Творчество А.В. Николаевой

[ВераН]

Многодетность: наказание vs награда

Меня тут спросили о том, почему православные семьи часто такие большие, в них много детей. Понимают ли родители, что мы не в старые времена живем, что детей в городе поднять - непосильная задача? Зачем современной семье многодетность, людей и так много на земле?!

Я подумала, что не могу сама ответить на этот вопрос: у меня всего два ребенка.

Поэтому для тех, кому очень важно получить ответ на этот вопрос, я публикую предельно откровенный монолог одной моей знакомой, прихожанки нашего храма - Евдокии, ныне многодетной мамы, кандидата филологических наук.

В самом начале отвечу тем, кого возмутят наставления духовника в рассказе Дуни. Перед нами здесь не просто отношения прихожанка-священник. В данной семье духовник - очень близкий человек, они всецело ему доверяют, и у них есть ОЧЕНЬ веские основания для этого.

Я открываю в этом тексте комментарии только "для друзей", так как тема слишком сложная и личная.

Но если вам важно высказаться, я обязательно открою вашу реплику. Прошу отнестись с уважением к такому исповедальному и выстраданному тексту.

Даю слово Дуне:
…На нашем приходе – культ многодетности. У нашего духовника – восемь детей (впрочем, его семья живет за городом и в нашем храме бывает редко). И все его духовные чада воспитаны им в любви к чадородию и большим семьям. Каждая новая беременность на приходе – общий праздник. О беременности принято сообщать как можно раньше: чтобы за тебя молились. За непраздную молятся все прихожане и оказывают ей особые знаки внимания: все время спрашивают о самочувствии, пропускают вперед на исповедь, стараются посадить на службе... Каждые роды молитвенно переживает весь храм – и потом всех охватывает такое ликование, как будто это у них в семье появился новый малыш. А когда первая радость проходит, все начинают проводить мысленную «инвентаризацию» - так, кто у нас еще остался из беременных? Только двое?! Но у Насти с Сережей младшенькому уже годик, а у Андрея с Катей – уже полтора, пора уже им ждать следующего…

На этом фоне всеобщей радости от христианского семейного подвига невыносимым диссонансом звучало мое отчаянное: «Я не хочу сейчас второго ребенка!» И первая же подруга, с которой я попыталась поделиться своей растерянностью, уверенно оборвала меня: «Ну как же не хочешь?! Ты на себя наговариваешь. Конечно же, ты ХОЧЕШЬ второго ребенка. Чем раньше, тем лучше».
Мишке был годик. Я только-только перестала бояться каждого своего шага, каждой возможной своей ошибки. Он только-только научился слушать книжки и играть в сюжетные игры. Ему только-только стало интересно ездить с нами в паломнические поездки, он, начавший говорить в восемь месяцев, стал уже довольно уверенно связывать слова в предложения и вопросы. С каждым днем с ним становилось все интереснее. И при этом он оставался грудничком – и после каждой еды, хитро улыбаясь, стучал по своей груди и топал к нашей кровати за законным утешением и насыщением.

Всего этого, по моему трагическому ощущению, мы с ним должны были лишиться, как только появится второй. Еще не в реальной жизни появится, а там, у меня внутри. Мне придется бросить кормить. Я буду уставать. Я не смогу ездить в поездки, я не смогу носиться с Мишей в догонялки, а потом… потом мне вообще придется УЕХАТЬ от Мишутки. На целых четыре дня. А я ведь никогда не разлучалась с ним больше чем на несколько часов. А когда я вернусь с малышом – как же он, мой старшенький, мой любимый, будет страдать и ревновать! От одной этой мысли мне становилось ужасно жалко Мишу, себя – и так не хотелось, чтобы вторгался в нашу жизнь этот разлучник.

Был и еще один момент – уже Мишки не касавшийся, но для меня тоже очень важный. Только-только состоялась долгожданная защита моей кандидатской – и, по рекомендации оппонента, меня позвали с сентября преподавать в одном довольно известном московском вузе.

Я не могла поверить собственному счастью: преподавание всегда было моей мечтой.
Конечно же, я за многочадие. Я что, не духовная дочь своего батюшки? Многочадие – это ОЧЕНЬ хорошо. Но вот только… может быть, мы повременим еще годик?

