответа о своем мессианстве Иисус сделал Иоанна Крестителя героем веры, величайшим из рожденных женами… Нам не быть такими свидетелями Христа, и жертвы наши ничтожны. Но иногда достаточно просто отложить пусть небольшую, но гордыню и самолюбование, и признать свою глухоту и слепоту по отношению к Богу и миру… Только тогда наши поступки будут по-настоящему “хороши весьма”.
Мучительный поиск Бога
Михаил Боярский: Я считаю, что чем более скрыто ото всех твое отношение к Богу, тем более явно ты с Ним общаешься. Я не люблю что-то делать напоказ. Я иногда стесняюсь, когда меня узнают в церкви – тогда я молиться не могу. Чувствую, что не с Богом общаюсь, а думаю о том, как выгляжу в этот момент. Вроде бы, чего проще: нужно за упокой свечи поставить – так я это могу и дома сделать. Но это будет не то, потому что папа с мамой делали это в церкви. И мне нравится ходить в церковь – и когда там много народа, и когда мало. Но хождение туда как на работу я не воспринимаю. Да и народ сейчас не тот, и священники утратили внутреннее право возглашать:”Христос Воскресе!”. Священник должен быть отчасти артистом и воскликнуть это так, чтобы все встрепенулось. Он же говорит с тысячной толпой – а его не видно и не слышно. Получается какой-то междусобойчик. Этого делать нельзя.
Вопросов у меня море, но я, к сожалению, не нашел священника, который мог бы мне на них ответить. Иногда спросишь – отвечают, что не знают, и это меня устраивает, потому что точные ответы только у Бога. Но хотелось бы, конечно, кое-что знать. Вот вы сами подумайте, сколько прошло времени после распятия, когда царица Елена приехала на поиски? Меня это смущает. Петра Первого, можно сказать, недавно похоронили – а никто не знает, как он выглядел: портреты один на другой не похожи.
Протоиерей Вячеслав: Мы недавно вскрыли подвал нашего храма и увидели сваи, на которых когда-то строился Петербург, и коробы, которыми воду отводили. А нас от основания Петербурга отделяет такое же время, как и царицу Елену от евангельских событий. Это как раз исторически очень маленький отрезок...
Михаил Боярский: Стремление к Богу – это поиск, он меня мучает. Я стою иногда тупо у иконы и проклинаю себя: что же я делаю? Просто какие-то формальные вещи? Меня многое волнует и коробит. И я, слава Богу, нахожу этому подтверждение в литературе. По-моему, когда Наташа Ростова сидит на балконе, она больше верующая, чем какой-нибудь схимник, который кладет поклоны и четки перебирает.
Протоиерей Вячеслав: Вера – это всегда поиск, всегда путь. Только вот пользоваться в пути лучше верными картами и помощью опытных проводников, а не сомнительными художественными описаниями тяжести пути. Иначе можно и не дойти…
Михаил Боярский: Недавно я пошел в храм и попросил, чтобы мне дали литературу, прочитав которую, я понял бы каждое слово в Библии. Мне дали какие-то фолианты, и я совсем запутался – это чудовищно тяжело. Согласитесь, что это проблема: долгим путем привести человека к вере, чтобы он все понял. А в итоге все равно получится сократовский вывод: “Я знаю, что я ничего не знаю”, – потому что до Бога добраться невозможно.
Протоиерей Вячеслав: Нужна система. Вы смотрите на игру актера и видите в ней школу, по которой он учился. Неграмотный и неталантливый актер тоже может нравиться невзыскательной публике, но вы-то сразу поймете, что это – “чайник”. У нас, к сожалению, разрушена система духовного образования. Существует сверхъестественное откровение Бога людям, его надо изучать. Очень важный момент – историчность процесса познания Бога людьми. Ведь, нельзя, к примеру, вырвать ни одного дня из истории Вашей семьи: история Вашего деда уходит корнями в историю нашего государства. Точно так же и в процессе постижения Божества не было ни дня перерыва, никаких каникул и отпусков. И надо принять заслуги и плоды всех живших до нас, всех, кто не менее мучительно искал, и, найдя, многое нам оставил. И в этом деле, поверьте, есть авторитеты и помимо рационалиста Толстого.
Кронштадтский чудотворец и философ из Ясной Поляны
Михаил Боярский: Я читаю Толстого, а мне говорят, зачем ты взял его “евангелие”, это же самая мерзкая книга. Я прочел толстую книгу заметок Иоанна Кронштадтского, он пишет: “Толстой – дурак, неверующий, его нужно убить, казнить, потому что он дурак …” И ни одного аргумента! А Толстой был умным мужиком, он начал с того, что привел 20 значений слова “логос”. Я бы хотел найти такого человека, который бы сказал: милый Лев Николаевич, писатель Вы неплохой, но куда Вы сунули свое рыло? На самом деле это – так, а вот это – так. Но не было у него такого оппонента! Потому что он был глыбой!
