Храм святителя Василия Великого

На главную ‹  Проза ‹  Интервью ‹ Вопросы у всех одни, только ответы разные

Вопросы у всех одни, только ответы разные

Евгений Миронов ― один из самых ярких российских актеров «нового», уже во многом постсоветского поколения. Ярких, глубоких и ― интересных. Причем особенно интересных для зрителя думающего и тем более верующего: во-первых, созданные им сценические и экранные образы по-настоящему серьезны и глубоки, а во-вторых, и в его собственной жизни «религиозная составляющая» занимает совсем не последнее место.

Каждый идущий к Богу человек что-то находит на своем пути ― что-то наиболее важное или наиболее нужное. И потому любому сознательному христианину всегда есть чем поделиться с теми, кто его знает, для кого его слово имеет цену и вес. Только подвижник поделится своим опытом Богопознания, опытом духовной брани, опытом внутреннего делания.

А человек, который, как практически и все современные христиане, связан множеством «попечений житейских»,― опытом того, как за всеми этими попечениями не потерять главного, «единого на потребу», как научиться проживать свою жизнь со всеми ее сложностями и хитросплетениями не просто так, а ― в Боге. Как жить осмысленно и всерьез, не боясь трудных вопросов и не пытаясь найти слишком легких ответов.

Об этом ― беседа главного редактора журнала «Православие и современность» игумена Нектария (Морозова) с приехавшим на несколько дней к себе на малую родину, в Саратов, Евгением Витальевичем Мироновым.

— Вообще-то мне очень интересно, честно говоря, что к артистам в последнее время стала проявлять внимание Церковь. И это так странно, потому что раньше было табу на актерское ремесло... И эти страшные истории о том, что за оградой будут хоронить… Наверное, время изменилось, да? И отношение тоже изменилось. Хотя, наверное, не только в этом дело: ведь артист артисту рознь. И политик политику рознь, так?

— Безусловно. И человек человеку ― тоже рознь. И есть разница между тем актером, вся профессиональная деятельность которого служит соблазном и искушением для зрителя, и тем, для кого всегда актуальным остается момент нравственного выбора: эта роль для меня приемлема, а эта ― с моральной точки зрения нет. Хотя в наше время, наверное, становится все труднее и труднее сохранять за собой право подобного выбора.

― Знаете… что бы ни было, все равно у тебя остается какой-то выбор, несмотря на то, что актерская профессия зависима. Каким будет твой путь, все равно тебе решать. Это касается и ролей, и поступков ― есть выбор. Я могу сказать, что мне повезло: мне давали такие роли, которые были моими, но с другой стороны, я и сам выбирал то, что может меня как личность, как человека напитать, а может как-то и проверить. Я играл таких великих персонажей, с которыми очень интересно было бы поговорить, просто посоветоваться по-человечески. Да, когда я вхожу в роль, начинаю учить ее, начинаю входить в материал и то, что «вокруг» роли, читаю, я, безусловно, как будто с этим человеком разговариваю. Мне интересно, откуда этот человек, Мышкин, предположим, или Иван Карамазов, или Гамлет ― как он родился, вырос, сложился, как пришел в этот сложный момент своей жизни, где все сходится, все решается, как он здесь оказался, чем объясняется тот или иной его поступок.

В определенном смысле я очень счастливый артист. Знаете, говорят: «Вот, она или он не сыграли, а могли бы сыграть…». То есть талантом были Богом одарены, но не сыграли, не сложилось. А я могу умирать абсолютно спокойно, потому что главные роли в своей жизни уже сыграл. Это ― то, что касается везения. Но везение не освобождает от необходимости выбирать ― и я тоже выбирал. И в своих ролях я прежде всего искал и ищу то, что мне может дать ответ на мои собственные, личные вопросы.

— Возвращаясь к словам о том, что актер актеру ― рознь… Ведь не только разные роли можно играть, но и относиться к своей профессии можно по-разному: просто как к жизни, или как к работе, или как к служению.

— Я очень борюсь за то, чтобы все, что я делаю, не стало для меня только работой. И могу сказать, что крен в эту сторону у меня происходит. У меня произошли в жизни серьезные изменения, я стал отвечать не только за себя, но и за целый коллектив людей. Наверное, в какой-то момент мне стало скучно только за себя отвечать. И даже не столько скучно, сколько показалось (и было это очень самонадеянно), что я могу на себя еще взять ответственность, еще большую.