«Пора нам уже заводить второго. Батюшка благословил», - вскоре спокойно сказал мне муж после исповеди. В ту ночь, лежа рядом с Мишкой, блаженно сопящим у моей груди, я плакала. Гладила его родную головку, держалась за пальчики – и горько оплакивала то, чего вот-вот должна была лишиться. Лишиться моего грудничка. Моего маленького, еще полностью моего, единственного и родного сыночка.
Утром муж взглянул на мои покрасневшие от слез веки и пошутил, что чувствует себя злодеем. Я с надеждой посмотрела на него – но никакого продолжения не последовало. Благословение батюшки обсуждению не подлежало.
…Господь дал нам второго ребенка очень быстро. Беременность проходила гораздо легче, чем первая. Я спокойно ездила на все лекции, работала до самого официального декрета. Не переутомилась, не подхватила никакой болезни, успела получить массу положительных эмоций от работы – и в срок, очень легко и почти безболезненно, родила Николеньку.

Николя рос ласковым, улыбчивым и очень смешливым. Он очень любил Мишку – и Миша тоже очень его любил. Но главное – Николя рос полностью «мамкиным». Миша таким не был.

И, конечно, я любила его, такого ласкового, улыбчивого и беззащитного – пожалуй, даже больше, чем Мишу. С ним я уже ничего не боялась, мне казалось, что мы достаточно опытные родители…
2011 год начался в нашей семье с больших перемен: моей маме, верной помощнице по уходу за детьми, пришлось срочно лечь на операционный стол. Одновременно с этим муж перешел с двух лекционных дней в вузе на полную ставку в одно научное издательство. В результате я, совершенно неожиданно для себя, оказалась абсолютно одна с двумя малышами и с непривычки к вечеру просто «валилась с ног» - и физически, и психологически.

«Скоро Николеньке девять месяцев», - радостно сказала моя мама по телефону. Эти слова вдруг прогремели для меня как гром с ясного неба. Действительно, совсем скоро. Девять. Потом десять. Потом одиннадцать. А потом…
НЕТ. Я не готова. Я не хочу. У меня нет сил. Я и с двумя-то не справляюсь.

Я хочу летнего отдыха на море. Я хочу спокойно написать свое учебное пособие. Я хочу выходить из дома с одной легкой прогулочной коляской и двумя (ДВУМЯ) более-менее вменяемыми детьми и идти гулять – далеко-далеко… И вести их в храм на Причастие. И ехать с ними в паломничество. И радоваться жизни. И быть им настоящей, доброй, любящей, заботливой мамой, а не сгустком нервов. Как замечательно сказал один известный священник: «Чадородие не означает «многочадие». Вот именно! Совершенно не означает!
…В день своего девятимесячия Николенька заболел – у него начался зеленый понос. Педиатр из платной клиники, которую мы до этого вызывали уже несколько раз по другим поводам, осмотрев Николю, уверенно диагностировала функциональное расстройство желудочно-кишечной системы на фоне прорезывания зубов. Прописала бифидум, хилак форте, смекту…

Через несколько дней после начала этой дисфункции у нас состоялась встреча молодых семей прихода (регулярное мероприятие, которое проходит раз в 1,5 – 2 месяца в квартире одной из приходских семей). Всего собралось восемнадцать взрослых и девять детей – самому младшему 4 месяца, самой старшей 8 лет… Малыши ползали по ковролину, грызли Николины игрушки. Дети постарше собрались вокруг Мишкиных Лего и машинок. А взрослые за столом обсуждали проблему внутрисемейного общения: все по очереди высказывались, батюшка слушал, комментировал… Встреча получилась очень теплой, радостной, все разъезжались в приподнятом настроении.
Между тем, понос у Николеньки не прекращался, лекарства не помогали, а через три дня после встречи семей у него поднялась температура. Сначала до 38. Потом до 39. Сбивалась она все хуже и хуже – по всей видимости, изнуренные желудок и кишечник уже не могли всосать жаропонижающее – ни в свечке, ни в микстуре… Николя даже не метался – он обмякал на моих руках, тяжело дыша. Минуты тянулись бесконечно: час… полтора… вот жар вроде бы стал поменьше… Градусник показывает: да, уже не 39,2, а 38,8… Ну, еще чуть-чуть, еще немножко осталось… И вот наконец 37. Недолгое облегчение… И снова вверх, все стремительнее и стремительнее…
Повторно вызвали врача. Она задумчиво сказала: «Может, это и инфекция». Прописала дополнительные новые лекарства: энтерофурил, линекс, креон. Но настойчиво советовала лечиться дома – в больницу ехать, только если температура не будет сбиваться, Николенька будет постоянно вялый, будет лежать и тихонечко стонать.

