На главную ‹ Проза ‹ Интервью ‹ Молодые не боятся Бога, они радуются Богу
Молодые не боятся Бога, они радуются Богу
Где ещё встретишь настоящего профессора богословия, как не на рок-концерте? Зрители, гадая, кто же из рок-звёзд первым выйдет на сцену, вряд ли думали, что концерт откроет «поп-звезда» — частый спутник православных рокеров отец Андрей Кураев. В промежутках между выступлениями Юрия Шевчука, «Братьев Карамазовых» и «Воскресенья» в холле ДК «Украина» мелькала знакомая фигура в рясе. Вокруг отца толпились дети и журналисты. Явно предпочитая общение с первыми, отец Андрей всё же согласился побеседовать с журналистами «Отрок.uа». К концу интервью стайки расходящихся после концерта рокеров благополучно группировались в буквальном смысле у ног отца Андрея…
— Любой православный человек слышит множество вопросов о своей вере — не всегда доброжелательных — от друзей, родственников. Имеет ли смысл вступать в дискуссии о Православии, не имея должной богословской подготовки?
— Ну, во-первых, любой инструмент нуждается в настройке, будь то гитара, или же твоя богословская лира, или труба благовествующая. Дружеские и семейные дискуссии — то, с чего начинает любой будущий миссионер.
Во-вторых, то, что ты начинаешь защищать, глубже входит в тебя, и ты лучше понимаешь свою же веру.
В-третьих, люди видят, что для тебя твоя новая вера действительно дорога и важна.
Так что не стоит стесняться, тем более что понятную начальную нехватку рациональных аргументов может компенсировать обаяние искренне верящей юности.
— Есть ли шансы логическими, историческими, риторическими аргументами доказать, что Православие — единственная истинная вера, или же Православие «не доказуемо, а показуемо»?
— Аргументы в богословии — инструмент не столько строительный, сколько «отбойный». Они не столько доказывают истинность Православия, сколько разрушают карикатурные представления о нём. Можно рационально разобрать завалы антицерковных суеверий и тем самым расчистить дорогу для интуитивного озарения верой.
— Что отвечать тем, кто считает Православие «нетерпимым» и «несовременным»?
— С такими людьми я совершенно согласен! Православие совершенно не современно — и слава Богу. Современен — «Макдоналдс». А я предпочитаю, простите, быть современником Андрея Рублёва, нежели Филиппа Киркорова. У Марины Цветаевой была замечательная фраза: «У меня есть право не быть собственным современником». Православие своим подчёркнутым консерватизмом даёт человеку возможность реализовать это фундаментальное право.
Что же касается нетерпимости христианства — слава Богу, что мы нетерпимы. Оно нетерпимо не в современных своих ликах (меня как раз тошнит от его слишком «терпимых» представителей — политкорректных христиан-«дипломатов»). Оно «нетерпимо» изначально. А потому, прежде чем поддакнуть какой-то экуменической пошлости, стоит припомнить, что из всех 13-ти апостолов* Христа только один умер своей смертью, а все остальные были убиты за свою проповедь. (* 13-й апостол Матфий был избран на место Иуды, чтобы восполнить число двенадцати апостолов. Из всех апостолов естественной смертью умер лишь Иоанн Богослов - ред.) Причём куда бы эти апостолы ни приходили — будь то в Индию, Эфиопию, Рим или Британию, — судьба их оказывалась одна и та же: их всюду убивали. Это означает, что в проповеди первых и личных учеников Христа было нечто, что скандализировало нравы и представления самых разных языческих культур. То есть в самой сути христианства заложена некая полемичность. И эту нормальную полемичность не надо душить ни в запретах, ни в объятиях.
Когда сегодня говорят «давайте без полемики, давайте без дискуссии», то это означает худший вид диктатуры и нетерпимости. В этом случае человеку не даётся права отчётливо осознавать, в чём ты убеждён, во что ты веришь, осмыслить мотивы своих «да» и мотивы своих «нет». И, конечно, в сегодняшнем мире, в мире всеядности, очень важно помнить, что «да», которое я говорю Христу, включает в себя «нет», которое я говорю Будде, Кришне, Магомету и прочим т.н. великим учителям человечества.