И теперь я живу с ощущением, что это — работа, тяжелая работа. Но если это так, то тогда обессмысливается вся профессия, потому что, в принципе, она должна быть именно служением, как Вы правильно сказали. Это служение, потому что если это всего лишь навсего работа, то тут сразу много разных компонентов возникает, очень сложных. Например, тогда человек за деньги сможет сыграть все, что угодно. А ответственность? Миллионы людей же смотрят... А это моя работа ― и всё! Вы вот лечите зубы, преподаете и у вас плохое настроение. Плохое настроение у учительницы, и она сегодня урок плохо провела — ну что ж поделать, завтра хороший урок проведет. А артист сыграл роль в кино, и она останется на года! А он за деньги руками закрыл глаза: «Ничего, проскочит!». Нет, не проскочит...

— Вы, так думая, так говоря, не ощущаете себя белой вороной среди коллег по цеху и просто среди тех людей, рядом с которыми живете?

— Нет, не ощущаю. Просто у меня перед глазами есть примеры. Знаете, есть потрясающий пример — Алексей Васильевич Петренко, с которым мы сейчас работаем, в «Вишневом саде» играем. Великий актер. Я смотрю на него и понимаю, что белых ворон, если так это называть, не так уж и мало, чтобы себя ею чувствовать, не так они редки. Или Володя Ильин, артист просто Божией милостью. Или вот Авангард Николаевич Леонтьев, мой друг и коллега, тоже артист, он тоже играет в «Фигаро». Несмотря на то, что он некрещеный и я никак не могу его к этому подвести, он своими поступками каждый раз меня восхищает, очень простыми. И не афиширует их. Или вот Табаков Олег Павлович, мне еще в студенческие годы так врезалось в память, как он помогал всем нам. Например, останавливал студента в коридоре и спрашивал: «Тебе нужны деньги? Сколько? На, держи. Перестань, потом отдашь». Простая вещь, но это так важно и это не забывается. Как будто меня укусил комар, и все, я стал этой же крови. И это дальше должно передаваться, иначе какой смысл во всем этом? Поэтому нет, ворон много...

-Вы говорите: можно смело умирать, все главные роли в жизни уже сыграны. Но может, еще что-то такое есть, что не сыграно и что по-настоящему хотелось бы сыграть, что-то такое, без чего все остальное окажется неполным?

― Я никогда не мечтал ни об одной из ролей, которые Вам перечислил. Потому что это глупое занятие, на мой взгляд,― мечтать. Предпочитаю идти шаг за шагом: жизнь меняется, меняются роли. Какая роль будет следующая ― я не знаю. Вернее, знаю, но не скажу. Не из-за суеверия, а потому, что не договорился до конца с режиссером. Это роль очень сильного императора, который с одной стороны ― чудовище, а с другой ― проверяет людей. И оказывается, что все, кто его окружает, способны на такое!. Он как будто препарирует человека, производит очень страшную операцию и показывает: а вот оно что, внутри.

― Думаю, что понимаю, кого Вы имеете в виду… Но вот другой вопрос: а кого бы Вы, наоборот, играть ни за что не стали?

― Когда-то я отказался играть одного человека ― чудовище, которое над стариками и детьми издевалось. Чикатило, его в институте Сербского в Москве обследовали. Мне предложили сыграть его, интересная для актера задача, ничего не скажешь. Но когда открыл книжку, начал погружаться, то не смог. Даже полстраницы не прочитал, понял: нет, не смогу влезть в это. Сыграть? Нет, невозможно, не хочу. Пачкаться только. Я не ответил на Ваш вопрос?

― Думаю, что наоборот, ответили вполне однозначно: неприемлема та роль, от которой остается ощущение, что ты испачкался. Однако вот, к слову, о профессии актера еще: почему она с точки зрения христианства всегда небезупречна. Актер проживает чужую жизнь, каждый новый экранный или сценический образ так или иначе деформирует его личность ― и не обязательно, чтобы это был образ злодея или чудовища. Вы сами говорите об особом взаимообщении актера со своими героями, но как разобраться: Вы ли что-то привносите в эти образы от себя или эти образы что-то приносят в Вашу жизнь, то есть постепенно что-то появляется от Гамлета, что-то от Мышкина, что-то от Карамазова?