Протоиерей Вячеслав: С этим согласиться совершенно невозможно. Очень здорово, что Вы соединили эти две фигуры, потому что я сам их часто соединяю, и тоже поражаюсь наивной аргументации, только не Иоанна Кронштадтского, а – Толстого…Кто будет всерьез оппонировать хоть и талантливому, но, простите, невежде? Евангельские изыскания Толстого не выдерживают никакой критики, и это даже обсуждать не стоит. Но отец Иоанн, хоть и не любил Толстого, но таких слов, которые Вы процитировали, никогда не писал – ни о нем, ни о ком-либо другом. У отца Иоанна есть очень жесткие слова о Толстом, но совсем другие – он говорит о колоссальном вреде толстовства. А вот Ленин очень любил Толстого и даже назвал “зеркалом русской революции”… И очень многие из разрушивших Россию и ее культуру подолгу прихорашивались у этого зеркала.
Михаил Боярский: Иоанна Кронштадтского тоже носили на руках! И столько написано про него, это что-то невероятное.
Протоиерей Вячеслав: Им самим написано немного, и, возможно, для кого-то все это не очень убедительно. Но он же не писатель, а священник. Можно читать все что угодно об актере, включая его собственные мемуары, но пока ты его не увидишь на сцене или на экране – все это бесполезно. То же самое и с Иоанном Кронштадтским. Ну что ему полемизировать с Толстым?! Толстой был хорошим человеком, он искал, но каковы результаты? У него было имение, образование, ресурсы, знакомства, авторитет и слава. И что? Мы знаем только, что он открыл одну школу в Ясной Поляне! И все! Ничего больше для России сделано не было. Он сам в своей “Исповеди” писал: “Что я, офицер, мог сказать России, жадно прислушивавшейся ко мне, когда я сам ничего не знал!”. Исповедовался и опять принялся учить тому, чего не знал. Да его опыты с греческим доступны любому семинаристу, и с головой выдают непрофессионала.
Михаил Боярский: Прекрасно, прекрасно. Я не спорю…
Протоиерей Вячеслав: У Толстого есть громадное преимущество – великолепный язык, он гениальный писатель. Но писатель – это не обязательно религиозный деятель, это даже не мыслитель. Были прекрасные писатели, которые писали о ерунде. В конце концов, тот, кто начинает кромсать Евангелие, выбрасывая из него все, что он не может объяснить, заслуживает звания “дурака”. А Пушкин, кстати, благоговел перед Евангелием. И жизнь его можно, условно, конечно, разделить на два периода: христианский – последние тридцать часов, и подготовительный – все остальное время. У Толстого (жаль, конечно!), не нашлось этих последних тридцати часов…
И после этого сравнивать Льва Толстого c Иоанном Кронштадтским, который из нищей северной глубинки приехал в Петербург и, не принадлежа ни к какому мощному клану или какой-нибудь “приличной семье”, блестяще окончил семинарию и академию и служил так, что пять тысяч человек каждый день приезжали к нему в Кронштадт! А когда этому “мужику” стали жертвовать огромные средства, он открывал на них бесчисленные больницы, богадельни, школы, раздавая землю и деньги нуждающимся. И он так говорил с народом, что люди со всей России ехали к нему, а не к Толстому за ответами. К Толстому ехал не народ, а запутавшиеся интеллигенты, книжники.
Михаил Боярский: Ну а кого сейчас пойти послушать? Кто так служит?
Протоиерей Вячеслав: Да дело не в том, кто как служит. Все служат Богу. Конечно, у всех священников разные темпераменты, таланты, харизма. Это не случайно. Господь так специально устроил, чтобы каждый человек мог найти своего духовника и свой приход. Главное – искать. Хотя в Церкви есть такое понятие: “красиво служить Литургию”. Красота службы в истовости, но без театральности, без приторности. Хотя найти грань между внутренним восторгом, который должен проявляться у предстоятеля перед престолом, и кажущейся театральностью очень сложно. Без религиозного восторга – “каждый раз как в последний” – священник вообще не может служить Литургию.
А в завершение хочу сказать: самое лучшее, что мне удалось в жизни, что было мечтой моего детства – это стать священником. Это полная реализация того, о чем я думал, мечтал, к чему стремился. Хотя по-прежнему остается огромная область поиска, да и общение с огромной массой людей, конечно, утомляет. Когда дома поздним вечером звонит телефон, ты с ужасом смотришь на него, понимая, что уже ничего не можешь выдавить из себя от усталости. Постом покупать мясо для приходской собаки приходится в другом районе: в своем меня знают и не поймут. То же самое с вином, кроме кагора: гости, не гости – отвечать в глазах людей за авторитет Церкви будешь ты… Идешь вечером по улице, а выпивохи кричат из темных подворотен: “Батюшка-а-а! Привет!”. Ты все время на виду. Так что в жизни священника очень много схожего с Вашей жизнью. Но быть верующим и тем более, служить Богу – это такое счастье!
Автор: Ирина ЛЕВИНА
Контакты