Все эти симптомы мы получили уже на следующее утро после ее визита. Когда мы переступили порог местной инфекционки, у нас были несбиваемые 39,2, а Николенька лежал на моих руках в полубессознательном состоянии. «Место есть только в коридоре», - безучастно сообщила мне принимающая сестра. И, на мое: «С таким маленьким?! В коридор?! Чтоб он там еще что-нибудь подхватил? Он ведь и непривитой у нас» - спокойно предложила: «Пишите отказ от госпитализации». Муж возмутился: «Мы от госпитализации не отказываемся – что мы, просто на «Скорой» хотели покататься?! Мы от коридора отказываемся». Но ни слова, ни попытка всунуть деньги успехом не увенчались – мест нет.
Пришла седая врач, послушала Николю: сердечко частит, сильное обезвоживание. Сколько длится понос? Неделю с лишним?! А чем поили? Водой?! А что от нее толку, если его поносит? Регидрон давали?

«Плохо ему… Остаетесь?» - прищурилась она на нас. А глаза за стеклами очков – добрые и немножко уставшие. «В коридоре я с ним не буду…» - вскинулась было я. «Да кто ж такого маленького в коридор, - замахала она руками, - Непривитого, слабого. В бокс положим». «Конечно, - с достоинством дополнила принимающая сестра, - для такой кишечной инфекции у нас бокс найдется».
Так мы очутились в одном боксе с пятилетней Леной. Симптомы у нас вроде бы одинаковые – а все равно боязно: ну как разные болезни? Ну как на нашу – еще и их вирус?..

Температуру Николеньке сбили уколом. Прописали кучу лекарств, включая «болючие» антибиотики, от которых, по словам взрослых пациентов, на стенку лезть хочется. Наверно, и правда хочется – Николя орал после укола.

Анализы показали, что заболевание не бактериального характера. Ротавирус. Как бы там ни было, от комплексного лечения и питья неимоверного количества воды с регидроном Николенька начал поправляться. Тихонько, но уверенно. Уже вставал в кроватке, держась за ее прутья, и прыгал вместе с Леной – бедная девочка, изнемогая от тесноты бокса и своего вынужденного безделья, выходила на середину комнаты и начинала устраивать Николеньке концерт с песнями и танцами. Такого благодарного зрителя у нее, думаю, еще не было и, боюсь, никогда больше не будет. Николя смехом, визгами, хлопаньем в ладоши и подтанцовыванием встречал любое ее движение. Я не могла нарадоваться на его бодрость и, несмотря на то, что понос пока не прекращался, уже прощупывала почву в разговоре с врачом – нельзя ли нас выписать пораньше, а то там бабушка без сил от сидения с нашим старшеньким…

Моя мама и правда была без сил. Муж, дорожа своей новой работой, нередко засиживался на ней допоздна, и помощи от него теща практически не видела. Вместо реабилитационного периода после операции на нее взвалили далеко не тихого внука, даже не поинтересовавшись, в силах ли она, хочет ли она. Подобные мысли (вместе с переживаниями по поводу Мишки: чем его накормить, чем его развлечь, как его успокоить, как его уложить и т.п.) через несколько дней довели бабушку почти до нервного срыва. Муж, ощущая это, по телефону злился на меня: «Ты там сидишь и тебе дела нет, что бабушка устала! Найди кого-нибудь ей на смену!» Бабушка от смены отказывалась, но нервничать не переставала. А я после разговоров с мужем тоже ходила обиженная: я в больнице с нашим сыном, а со мной разговаривают таким тоном, как будто я улизнула на конференцию.
Вдобавок ко всему, я заболела сама. Заразилась от Николеньки, доев по глупости за ним кашу. Температура 38,5, понос. Мне Николю носить – а я на ногах не стою от слабости. Пока ждала с ним рентгена – чуть не упала в обморок. С трудом вернулась в палату, легла – и мы с ним спали два часа. Он слабый, я еще слабее теперь. А днем звонит муж и сразу раздраженно: «Нет, ты мне скажи, что нам делать с бабушкой?». Давлю в себе обиду (ну неужели трудно ласково сказать: «Привет, как вы там, зайчики?»), пытаюсь реагировать конструктивно. Вернись домой пораньше, советую. Ведь официально твой рабочий день в семь заканчивается. «Вернусь», - обещает. И возвращается, как всегда, после 11.