Библейская формула «Бог един» имеет эксклюзивистский характер: един значит единственен, и его единственность исключает иные имена и «теологии». В сегодняшней же теософской размазне ту же формулу нагружают совершенно противоположным, инклюзивистским смыслом: «Бог един» — а значит, всё равно как Его именовать и в какой религии искать с Ним встречи. Но если бы всё, что Бог желает дать человеку, можно было бы встретить до Христа и помимо Него, например, в мире ветхозаветном, то зачем же был нужен Его Крест?
— Вы часто цитируете Марину Цветаеву и других поэтов. Это просто когда-то прочтённое и запомненное, или Вы и сейчас возвращаетесь к поэзии, перечитываете её?
— Прежде всего это парадоксы юношеской памяти. То, что когда-то полюбилось и запомнилось, навсегда остаётся. Так что я легко цитирую прочитанное 20 лет назад и не помню вчерашней газеты. Цветаеву я держу в своём рабочем кабинете с надеждой время от времени к ней обращаться, но это бывает гораздо реже, чем мне хотелось бы. Впрочем, мне интересно попробовать «подсадить» на Цветаеву нынешних семинаристов.
— Это имеет смысл?
— Имеет. Дело в том, что по мере того как я неформально сближаюсь с семинаристами (даже не на лекциях, а когда беру их с собой в поездки), я вижу: то, что могло бы показаться недостатком одного мальчика, — это порок системы…
Знаете, как звучит гимн семинаристов? «Я люблю тебя, жизнь, но не знаю, что это такое». Это незнание распространяется и на мир университетской культуры. Молодёжная культура — это не только рок-культура. Молодёжная культура — это и культура университетского общения, студенческой жизни. И то, что наши семинарии исключены из университетов, — это не есть хорошо с миссиологической точки зрения.
Например, наши бурсаки абсолютно не знакомы с бардовской культурой. Есть такие вещи, которыми нельзя не переболеть в детстве, — например, песни у костра. Но семинаристы не могут даже подпеть: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»! Вроде бы это уже почти попса, но они и этого не знают, а значит, и не узнают. А ведь чтобы быть понятным и «своим», надо нечто узнавать с полуслова. Бывают ситуации, когда тебе дают пас — а ты не понимаешь, что это пас, не понимаешь, что это цитата и откуда она, что осталось за её обрывом. Певучая поэзия Мищуков и Никитиных, Визбора и Суханова, Высоцкого и Галича незнакома семинаристам.
Тем более не понимают они (точнее, те, кто пришёл в семинарии не с университетской скамьи) слова Бродского и Ахматовой… У большинства из них вообще нет вкуса к поэзии, они не чувствуют её. Отсюда — постоянное недоумение, путаница богослужебно-поэтических и догматических текстов. Крест — это личность или нет (ведь мы же молимся: «Радуйся, животворящий Кресте Господень!»)? А с другой стороны, они не в состоянии отличать, где православная поэзия, а где «православизм», рифмованное «комиссарство», занудство, стон про купола и монастыри… Увы, на весьма многие кассеты нынешних «православных бардов» стоило бы наклеить предупреждение: «О Христе немало песен сложено. Я слажаю вам ещё одну…».
— А где поэзия, да ещё и православная?
— Православная поэзия больше у Шевчука, чем в этих вот стерильно-каноничных песнях матушек и батюшек.
В шевчуковской песне «Дождь» есть дивная строчка, за которую он получил бы выговор духовной цензуры XIX века: «Посмотри, как носится святая и смешная детвора». Цензор филаретовской эпохи пояснил бы ему, что нельзя ставить рядом слова святой и смешной, поскольку святой не может быть смешным…
Поэзия — это не просто ритмически построенные фразы с зарифмованными окончаниями. Поэзия — это когда ты умеешь заставить привычное слово звучать совершенно иначе… Поэзия — это то, от чего с вещей и слов, с жизни и смерти срывается и падает привычная осклизлая окалина…
— То есть Вы ставите перед собой задачу познакомить будущих священников с культурным наследием?