— Это очень тонкий вопрос, который меня самого порой очень беспокоит. Почему мою профессию называли греховной? Потому что нет личности. Сегодня ты можешь сыграть шута, завтра — короля. А кто ты сам такой? Сам-то ты кто? И, честно говоря, иногда я прятался, а может, и продолжаю прятаться: там вообще спокойнее, там правила игры известны. Там — я имею в виду на сцене, внутри образа. Как-то там спокойнее, потому что в жизни я немножко… лох, знаете, есть такое выражение. Меня легко обмануть. Правда, сейчас я, кажется, сделался более приспособленным к жизни ― просто потому, что за других стал отвечать, по необходимости, так сложилось. Но! На самом деле: и я, и образ — между нами взаимообмен происходит. Потому что таким, каким я играю Гамлета, его никто не играет. Это мой характер, мы с режиссером нашли своего Гамлета, поэтому он — мой. И он с моими чертами. И то же самое, когда я сыграл Льва Николаевича Мышкина. Полгода я просто с трудом играл другие роли — а я же в театре продолжаю все время играть,— потому что черты его были и в Треплеве, и в Димитрии Самозванце, которого я в «Борисе Годунове» играл. Он, несмотря на свою слабость, оказался таким сильным! Он заразил всех остальных героев своей бациллой — бациллой доброты, абсолютной непосредственности так, что мне было очень сложно от него потом отвыкать и даже где-то его с себя срывать, потому что иначе я был бы актером одной роли.

— И все же: та деформация личности, о которой идет речь, имеет место или же, наоборот, Вы просто находите с в о е в этих героях? То есть что-то, что было в Вас и так, раскрывается благодаря этим героям?

— По большому счету, я всегда ищу «в себе» любого персонажа, даже злодея. Вот я играю Порфирия Головлева. Это «антиМышкин» — так, по крайней мере, мы решили с режиссером. Это человек, который цитирует заповеди, но поступает в противоположность тому, о чем говорит. Чудовище на самом деле. И я его тоже ищу в себе. Это очень тяжело. Отрицательные роли играть интереснее, чем положительные, но сложнее в том смысле, что приходится бередить какие-то свои внутренние раны. Есть ведь какая-то ложь, которая во мне сидит, когда я могу лукавить, или когда я могу быть внешне благожелательным, а у меня на самом деле в душе злость, и я просто этим пользуюсь, этим обрамлением. Простите, что так бессвязно говорю, но это трудно объяснить. Я это из себя вытаскиваю. Но тем самым, честно Вам скажу, не знаю насколько, но может быть, происходит и некая терапия. Это как лечение. Потому что вот я вытащил из себя на свет низменные черты, свойственные Порфирию,— а это очень тяжело делать, не хочется, лень, страшно, неприятно, и вообще сам процесс такой тяжелый — но благодаря этому происходит какое-то очищение. Может быть, я не до конца еще в этом разобрался…

— Безусловно, если бы это не было страшно и тяжело ― вытаскивать из самых отдаленных уголков своей души на свет Божий то худшее, что в нас есть, чтобы наконец избавиться от него, то и в покаянии не было бы труда и боли. А вообще страшно, трудно быть самим собой в каждое мгновение своей жизни — и не только перед людьми, но и перед Богом? Или хотя бы перед самим собой? Как Вы считаете?

— С одной стороны, очень легко. Потому что быть самим собой — это следовать совести. Это очень просто. Тут (показывает на голову) нас могут обманывать, а вот тут, в сердце,— нет. Как-то вот не заглушишь. Мне так кажется. Хотя… Вот у Сталина что там было или у Гитлера? Были ли порывы или вообще все намертво зацементировано оказалось? Но я о себе всегда знаю, когда поступаю плохо. Это значит, что я бываю тогда не самим собой. Я точно знаю, что поступил плохо — промолчал или кого-то обидел и не извинился. Значит, есть этот термометр, который измеряет, что ты плохо сделал, значит, нельзя до конца забить поры эти. В этом ― легкость.

А с другой стороны, конечно, очень сложно быть самим собой, потому что какой ты сам — очень трудно понять до конца. Думаю, до самой смерти человек изучает себя, и, наверное, это-то и есть одна из самых интересных задач в жизни — понять, какой ты. Потому что там, внутри,— это как вселенная. Ученые до сих пор не могут выяснить, есть ли еще где-то жизнь, другие галактики, а далеко ходить не надо, достаточно сходить внутрь себя. Мы по-настоящему себя не изучили, не знаем ни возможностей своих, ни способностей. До сих пор не знаем, на что человек способен.

― Там, внутри нас, и вправду вселенная, безбрежная и бесконечная. И там, на ее просторах или, наоборот, в ее никому, кроме нас, не ведомой сокровенности, происходит первая встреча с Богом, чудо рождения веры. Человек пытается потом проанализировать, как это чудо совершилось, и вот, один понимает, что вера в каких-то небольших началах своих всегда была в его жизни, но он ее не замечал. Другой, как апостол Павел, переживает совершенно неожиданную вспышку света. А как это было у Вас? В какой момент Вы вдруг поняли, ощутили, что Бог есть?