Не выдержав, пишу огромную обиженную смс-ку духовнику. Что бабушка не выдерживает, а муж ушел с головой в свою работу и не интересуется ни старшим, ни младшим, ни бабушкой, ни мной. И ладно, пускай. Но третьего я НЕ ХОЧУ – по крайней мере, в ближайший год. Что я, не имею права голоса? Ведь это МОИ дети останутся брошенными, если мне придется лечь на сохранение.
Батюшка отвечает почти мгновенно, полушутливой смс-кой: «Через несколько дней Великий Пост, поэтому разговор о третьем можно пока отложить. Не обижайся на мужа, молись и кайся сама…».

А ночью у Николеньки начинается рвота. Третий виток болезни. Врач говорит, что теперь он заразился от меня.
…По ночам из нашего окна тоже видно много всего интересного. «Бабушка, смотри, - показывает Лена, лежа в своей кровати, - В доме так много окон горят! Они телевизор там смотрят, да, бабушка? Я тоже хочу телевизор!» «Кто телевизор смотрит, - сонно соглашается бабушка, - Кто ужинает. А может, кто книжку читает или с гостями сидит…» Потом вдруг, просыпаясь, спохватывается: «Лена, это же тоже больница! Там все болеют, вот и не спят… Как мы». «А я все равно хочу, чтоб телевизор», - шепотом упрямо бормочет Лена. Телевизор есть только в комнате медсестер. Эта комната – прямо напротив нашего бокса, и иногда, когда дверь полуоткрыта, Лене через коридорное окно удается увидеть кусочек какого-нибудь фильма – но без звука. Поэтому каждый вечер мы слышим одно и то же: «Маму хочу! – тихонько поскуливает Лена, лежа под одеялом. – Хочу сюда маму! И мультики».

Но сейчас Лена быстро успокаивается: за окном виден не только дом. «Бабушка, а что это за звезда наверху горит? Такая яркая!» «Она и дома у нас видна, Лена, помнишь? – вдруг радуется бабушка. – Она нас здесь бережет… как будто, да? Говорит нам: «Спокойной ночи! Вы скоро вернетесь домой». «Она Бог? – уточняет Лена под влиянием моих с ее бабушкой разговоров». «Нет, Лена, не Бог. Бог выше, чем звезды, - задумчиво, со своей светлой «сказочной» интонацией начинает тетя Люда. Но тут же, вспомнив, что уже поздно, обрывает себя, - Он все видит. И когда девочки не слушаются, Он их наказывает». Она ждет, не последует ли еще вопросов, но Лена уже сонно сопит рядом. Поворочавшись, тетя Люда тоже засыпает.

И тогда наступает мое время. В нашем боксе света нет – но мы оставляем его в прилегающей к боксу ванной комнате. Я встаю (или сажусь на стул) около входа – и начинаю молиться. Никого нет. Ничего нет. Только эта ночь. Только эта звезда. Только эти светящиеся окна другого больничного корпуса. Только мой ребенок, который медленно умирает.
«Покаянная родительская молитва творит чудеса», - написал мне духовник. Но и молитвы, этой покаянной родительской молитвы, тоже нет. Только эта ночь. Только эта звезда. Только острое, ноющее чувство одиночества и пустоты, какой-то безысходности и «окамененного нечувствия».

И мой ребенок, который медленно умирает.
Он все видит. И когда девочки не слушаются, Он их наказывает. Даже если это взрослые девочки. И даже если они не слушаются только в своем сердце.

«Бог есть любовь!» - бьется во мне. «Бог милосерд», - пишет мне духовник. Но я никак не могу услышать смысл этих слов. Молитвы скользят по поверхности сознания – а внутри все та же пустота.
На капельницы разрешают приходить мужу: я не могу удержать Николеньку, и игла выскакивает из вены (катетеры для таких малышей в больнице закончились, и капельницу ставят на живую иглу). Моя болезнь проходит через два дня – понадобилась всего одна капельница и несколько приемов лекарств.
Понос Николеньки не могут остановить ничем.

продолжение  дальше..