— Среди многих других моих задач есть и такая. Её можно сформулировать более жёстко и страшно: я пробую немножко «расцерковить» хотя бы некоторых семинаристов (не всех, конечно). Не в смысле отучить их молиться или отбить у них охоту к чтению Отцов. А в смысле — предложить им высунуть нос за границы «поповки». Чтобы они в минуты, свободные от молитв и богословских занятий, не сплетничали между собой о поповской жизни и о семинарских преподавателях, а обсуждали проблемы вроде бы зацерковной — культурной, общественной, научной — жизни. Но не на уровне кухонных сплетен, а на уровне более-менее серьёзном.
И ещё — семинаристы должны быть разными. Некоторых малолетних «схимников» для их же будущего духовного здравия нужно немного «расцерковить», очеловечить, научить их улыбаться, радоваться простым вещам.
В монастыре американского иеромонаха Серафима (Роуза) один послушник вывел из читаемых им духовных книг, что монахи — люди серьёзные и смеяться им не пристало. Вести себя он старался соответственно. В трапезной, когда настоятель (о. Герман) рассказывал забавные случаи, он сидел потупясь, на лице не появлялось и тени улыбки. Его спросили, в чём дело, и он ответил: «Духовной жизни такое не подобает! Здесь монастырь!» Увы, созданная им для себя неулыбчивая «духовность» оказалась для него непосильным бременем. В конце концов он сломался, оставил монастырь, а потом и христианство.
А уже в наши дни в одном из московских монастырей наместник заметил, что у молодых и не в меру ревностных послушников появляются признаки духовного нездоровья: они все обращались к нему за благословением на чтение литературы о стяжании непрерывной молитвы (исихазме)… Когда в очередной раз послушники попросили у него инструкцию по созерцанию Нетварного Света, отец наместник вспомнил, что на днях его прихожанка-художница принесла ему книгу, изданную в сопровождении её рисунков. Книга была про Винни-Пуха. Вот её-то отец архимандрит взял со своего стола и обязал юных мистиков читать. На их недоумённый вопрос — до каких пор им её изучать, последовал ответ: «До охоты на Слонопотама! Этого вполне хватит». Через несколько дней ребята стали такими, какими и подобает быть в их возрасте, сбросив с себя маску преждевременного «старчества».
Вообще прежде чем обожиться, надо попробовать очеловечиться. В попытке перепрыгнуть именно через эту ступеньку свт. Ириней Лионский (II век) видел грех первых людей: «не став ещё людьми, хотели стать богами».
Начинать выход из преждевременной стилизации под «бесстрастие» можно с того, чтобы радоваться той самой «святой и смешной детворе». По-человечески, без всяких там цитат из Игнатия (Брянчанинова), без оглядки на святые прецеденты (они есть, но не всякий семинарист достаточно богословски эрудирован, чтобы их помнить). Не могу поверить, чтобы Христос не улыбался и не смеялся, когда брал на руки малышей!
А ещё одна радость — это радость узнавания эха Евангелия в светской культуре. У семинариста ведь есть преимущество: он знает оригинал, поэтому может понять, на что намекает Толкиен, а на что — «Матрица»…
— Да ведь семинаристы, как правило, не читают Толкиена.
— Так вот в том-то и проблема, что семинаристы не пользуются своим преимуществом. Это неправильно. У светских студентов нет знания библейского первоисточника, и потому русские толкиенисты не понимают, что Толкиен написал христианскую книгу. Они не чувствуют аллюзий. Семинарист может это почувствовать — но он не читает Толкиена. Поэтому моя задача, как ни ужасно это звучит, вместо Григория Паламы подсунуть ему Толкиена. Если ты хочешь быть миссионером — придётся читать и это тоже! Отцы разные нужны, отцы всякие важны.