― Я не помню. Вспышки такой не помню. Это какими-то зернами сидело во мне ― благодаря моей тете Маше, маминой сестре родной. Я уже рассказывал об этом как-то: у нее над кроватью всегда висел с одной стороны Иисус Христос, а с другой ― Ленин, друг напротив друга. И Ленина-то я знал... Эта картина и лучистые глаза на ней, улыбка, доброта, от образа этого исходящая, и ― очень строгое лицо Иисуса Христа. Потрясающе! Потому что это такие несовместимые вещи, такая эклектика. Но когда я смотрел на Иисуса Христа, у меня как-то внутри было какое-то... Сомнений в том, что Он есть, у меня не было никогда, но Кто Он ― этот строгий Человек, никто не мог мне объяснить. С Лениным все было просто и ясно, и поэтому я любил его сразу, априори, а со строгим образом Христа все было по-другому. А потом все и складывалось, и сложилось ― из зернышек. Как ― я не знаю.

― А в какой момент пришло понимание, Кто это ― на иконе?

― Не знаю, да может быть, до конца и не пришло. Ведь не объяснишь это словами для себя внутри. Написано: Бог есть любовь... Но попробуйте в этом разобраться, понять это ― как оно есть.

― В основе религии всегда лежит союз человека и Бога, личные взаимоотношения творения с его Творцом. А не бывает так, чтобы личные взаимоотношения в одно мгновение сложились, они выстраиваются, развиваются, углубляются. И поэтому в разные периоды жизни отношения эти могут быть разными. Чувствуете ли Вы, что в этом у Вас происходит какое-то изменение? Есть ли какое-то движение навстречу? Или ощущение того, что Господь больше от Вас требует, или Вы больше от Него зависите? Или Он больше Вам дает?

― Я думаю, что если бы не было движения навстречу ― и с моей стороны тоже, то ничего бы не было. Ведь, по сути, я не понимаю, почему Бог мне так помогает. А Он мне очень помогает. Да, иногда кажется, что не по силам какой-то груз, но я сразу вспоминаю, что Он всегда дает по силам, и силы откуда-то берутся. Но сказать, что я иду «по лунной дорожке» к Нему, значило бы соврать. Я очень часто с этой дорожки схожу, падаю, спрыгиваю сам. А потом на нее взбираться раз за разом ой как тяжело.

― Но каждый раз взбираетесь сами или что-то заставляет?

― Ну, думаю, что сам я бы не взобрался. Я каждый раз чувствую помощь, или так ― что-то ведет. Обязательно чувствую чье-то присутствие.

― В своем интервью журналу «Фома» Вы говорили о том, как впервые пережили ощущение света. Кажется, это было в Оптиной пустыни, после первой в жизни исповеди. Но потом было очень знакомое каждому человеку чувство угасания этого света. А вот было ли в Вашей жизни то, что с этим светом могло бы сравниться?

― Нет, не было. Ничего не было.

― Может быть, риторический вопрос, но бесконечно важный для каждого из нас... Есть этот свет, и мы знаем, что нет ничего лучше и чище него, и все же он теряется, что-то затмевает его. Вы нашли для себя ответ ― почему это так?

― Потому что много соблазнов. И они моментальные. Они такие, что очень часто мы их даже не замечаем. Соблазны самые страшные ― это не те огромные, которыми диавол искушал Христа. Соблазны человеческие, они ведь мелкие-мелкие. Очень хитер бес. Они такие маленькие, как муравьи. И вот они ― чуть-чуть там, чуть-чуть тут, а света все меньше и меньше. Как сказал мне отец Илий, духовник Оптиной пустыни: «Вам сложнее, ведь вы в миру». А я смотрел на него и думал: «Как ему сложно, потому что поставил себя в очень жесткие рамки, нету никаких... не про развлечения хочу сказать... Даже бытовые очень сложные условия!». А он говорит, что нам сложнее. Ну да, он-то сосредоточен и смотрит внутрь себя и думает только об этом. Ведь все святые неслучайно большие подвиги совершали, потому что и искушал их бес гораздо сильнее. А нам дают по муравью, да и то не выдерживаем.

— Вы сказали, что в работе, в ролях, Вы ищете подчас ответы на самые важные вопросы. Однако каждый человек имеет свои вопросы, которые не дают покоя именно ему…

— Да, батюшка. Но вместе с тем мне кажется, что вопросы одни и те же — у всех. Это к самой жизни вопросы: как жить, какая у жизни цель, что такое смерть, как примириться со смертью близких тебе людей, что такое грех... Так что общие вопросы у нас… Вот только ответы находим мы разные.










игумен Нектарий (Морозов)
Фото А. Леонтьев
журнал "Православие и современность" №4, 2007