[ВераН]

Днем звонит муж и начинает рассказывать какие-то смешные случаи со своей новой работы. Чтобы отвлечь и подбодрить меня – но это я пойму намного позже, а пока у меня нарастает обида и недоумение: такое впечатление, что мы существуем в разных мирах. «Я не успел забрать книжки из Озона, пришлось перезаказать», - делится муж огорчением («Там была твоя книжка, которую я тебе заказал… Я тебя ей утешить хотел, ты же любишь книжки», - объяснит он мне потом.). Я не выдерживаю: «Неужели ты ничего не понимаешь? Мне дела нет до твоего Озона! Неужели ты ничего не можешь понять?!» И бросаю трубку.
Что вы можете сказать о состоянии Николеньки? Врач не отводит глаз, смотрит прямо на меня: «Что я могу сказать? – повторяет эхом. – Это маленький ребенок. Мы не можем остановить понос. Мы не можем остановить обезвоживание…». «А можно мы… священника?» - спрашиваю я. «Ну конечно».

Это не я придумала позвать священника. Я бы, наверно, вообще этого не стала делать – мне почему-то казалось, что Причастие перед смертью необходимо только взрослому человеку. А малыш – он же заведомо идет в рай. Зачем ему Причастие?
Это духовник мне написал, чтобы я позвала батюшку, когда я сказала ему, что Николя может не выжить. Священник местного храма, отец Иоанн, согласился прийти, но предупредил, что сможет только в понедельник. Столько еще ждать – целых два дня!
У соседей свое горе – не мы от Лены, а Лена заразилась от нас. Ее должны были выписывать в пятницу – а у нее начались рвота и понос. Бабушка ходит как в воду опущенная. Нас не винит, но тоскует. Врач тоже расстроена, горько говорит: «Это самое трудное, самое тяжелое в нашей врачебной практике – когда у ребенка наступает ухудшение». И я осознаю вдруг после этих слов, что она который день начинает свой врачебный обход с нашей палаты. С Николи. С того из ее пациентов, кому сейчас хуже, чем другим. А когда видит меня в коридоре (нам приходится выходить из палаты, чтобы набрать кипяток), сразу спрашивает: «Ну что, как он?»

Но в субботу утром Лену ждет неожиданная радость – ее все-таки выписывают. Она скачет по палате, выделывает свои хореографические па и обещает: «Когда я буду уходить, мы с Николей устроим прощальный бал!». «Ему, наверно, будет не до бала», - осторожно говорю я – Николенька на очередной капельнице. «Ну тогда я просто скажу ему пока-пока!» - беззаботно говорит Лена. Она еще слишком маленькая, чтобы чувствовать чужую боль.

У Господа всегда все вовремя. Лена уходит от нас в обед. А через три часа у Мишутки неожиданно начинаются рвота и понос: видимо, папа перенес ему вирус от Николи, которого держал на капельницах.
Я на правах старожила прошу медсестер «придержать» свободное место в нашем боксе. Папа и бабушка сражаются всю ночь, но к утру сдаются. В восемь утра в Прощеное воскресенье Мишка с бабушкой водворяются в нашем боксе. Мишка тих, безразличен, лежит и только время от времени стонет: «Рвать!»

Но зато Николя… маленький, обессиленный Николя… он не верит своим глазам. Он собирает свои последние силенки и, приподнявшись у меня на руках, тихонечко смеется бабе и братику. А потом пытается соединить свои ладошки, чтобы похлопать…
…В ту ночь вдруг что-то меняется. Каждое слово молитвы вдруг обретает глубину и отдается во мне чем-то бесконечно огромным и удивительно бережным. Даже если он умрет, - обещает мне Кто-то, - Он воскреснет. Конца нет. Конца не бывает.
И от ощущения Его тихой, полной сострадания любви пустота и ноющая боль внутри меня превращаются в тихую, светлую грусть.
И ночь за окном, словно в подтверждение Его обещания, так щемяще красива! Так отточенно-беззащитны силуэты кустов на фоне белого снега. И так высоко, так ярко, так по-рождественски горит над ними звезда…

Пусть я никогда не наряжу тебе рождественскую елку. Пусть никогда не буду утешать тебя из-за несправедливой двойки. Пусть никогда я не буду затаенно гадать, кем захочешь стать ты, когда вырастешь…
Конца нет. Страшного нет. Ты все равно будешь. Как в доброй советской сказке: «Правда, мы будем всегда?» Правда. Хоть ты и не узнаешь никогда эту старую добрую сказку…