— То есть в первую очередь Вы работаете с будущими миссионерами?
— Да, и я вновь хотел бы пояснить: я не считаю, что это нужно всем семинаристам. Семинаристы разные — и по своему психологическому складу, и по своему призванию. И их наставники не должны их подгонять под один стандарт, и сами ребята должны осознавать своё своеобразие и понимать, что «отцы разные нужны, отцы всякие важны». В Церкви есть много путей и много призваний. Даже в монашестве есть разные пути и разные призвания. И я надеюсь, что в монашестве XXI века появятся ордена — как они есть в католичестве. Это нужно, чтобы человек, который стоит на пороге монастыря, не обманывался, а честно понимал: это городской монастырь, и поэтому «всяк сюда входящий» должен оставить надежду на то, чтоб стать затворником и молчальником. Городской монастырь, скажем, Киево-Печерская Лавра или Ионинский монастырь, — это миссионерский центр. Поэтому если тебе неинтересны люди, если ты людей воспринимаешь как помеху своей сосредоточенности — уезжай в какой-нибудь скит, построенный на руинах колхоза «Заветы Ильича», и там себе занимайся исихазмом. Ты должен понять, где тебе место: в Киево-Печерской Лавре — или, скажем, в Глинской пустыни?
Подсказка при выборе очень проста: когда ты видишь девчонку в мини-юбке на территории монастыря — тебя это радует или возмущает? Если возмущает — именно тебе не место в этом городском монастыре, а не этой девчонке. Когда на воротах монастыря висит объявление «ПРОСЬБА В КОРОТКИХ ЮБКАХ НЕ ВХОДИТЬ», то это я расцениваю как публичную исповедь братии этого монастыря. «Простите, мол, мы настолько сексуально подвижны и возбудимы, что не можем спокойно смотреть на мини-юбки». Что ж — спасибо, отцы, за вашу исповедальность, и да хранит вас Господь. Но это ваши проблемы, а не проблемы этих девчонок. Если ты хороший городской монах-миссионер, то ты спокойно посмотришь на эту девчонку в майке или в мини-юбке и обрадуешься ей и её виду! Да, это нецерковная девчонка, и по её виду это понятно. Но она тем не менее пришла сюда! И это — радостно!
Нельзя не заметить, что среди тех черт, что роднят служение врача и священника, есть общее умение профессионально радоваться при виде запущенных случаев. Врачу неинтересно просто вырезать аппендицит, а вот какой-нибудь интересный случай с необычными осложнениями — «какой материал для моей докторской»! У священника похожая реакция: ты был так далеко, но ты нашёлся, ты, с такой странной судьбой, дурак, так себя изломавший… но тем не менее ты пришёл сюда! Аллилуйя!..
— Отец Андрей, как помочь своим сверстникам расстаться со стереотипом, что спасение души — это дело стариков, его можно отложить на «потом», а сейчас нужно жить и наслаждаться жизнью?
— Вы знаете, я отчасти с ними соглашусь. Потому что насколько я помню по себе и по другим людям, спасение не есть та цель, которую ставит перед собой молодой христианин. Это в старости, действительно, главная проблема — смерть, ты всё чаще всматриваешься туда, за порог… Ну, это я уже опять про себя… А молодой человек совсем по другим мотивам обретает веру. Он не боится Бога, он радуется Богу. Он не боится Божьего суда. Я помню, в молодые годы для меня очень радостными были строки армянского поэта Григора Нарекаци:
Мне ведомо, что близок день суда,
И на суде нас уличат во многом…
Но Божий суд не есть ли встреча с Богом?
Где будет суд? — Я поспешу туда!
Я пред Тобой, о Господи, склонюсь,
И, отрешась от жизни быстротечной,
Не к Вечности ль Твоей я приобщусь,
Хоть эта Вечность будет мукой вечной?
Очень по-разному переживается вера в старости и в молодом возрасте. Поэтому человек, который откладывает своё обращение до старости, сам себя обкрадывает. И даже не в смысле спасения, о котором этот человек не имеет ни малейшего представления, а в смысле именно радости здесь, на земле. Мне кажется, это радость — иметь смысл своей жизни, смысл, который придаёт значимость каждой минуте твоей, каждой встрече, каждой слезе и каждой твоей улыбке. И вот эта радость бескорыстной молодой веры — это то, что в старости если и дастся, дастся только очень и очень большим трудом, а молодому сердцу это даётся совершенно бесплатно.
— Вы можете составить список необходимых книг, такой минимум для православной молодёжи?
— Вот, пожалуйста, хит молодёжной культуры — «Исповедь» блаженного Августина.
—?
— Безо всякого стёба и шуток. Если убрать некоторые слишком «философические» вещи, и то не все, из второй части, а оставить именно исповедальный личный рассказ — это потрясающая вещь. Особенно если брать не дореволюционный перевод, где слишком архаизированный язык, а перевод М. Сергеенко, опубликованный в 19-м номере «Богословских трудов». Так что начнём с «Исповеди» блаженного Августина. «Дай же мне, Господи, узнать… надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе. Но кто воззовёт к Тебе, не зная Тебя? Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий. Или, чтобы познать Тебя, и надо „воззвать к тебе“?»
А ещё хорошо бы сделать дайджест писем святителя Феофана Затворника для молодёжи. Феофан Затворник — довольно хулиганистый писатель, но мало кто об этом знает. Понимаете, если бы я сегодня сказал, что «я кайфую» — сами понимаете, какой хай поднялся бы по всему православному интернету. А святитель Феофан так именно и пишет.
— Жаль, что мы не знаем о таких местах.
— Поэтому для меня очень дороги именно исповеди и письма святых. Когда они открываются как люди, они становятся близкими и понятными. Нужно понять, что святой — это не «карма». А то когда читаешь жития — складывается впечатление, что все святые уже во утробе матери кричат «аллилуйя», по средам и пятницам грудь у матери не берут с первых же дней своей жизни… А дальше срабатывает ассоциация: мне бабушка рассказывала, что у меня всегда аппетит был хороший, и значит, мне уже не стать святым, святость не для меня, буду жить как все и т.д. Очень важно понять, что святые — это мы, они — такие же люди, как мы, а не инопланетяне. Только поэтому их путь — и наш тоже.
Когда-то меня потрясла картина одного белорусского художника. Это была обычная икона XIX века. Христос в нимбе. Но икона была расколота посередине сверху донизу. Половинки расходились веером, а в центре из-за иконы протягивал к нам руку Христос окровавленный и изображённый уже не иконографически, а в стиле реалистической живописи. Это действительно важно: через золотой оклад, покрывающий лик подвижника, увидеть боль, труд, пот и кровь человеческого подвига.
— А что бы вы порекомендовали почитать, увидеть, послушать из явлений современной культуры?
— Ну, для меня потрясением души была книга Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана». Книга есть в интернете, на многих сайтах. Не знаю, будет ли она понятна и интересна украинскому читателю, но это боль России. Это хроника умирающего народа.
— …Умирающего?
— Да. Видите ли, когда меня спрашивают: «что Вы можете сказать о будущем России?», я говорю: будущее у России ясное, короткое и печальное. России осталось не больше 60 лет.
— Это почему же?!
— Потому что атеисты размножаться не умеют. Страна, в которой рождается 1,17 ребёнка на семью, — обречена. Когда на четырёх бабушек и дедушек приходится единственный внук… С одной стороны это означает, что формула «Православие или смерть» — это формула не фанатиков, а формула математическая, демографическая. Ведь только в семьях религиозных фанатиков бывает много детишек.