В понедельник – в первый день Великого Поста – к нам приходит батюшка. В рясе, в епитрахили, с крестом и красной дароносицей. Охранник и дежурная медсестра даже не подумали его остановить. Сзади скромно идет муж с батюшкиной курткой. Николенька в изумлении приподнимается у меня на руках и таращится на священника. Мишка безразлично лежит на кровати – ему еще слишком худо. С утра его еще рвало, и, посовещавшись, мы решаем его не причащать, только меня и Николю. Батюшка читает последование, потом я исповедаюсь. Обычные грехи – и самое мое главное. То, на что сейчас, вот этой больницей, вот этим балансированием Николеньки на грани жизни и смерти, отвечает мне Господь. Про то, как я не хотела второго. Не Николю, нет, я его очень люблю – а просто второго ребенка. И про то, как еще несколько дней назад я так же сильно не хотела третьего. Пока не поняла вдруг, не почувствовала, что все зависит только от Бога: захочет Он – и будет третий. Не захочет – третьего не будет. А захочет Он – и этот третий вдруг останется единственным. А захочет – и Он проведет всех детей мимо страшных опасностей невредимыми. Ведь… ведь Николенька был уже заразным, когда мы принимали приходские семьи, дети грызли его игрушки, тискали самого Николю – и никто не заразился. А Мишка заразился – но не от температурного Николи, а позже, через папу. Тогда, когда освободилось место в нашем боксе…

Отец Иоанн слушает молча. Сопереживает. Это уже потом, когда я попаду к нему на исповедь в храм, он напряженно спросит: «А малыши?» и, услышав мое «На улице оба, с папой» с облегчением рассмеется: «Дай Бог, чтоб был у вас третий. И четвертого рожайте. И пятого». И заговорщицки добавит, мне в утешение: «А я знаю одну матушку, которая с шестью докторскую защитила. Все с Богом возможно».
…А после Причастия происходит чудо. Маленькое, никому, кроме меня и лечащего врача, может быть, незаметное. Через сутки после Причастия у Николеньки прекращается понос. Понос, который не могли ничем остановить в течение 2,5 недель.
Обезвоживание прекратилось, и уже через два дня Николенька, пусть и с трудом, но встает в своей кроватке. А во время осмотра врача вдруг замечает на ее руке серебряные часы. Тянет к ним ручку и начинает их дергать. Бабушка громким шепотом подсказывает: «Убери его руку, чего он!» «Можно, - возражает наша врач. – Можно. Пусть трогает». Ее голос кажется мне странным. Я невольно вскидываю на нее глаза – и сразу же их опускаю, понимая, что невольно увидела чужую тайну: что врач, как обычный человек, может плакать от радости.

На следующий день нас выписывают. Мишка еще не до конца поправился, но долечить его можно и дома – он крепче, чем Николя, и не так тяжело переносит болезнь.
Мы передаем детей папе через окно – не хочется лишний раз проносить их по «зараженному» коридору. А под дверью нашего бокса на кушетке лежит семилетняя девочка, которую госпитализировали в эту ночь. Ее мама застыла рядом. «Мы сейчас уходим, бокс освободится», - ласково улыбаюсь я ей. Она улыбается в ответ – это большая радость, что ребенок больше не будет лежать беззащитный среди всей этой заразы (это же не детская больница, а общая – тут одновременно с нами лежит и один бомж, и несколько бывших зэков). Но все равно эта радость – только в самом начале пути, конец которого теряется в неизвестности… и в вечности. Дай Бог, чтобы и она это почувствовала.

…Через несколько дней муж приехал за выписками детей. Забирая бумаги, он протянул нашему врачу пакет: «Тут небольшие подарочки: конфеты там…» И вдруг услышал в ответ: «Спасибо. Но конфеты сейчас нельзя…»
- Так вы церковный человек?! – воскликнул папа.
- Ну а кто сейчас нецерковный… - прищурилась врач.

[Natalya K.]

Верочка, спасибо. Антошка всеми силами мне ежика показывает, и смеется, и за халат дергает, а я не могла оторваться, пока не прочитала....