Кого-то это может испугать, кого-то обрадовать, а для меня существует вполне ясное понимание того, что сегодня будущее нашего народа в руках каждого православного человека. И каждой бабушки. Каждая бабушка должна понимать, что в ту минуту, когда она накричала на девчонку, которая в неуставной одежде зашла в храм, эта бабушка стала убийцей 4-х детей. По статистике нецерковная женщина в России — обычная, средняя женщина из большинства — за свою жизнь делает 4 аборта(данные статистики). Понятно, что девчонка, на которую в храме наорали, потом вряд ли снова пойдёт в храм, а, значит, будет жить «параллельно» Церкви. И поэтому вся эта статистика посыплется на её бедную голову, но виновна в этих убийствах будет не только она, но и та церковная бабушка.
Ответственность вообще на каждом церковном человеке. Я сейчас на всех своих встречах говорю: люди, православные, от вас самих как минимум зависит, какие сплетни вы потом будете пускать по городу об этих наших встречах. Если вы пойдёте лёгким путём и будете искать, к чему придраться: «а Кураев так сказал, а ещё он такой анекдот рассказал» и т.д. — это будет означать, что вы вставляете штыки в дело православного миссионерства. А сегодня только немедленная активизация православной миссии может изменить наше ясно-печальное будущее. У нас есть 10-15 лет — не больше — чтобы повернуться лицом к молодёжи. Послезавтра будет поздно, динамика станет совершенно необратимой. Обращаться с проповедью о вреде абортов к нашим бабушкам немного поздно. Обращаться надо к молодёжи.
Обращаться к молодёжи — значит идти туда, где эта молодёжь встречается. Увы, не в храмы. И обращаться к ней надо опять-таки на языке молодёжной культуры. А если при этом немногие пока ещё молодёжные миссионеры будут постоянно слышать сплетни за своей спиной в церковной среде — это и будет означать парализацию церковными же усилиями церковной миссии среди молодёжи.
И тогда через сто лет хронисты гибели славянского этноса будут иметь полное право сказать, что Православная Церковь — преступная организация, которая совершила преступление перед своим народом. Она не заметила его боли, предпочла оставаться в психологически уютных кельях, в комфортном кадильном дыму храмов, но не выйти из алтаря, не выйти к людям; она не поняла их боль и не нашла слов, чтобы остановить славянскую катастрофу. Цена вопроса предельно высока. Оттого я и настаиваю — от каждого священника зависит атмосфера в его храме. Какие книжки там продаются? Есть ли там книжки только для бабушек, сборники чудес и акафистов, или же есть книжки, обращённые именно к молодёжи? И наконец, это зависит от епископов — какие именно тенденции церковной жизни они готовы поддерживать? Готовы ли они поддерживать и создавать проекты, обращённые к молодёжи, или они готовы терпеть или даже умножать сплетни неумех — тех, кто не умеет проповедовать молодёжи и потому говорит, что это невозможно, что это потерянное поколение с сатанинской культурой, к которому и идти не стоит…
— Кстати о сатанинской культуре. Хотелось бы услышать Ваше мнение о нашумевшем «Коде да Винчи». В чём причина такой странной популярности?
— Думаю, что это сознательная антихристианская и, боюсь, масонская акция. У книги нет никаких таких литературных достоинств, чтобы её взахлёб читали на всех континентах. Это плохой детектив именно по канонам детективного жанра. Непрописанные линии, заброшенные, забытые. Насилие над сюжетом. Так что меня не интересует сама книжка. Мне интересно было бы узнать происхождение денег, затраченных на её рекламу.
И ещё меня поражают те придурки, которые увлекаются этой книгой. Иначе я их назвать не могу. То есть если ты увлекаешься ею как детективом — нет проблем, если ты читаешь «Код да Винчи» как чтиво в электричке — ладно, читай, плохой вкус не есть грех. Но когда люди начинают воспринимать плохой детектив, написанный в жанре «пришла и говорю», как серьёзный научный исторический источник — они просто дураки. И когда я слышу: «Отец Андрей, на нашем приходе семь человек прочитали эту книгу и перестали ходить в храм», — я говорю: «Вот и хорошо. Придурки Церкви не нужны. Если бы они не сорвались в дурь сейчас, они бы это сделали позже, но тогда они создали бы псевдоцерковную секту внутри самой Церкви». В этом смысле «Код да Винчи» — некое слабительное. В конце концов, если человек хочет «переехаться» — он всегда найдёт чем.