[Hendel]

Верочка, спасиБО!Читала на одном дыхании! Не только Причастие, даже просто благословение и краткая молитва батюшки может творить чудеса исцеления. Вспоминаю как мы с Вовой лежали в реанимации (он маленький был совсем), к кому-то привели батюшку и я в ноги упала, попросила благословить Вову. Батюшка помолился и с этого момента стало мне очень спокойно и в некоторой степени уверенно даже, что ВСЁ ТЕПЕРЬ БУДЕТ ХОРОШО.Так и случилось.Врачи удивлялись, как Вова быстро пошёл на поправку.Не знаю того батюшку, дай Господи ему всего-всего доброго!
СпасиБО, Верочка!

[Ост-Остерн]

У одних моих многодетных знакомых ребёнок рисовал и сосал фломастер.Тот ещё так пахнет вкусно.Но там какое-то вещество вредное содержалось,и ребёнок отравился,причём очень тяжело.
Вызвали скорую и одновременно позвали священника.

Фельдшер скорой,видя,что дела плохи, настаивал на немедленной госпитализации ребёнка.Но родители упросили его дождаться батюшки.Врач только плечами пожимал и ворчал.
Однако батюшка приехал быстро,стал молиться-и ребёнок тут же выздоровел.Врач был поражён!
Потом мама ребёнка сказала мне,что эта болезнь ребёнка была попущена Богом скорее для неверующего врача,чем для них и их ребёнка.

[Светлана F]

Спасибо, Верочка.

Прочитала, поплакала, Спасибо.

[Татьяна И.]

Поучительно. Очень) Спаси Бог!

[ВераН]

Священник - к близкой смерти?

Увидела в тексте знакомого по соцсети фотографию - священник в больнице причащает больную.
По-моему, очень добрая фотография, тёплая.
А вот подпись автора под ней огорчила:

"Решение "выписаться любой ценой" я принял после того, как прогулялся по коридору и увидел священника".

В комментариях у Доли спросили:

- А чем священник-то так не угодил?

Ответ автора:

- Священник у меня ассоциируется с близкой смертью.

А ведь это очень частый случай. Я знала людей, которые говорили:"В церковь никогда не пойду, там пахнёт смертью". Или:"Там все так мрачно, мне сразу плохо!"

Как удивительно, что религия, которая вся есть жизнь и свет, вызывает такие чувства. Вернее, нет, не удивительно. Закрыть от человека знание о вечной жизни легче всего, именно подменив его смертью. В этом есть своя страшная логика: вести через всю жизнь человека в смерть, пугая жизнью.

Мы все с каждым днём ближе к тому часу, когда придётся уходить. Но вот куда? На этот вопрос у верующего и неверующего разные ответы.

Старец Паисий Святогорец говорил, например, так:

"Смысл жизни в том, чтобы подготовить себя для нашего Отечества, для неба, для рая. Суть в том, чтобы человек уловил этот глубочайший смысл жизни, иже есть спасение души. Веруя в Бога и будущую жизнь, человек понимает, что эта временная жизнь суетна, и готовит свой загранпаспорт для жизни иной. Мы забываем о том, что всем нам предстоит уйти. Корней здесь мы не пустим. Этот век не для того, чтобы прожить его припеваючи, а для того, чтобы сдать экзамены и перейти в иную жизнь. Поэтому перед нами должна стоять следующая цель: приготовиться так, чтобы, когда Бог призовет нас, уйти со спокойной совестью, воспарить ко Христу и быть с Ним всегда. Когда Христос благословил пять хлебов и насытил столько тысяч людей, народ тут же сказал: «Царь бы из Него вышел что надо!» Съели пять хлебов и две рыбы и воодушевились. Однако Христос сказал им не заботиться о сей пище, потому что здесь мы не останемся".

Как поверить в жизнь вечную? Только личный опыт даёт такое знание, твоё личное обращение к Богу. Никакие сторонние доказательства и убеждения здесь не работают. Кроме, пожалуй, простого понимания того, что без продолжения нас в той жизни вся жизнь здесь - бессмысленный и жестокий эксперимент.

Для меня фотография священника в больничной палате очень утешительна: в тот момент, когда тяжело, в те минуты, когда нужна огромная духовная помощь и поддержка, человек не остался один на один со своей бедой. Главное Таинство на земле - Таинство Святого Причащения с ним.

Как хорошо, что пускают сейчас священников в больницы, в дома престарелых, в хосписы, тюрьмы. Дай Бог сил батюшкам, которые несут это трудное послушание,почти всегда абсолютно бесплатно, руководствуясь только принципом христианского милосердия и любви.