— Спаситель сказал, что его учеников можно будет узнать по любви, которую они имеют между собою. Можем ли мы по этому признаку считать Его учениками представителей многообразных протестантских сект, которые славятся именно своей «любовью»?
— К счастью, я видел немало православных людей, у которых действительно есть любовь. Любовь, направленная и к людям своей веры, и просто к человеку. Этих людей я встречал среди подростков и среди старушек, среди прихожан и среди монахов. Даже среди епископов. Другое дело, что сказать «да, каждый из нас, прихожанин и священник, несёт истинную любовь» — увы, совесть не позволяет.
Я вообще не люблю говорить о любви. По словам Иоанна Лествичника, кто дерзает говорить о любви — тот дерзает говорить о Боге. Любовь — это высшее имя Бога. Но слово о ней слишком затёрто и попсой, и сектантской проповедью. Боюсь, что когда сектанты говорят о любви или являют её в своей «миссионерской приветливости», речь идёт о реализации некоей ролевой заготовки. Повторюсь: я помню глаза и лица людей, тех старцев, с которыми мне довелось встречаться, поэтому у меня есть эталон: что такое христианин — человек любви. Поэтому когда я вижу дежурные заклинания сектантов, их дежурную улыбчивость и всеядную заинтересованность — «да, заходите, мы вам поможем, к вам придём» и т.д. — то я не очень верю, что это любовь. Это может быть хорошая внушаемость, хорошая дрессировка, впечатляемость, но называть это евангельской любовью я бы не дерзнул. А впрочем, дай Бог, чтобы у них всё было по-настоящему.
— Раз уж всё-таки зашла речь о любви, расскажите, как встретить настоящую любовь православному человеку?
— А это уже настоящая социальная трагедия. Нам нужны молодёжные православные гетто — такие места, где молодёжь была бы без «бабушек», но и без наркодилеров. Где бы ребятки ориентировались друг на друга, а не подражали бы нашим «заслуженным прихожанам». Потому что нет повести печальнее на свете, чем молодая девчонка, которая косит под 70-летнюю старуху. Нужны такие места, где ребята не были бы скованы литургической дисциплиной, где они были бы прежде всего молодыми, а потом уже алтарниками. И это не только сезонные загородные лагеря — необходимы такие городские клубы молодёжного общения, которые не были бы территориально связаны с храмом.
— Когда уже воцерковлённый человек вдруг открывает для себя мир рок-музыки — всегда ли это шаг назад, понижение планки?
— Очень по-разному бывает. Люди очень разные. Для кого-то это будет понижением градуса духовной жизни, оскудением его души. А для кого-то — напротив, признаком очеловечения, знаком того, что человек прекратил некое насилие над собой, прекратил подгонять себя под заданные книжные параметры и разрешил себе просто быть человеком, своим собственным сверстником. В конце концов, сказать себе правду о себе — это тоже поступок.
И есть третий вариант — когда человек обращается к миру рок-музыки ради другого. Ради того, чтобы быть понятным и чтобы ему были понятны его сверстники. Ведь есть лакуна в нашей православной культуре: у нас нет душевности. Есть вершины духовности. Есть болото приходских суеверий. Нам бы ещё найти и освоить обычное «Средиземье». «Средиземье» нормальной христианской человеческой культуры, пронизанной христианским смыслом. Нам нужно не только вершинное «Добротолюбие» — нам нужны детские сказки, нам нужен детский православный спектакль, нужно художественное православное кино, православные клубы молодёжного общения. Так что вновь скажу: прежде чем обожиться, нужно очеловечиться.
Беседовали Екатерина Назарчук и Александр Бойко
Контакты